Иногда происходили легкие касания и контакты облачных комиссаров с папуасами в коридоре. Папуас жестом руки останавливал лаборанта, сверля буравчиками мутных глаз, затем обнажал каким-то образом уцелевший от татуировок участок тела и просил при возможности заполнить его изображением барса или Николая Угодника. Однажды утром во входную дверь постучали. Папуасы попрятались, и лаборантам пришлось самим принимать вторжение киносъемочной группы, которая ничего не изменив в интерьере, снимала на кухне жизнь одесской коммуналки двадцатых годов. Лишь на фасаде дома напротив, на который выходило кухонное окно, нарисовали волны и схематических рыбок. Последствием этих съемок была страшная пьянка бандерши с папуасами на деньги, полученные за аренду кухни. В процессе гулянки папуасы устроили дуэль, не поделив между собой бандершу, а та не справилась с задачей выбора кавалера и повесилась на пояске шелкового китайского халатика. На утро наряд милиции опечатал наши двери. Однако уже вечером мы вскрыли печати, чтобы забрать остатки наших пожиток. На этот раз холсты мои остались целы, но исчез старый ламповый усилитель, самодельная цветомузыка и кальян. В комнате бандерши мы с Соболевым нашли мраморный светильник в виде избушки и старую граммофонную пластинку. Дома первым делом завели старый патефон, поставили найденную пластинку и опустили иглу на крутящийся диск. Это была запись инсценировки пьесы Островского "Волки и овцы". После нескольких секунд шипения пластинка заклокотала хриплым голосом героя: "А где моя удавка". Чтоб не поддаться мистическим настроениям, мы съехали с Чистых Прудов на следующий день.
М.Б. Да, как-то в период 93-95-х годов прокатилась волна смертей. Помню, Алейниковы по мотивам работ Голосия сняли мультфильм "История любви Николая Березкина". Но сам он появился в Москве еще в конце восьмидесятых на "молодежке", вместе с Александром Ройтбурдом. Остальные представители "Южно-русской волны", ну кроме Ройтбурда и Войцехова, появились уже на рубеже девяностых. А как ты сам оказался в Киеве?
А.Н. В Одессу я стал ездить с 90-го года, туда меня первый раз вывез Лигерос, там я уже познакомился с Димой Дульфаном и Сашей Ройтбурдом, а потом ездил к Сереже Ануфриеву. Одесса – это отдельный разговор, я туда езжу и дружу с одесситами уже больше двадцати лет. Даже в каких-то арт-публикациях я встречал о себе упоминание, как об одесском художнике.
М.Б. Ануфриев тоже был одесситом и к этому времени уже инспектировал с Африкой памятники и Крым. Потом, по рассказу Преображенского, они инспектировали Шуховскую башню.
А.Н. Еще до этого в 1993 году у нас с Сережей Ануфриевым родилась спонтанная идея облазить знаковые высотки Москвы, "снять облачные пломбы". Вначале мы взобрались