Один из его героев говорит: "Что удерживает человека от самоубийства? Две вещи. Одна очень маленькая. А другая - очень большая. Но и маленькая, тоже, очень большая. Маленькая - это боль. А большая - это Бог. А вы знаете, что такое Бог? Бог - это страх боли смерти! Но и это, все равно…"
На мои возражения и несогласие с подобной жизненной философией, Егор смеется:
- Ну, ты Ромыч - человек!.. И это звучит как снисходительная жалостливая насмешка. Нет это, мол, не страшно. Просто уж так, вот получилось. Не повезло Ромычу. Не тем родился. Становится все обиднее. Во мне начинает просыпаться представитель той, остальной части человечества, что искони ненавидит "нелюдей" и старается изобрести для них различные формы геноцида. Но я, пока еще стараюсь держать себя в руках. Летов мне, по-прежнему, очень даже, во многом, симпатичен. Хочется быть по отношению к нему добрым и участливым. И я стараюсь заставить себя улыбаться в ответ и продолжаю потеть под тяжестью огромного рюкзака.
Какой же из этого всего напрашивается вывод? Лишь перед лицом смерти человек обретает свое подлинное бытие: последнее, таким образом, является "бытием-к-смерти". Это "подлинное бытие-к-смерти" есть осмысленный опыт смерти как возможности. Через эту возможность осуществляется "целостность пребывания человека". Поскольку смерть есть единичная, субъективно - "моя" смерть, она в то же время для человека есть и безусловно "самая своя" "собственная" возможность, свобода par exellence. Поэтому лишь через опыт смерти человек обретает свою свободу. В этой "свободе к смерти" человек и осуществляет фундаментальное призвание быть собой, обрести подлинную аутентичную "экзистенцию": только на границе со смертью "пребывание" человека может осмыслить и осуществить себя как самостоятельное, "свое" бытие.
Напротив, забвение и "уклонение" от смерти, спровоцированное "трусливым страхом", искажают экзистенциальный ужас, взывающий к подлинности человеческого "я", и закабаляют человека множеством условностей и уловок, направленных на то, чтобы скрыть Ничто.
Хайдеггер описывает многоликий характер этого феномена "уклонения" или "убегания", превращающего человека в "социальный продукт" - в человека обезличенного, массового, манипулирующего готовыми, насажденными извне, стереотипами сознания. Такой человек (или такое человечество, называемое Летовым просто "людьми") становится тотально несамостоятельным, неаутентичным и несвободным. Оно, это человечество, выстраивает себя в некое "бытие повседневности", в котором смерть предстает перед ним не как онтологический акт, а как внешнее событие, "происшествие", "случай" и которое служит ему механизмом самозащиты.
Такое надуманное и вымороченное бытие Хайдеггер называет "падением", "несобственным бытием", не только противоположным бытию собственному, но и препятствующим ему.*
Волей-неволей, я проникаюсь всей этой философией, не потому что разделяю ее и готов ей следовать, а как-то из солидарности с Летовым, что ли, и из готовности сделать ему чем-нибудь приятное. В конце концов, его позиция на данный момент была более солидная, научно-обоснованная, и мне, ни о чем подобном незадумывавшемуся пришлось в чем-то с Летовым согласиться. Вот почему я напишу в последствии песни типа "Родина-смерть" и стану заявлять в своих песнях, мол, "что не до смерти - то ложь"… Это все - Летовское влияние. Поэтому-то он и станет записывать альбом из моих песен в собственном исполнении и заявит про эти песни:
- Я когда их услышал, то сразу понял - это я пою!
Все правильно, Егорушка, это ты и поешь. Я тут выступил просто, как репродуктор тех идей, каковые ты всадил в мое размягченное обстановкой приятного путешествия, сознание. Вот только, слава Богу, я от этих идей, как-то со временем избавился. А то и не знаю, где бы я сейчас был. Может у тебя бы за микшерским пультом бы сидел, глядя на тебя восхищенными глазами. Да, Бог миловал. Начал я читать святых отцов Православной церкви. Ну и как-то, потихоньку, в себя начал приходить.
А то бы - хана! Прямая бы мне дорога в "нелюди". Шучу, конечно!
Отвлечемся от этой всей философии, потому что время сообщить, о том, что мы с Егором вышли по избранной лесной дорожке на обширный альпийский луг и нашим глазам предстала роскошная, фантасмагорическая картина. На огромном, залитом солнцем лугу, среди колыхавшихся, доходивших до пояса трав росли некие невиданные мною раньше деревья. Верхушки у этих деревьев были причудливо приплюснутыми. И хотя по своей принадлежности они явно относились к соснам, картина эта напоминала, не то, африканскую саванну, не то, какой-то инопланетный пейзаж. Некоторое время мы стояли как бы оторопевшие и восхищенные этой небывалой картиной. Нигде более я не встречал подобного сказочного ландшафта. И он навсегда отпечатался в моей памяти. Эх, как пели парни из группы Pink Floxd. Wish you were here! Вам бы здесь побывать!
Часть 3
Красота окружавшего ландшафта как-то не располагала к острым дискуссиям. Ну, ладно, думал я, пускай будут "нелюди"*, все равно, вон вокруг хорошо-то как. Пейзаж всей своей фантасмагоричностью погружал в какое-то волшебное состояние, когда не нужны ни философия, ни Доны Хуаны, ни Карлосы, ни Кастанеды. Глядя на эти сказочные сосны, и весь этот "экзистенциализм" гребанный, и, вообще, вся философия ничинали казаться такой нелепой хренью, что даже смешно слово-то такое произносить - экзистенциализм. Что это, боже мой, нилепица какая-то! Да и нету этого ничего в помине. Есть только колышащиеся от теплого ветра травы, жужжание насекомых и эти сказочные сосны, что напоминают, скорее, какие-нибудь баобабы.
Необычайный вид этих уральских сосен, разумеется, вполне объясним. Большая концентрация влажности, от почти постоянно висящих над перевалом облаков, вот и все объяснение подобной трансформации. Но об объяснениях тоже не хотелось думать. Хотелось верить, что мы наконец попали в сказочную страну, где все не так, все по-другому и в любое мгновение может произойти чудо.
Вот так, в детстве, ложась в кровать, я представлял, что это вовсе не кровать, а кабина космического корабля или некого супер-истребителя. Что у меня под рукой имеются многочисленные кнопки и рычажки. И стоит мне только переключить несколько кнопок и повернуть рычажки, как мой супер-корабль резко рванет с места, сделает немыслимый вираж и с огромной скоростью начнет пронзать долбанное пространство, побеждая его и надсмехаясь над ним. Эй! Пространство! Ты только кажешься себе огромным и бесконечным. А мы вот как тебя! Ты - неподвижно, а мы - свободны! И ты подвластно нам и мы не зависим от твоей огромности… Вот такое, примерно, ощущение.
Но все проходит, и мы миновали и этот сказочный луг и углубились дальше по склону горы вглубь поясных трав, и лесных чащ. Дорога становилась все более призрачной, невнятной, теряющейся среди густой растительности. Порой ее стало трудно даже обнаружить у себя под ногами. Мы входили в места, которые редко посещаются людьми и где продвигаться вперед, означает, что надо не просто идти, а надо продираться сквозь заросли.
- Слушай, дружище, - обратился я к Летову, - а куда мы, собственно идем? Не пора ли ставить палатку и делать привал?
- Давай, - слегка отстраненно, как и положено "нелюдю-экзистенциалисту", ответствовал Егор. Он был как всегда задумчив и озабочен чем-то своим, о чем меня не стоило ставить в известность. Хотя, нет, вру, он был как всегда бодр и с радостью помогал мне натягивать палаточные растяжки и стелить под палатку большой кусок полиэтилена. А может и то и другое, сразу. А может ни то, и не другое. Кто их разберет, этих "нелюдей", что у них на уме. Загадочные существа.
Но вот, палатка была поставлена, прикрыта от дождя полиэтиленом. Я зажег таблетки сухого горючего, что бы мы могли немного согреться и спастись от царящей здесь, на перевале, всепроникающей сырости. От нее, как я уже описывал даже сосны превратились в баобабы. Я понял, что если мы тут сильно задержимся, то тоже во что-нибудь превратимся. И в этот момент, от Летова поступило сообщение, что он тут, просто так, без дела сидеть не намерен. А он намерен идти дальше и путь на Лысую Гору. На горе той, по слухам, происходили разные необычные явления. То ли там ведьмы раньше собирались, то ли еще чего. Я так и не понял. А вот только, надо было Егору Летову на эту Лысую Гору залезть непременно и обязательно. Надо до зарезу. Так надо, что если на нее не залезть, то жить-то дальше, возможно и незачем. А как вы думали? Это же экзистенциализм. Не хухры-мухры.
Есть много людей от которых я слышал: все на свете надо обязательно попробовать. Что если не попробовал чего, так и не говори, о чем не знаешь. Один мой "продвинутый" знакомый - наркоман, напористо уверял меня, что как я могу осуждать или хвалить употребление наркотиков, если сам их никогда не принимал. Выходит, что я и о состоянии удушья ничего не могу говорить, поскольку никогда не вешался. Может оно и так. Может мне, вообще лучше помалкивать. Почему бы и нет?
Вообщем, я откровенно заявил Летову, что он может лезть хоть к черту на рога, а я уж лучше тут полежу, в палатке, да подремлю малость. Летов ушел искать путь на Лысую Гору, а я остался лежать. Но что-то не спалось. Все думалось. Как он там, на Лысой Горе? Зачем? Чего хочет-то? Чего ищет? Пошел дождь. Водяные капли глухо застучали по полиэтиленовой накидке. Я лежал и думал, что подготовился я к этому походу неплохо. Большие куски толстой полиэтиленовой пленки неплохо предохранили бы нашу палатку даже от ливня. А тут, пока еще только накрапывает. "Ничего, переживем"_. думал я. Вот только усиливающийся холод начинал доставать. Дождь затарабанил сильнее. Где-то, через пол-часа, в палатку запрыгнул вернувшийся Егор. До Лысой Горы он, правда не добрался, но вот промок он весь, до последней нитки. Пришлось его срочно переодевать во что-нибудь сухое. Вот и пригодились мои пожитки, от коих распух мой рюкзак и кои давили мне уже который день на спину и натирали красные болючие полосы на ключицах.
Да, но все ж таки, Летов-то, что? Зачем лезет на эту Лысую Гору, рискуя схватить воспаление легких. А в нашем положении, даже тривиальная простуда была бы совсем некстати. Ради чего рискует здоровьем, спрашивается? Что он там рассчитывает такого увидеть, на этой горе? Корабль пришельцев, что ли? Оказывается, если бы там был корабль пришельцев, Летов бы туда не полез. Как раз, вот на корабль пришельцев Летову абсолютно насрать. Да и ведьм там давным-давно никаких нету и в помине. И скорее всего, никогда и не было. Но ведь гора-то Лысая! Ведь за тысячи верст от уральских гор, в горах Ливанских, в Иерусалиме есть гора с таким же названием. Известна она, как гора Голгофа. Голгофа - это тоже, лысая гора**. И это, своего рода, сакральный архетип христианской культуры. До меня начинает доходить, что Летов - инстинктивный христианин. Конечно, голова у него забита всякими научными, мистическими и философскими бреднями. Всяческими Сартрами, Камю, Хайдеггерами, Бердяевыми, Кастанедами и прочей чепухой. Но это - голова. А ведь другое дело - душа. Душа рвется туда, на Лысую Гору, куда взошел Тот, который навсегда изменил весь мир. И мир уже никогда не будет прежним. Значит, помимо всех этих экзистенциализмов, "сартров и масартров", бьется в груди и пульсирует та единственная болевая точка, что вопреки уму и рассудку ноет и зовет туда, домой. И если Им указан путь, и этот путь лежит через Лысую Гору, значит надо лезть, во что бы то ни стало, лезть, не взирая ни на что!
И я зажигаю таблетки с сухим горючим, чтобы хоть немного отогреть этого скалолаза.
- Да, ладно, - говорю я ему, - в другой раз залезешь. Куда она денется эта Лысая Гора. Гора-то, ведь никуда деться не может.
Не может, это верно. Но Летов молчит и это его молчание означает, что ничего не бывает "в другой раз". Все бывает только сейчас, сегодня. А завтра уже не поправишь. Вечная память, вечная память!
Он молчит и глядит в потолок палатки. В нем нет ни благодарности за сухую одежду, ни осуждения. Ему, по всей видимости, просто нет до меня дела. Ну, не хочешь ты, Рома Неумоев, лезть на Лысую Гору, ну и ладно. Сиди, блох лови. Он молчит. Это мое дело, куда и зачем лезть. Но он думает, что залезть-то все ж таки надо! Что бы там, ни было, а на Лысую Гору, вот, надо, таки, залезть.
Дождь окончательно переходит в ливень. И остается только уснуть в надежде, что когда мы проснемся, дождь все-таки кончится. Должен же он когда-нибудь кончиться. Все, ведь, когда-нибудь заканчивается. Ведь Бог - это страх боли смерти!? Но и это, все равно.
Вода тем временем стала проникать в палатку. Из тысяч путей, она непременно найдет один-два, чтобы добраться куда надо. С потолка палатки капли стали попадать на одеяло. Снизу тоже было не так благополучно, как хотелось бы. Долго нам тут без костра и горячей пищи не просидеть. Это ясно. Как только дождь поутих до мелко моросящей сыпи, мы решили сниматься и уходить в сторону Златоуста. Когда мы добрались до города и зашли в первый, на окраине продуктовый магазин, чтобы прикупить немного дешевой консервированной капусты в томатном соусе, дождь прекратился. Летов на Лысую Гору не попал, чего же ему еще лить. Понятное дело.
Мы пошли вдоль берега реки Ая и вышли на трассу. Метрах в ста от нас, на дорогу быстро, озираясь выскочил, какой-то человек, и увидев нас быстро скрылся обратно в лесу. Видимо это был беглый каторжник. Я слышал, что вблизи самого Златоуста есть зона, ну, то есть тюрьма. Вот из нее, он видимо, и сбежал. Машин на трассе не было. А если бы и были, на что он рассчитывал, не понятно. Мы постояли немного, посмотрели ему вслед и перешли на другую сторону дороги. Это был распадок между двумя грядами гор в районе перевала. Река Ая являет тут собой мелкие, горные ручьи со студенной водой. Они успокаивающе журчат и перекатываются через скользкие камни. На берегу такого ручья мы снова поставили палатку. Приятно было посидеть у костра, вслушиваясь в это равномерное журчание и подумать. Про Лысую Гору, беглового каторжника, и еще про многое другое. Над перевалом клубились облака. Спокойно, но предупреждающе. На тот случай, если бы мне или Летову снова захотелось полезть на Лысую Гору.
Вот вы говорите, Летов, Летов… Летов - инстинктивный христианин. Нет, ну хорошо, это не вы говорите, это я говорю. Вы - думаете. А ведь это может оказаться и не так. Правда ведь? Вот Хайдеггер, с Сартром утверждают, что я - это то, что я делаю. Это что же значит, если бы я своих песен не писал, то меня бы теперь и не было? То есть, по крайней мере, не было меня такого, каков я есть теперь. Не могут же они всерьез утверждать, что меня совсем бы не было. Ведь это же нелепость какая-то. Ну хорошо, я был бы не таким, каков теперь. Но ведь это был бы тем не менее я, Роман Неумоев. Коли я засыпаю Романом Неумоевым и просыпаюсь им же, вон уж сколько лет. На это Хайдеггер заявит, что если бы, да кабы, то во рту бы вырасли грибы… То есть раз я все эти свои песни написал, и стал таким каков теперь, то стало быть, никак уж не могло быть иначе. И, стало быть, опять-таки, он, Хайдеггер этот, прав, и я теперь есть, то чем я стал, написав все эти свои песни. Экая язва, этот Хайдеггер! Ведь непременно так повернет, что выходит именно как он и говорит, и тут уж деваться некуда. Тут уж дважды два - четыре, и не психуй! Не рыпайся.
А вот течет мимо меня река. Течет она, и все в ней непрерывно меняется, и все в ней постоянно происходит. И называется эта река Ая. И никто не может сказать, что она есть такое. И она сама этого сказать не может. И если не станет тех, для кого она называется Ая, то от этого она течь не перестанет, не исчезнет, и будет все так же течь и журчать, натыкаясь на скользские, гладкие камни и убегая от них.
Эх, чего тебе надо, человек?! Живи. Никого не трогай. Ешь когда голоден и пей, когда испытываешь жажду. Если хотят чего-то отнять - отдавай. И не бери чужого без спросу. Дни твои будут течь как река и когда придет срок, воды этой реки утекут в океан и там станут рябью на поверхности и прозрачным льдом на окраинах ледяных полей. Ибо ничто не исчезает в этом мире окончательно, а только переходит из одного состояния в другое. И так без конца. Безсмыслица, скажешь ты? Наш ад - это жизнь впустую, скажешь ты. А ты знаешь, что такое жизнь? Ты знаешь? Нет, ты этого не знаешь. И никто не знает. А все только говорят, да делают вид. И что же тогда жизнь впустую, а что - не впустую? Не знаешь? И никто не знает. И никогда не узнает. И слава Богу! Потому, что если только узнает, то сразу либо умрет, либо ума лишится.
Неужели дружище не хочется жить?
Даже если терпеть нестерпимую боль
И смотреть в эту темную, звездную высь
Что раскинулась перед тобой
И стоять на холодном ветру,
Ураганном, что только держись
И с холодною ясностью осознавать,
Что все это вокруг называется именем Жизнь!
Называется именем Бог,
Это громкое, внятное, "Да"
Это страшный, бесценный подарок,
Который нам сделал бессмертный Господь
Навсегда!
Вы подумайте, только - единственный
раз, и Навсегда!(стихотворение Р. Неумоева)
Смотрели фильм, "Кукушка"? Там такой сюжет, что во время войны оказались волею случая два солдата, двух воюющих армий в стойбище одинокой саамки. Один - финн, снайпер ("кукушка", на военном жаргоне), другой, советский офицер, а хозяйка - саамка. Саамы, народ такой, на севере Финляндии. У них свой язык, не финский. Так вот эти люди говорят на разных языках, друг друга не понимают и цели у них в жизни, абсолютно разные. А деваться им, какое-то время друг от друга некуда. Хочешь, не хочешь, а живи, и друг другу помогай, и чего-нибудь делай. Вот так и все мы. Живем на одной планете. И деваться пока что некуда. Пока что еще возможности разлететься по разным галактикам, технические устройства не позволяют. Так, что хочешь, не хочешь, а живи! И хорошо. И слава Богу! И ничего тут другого не придумаешь.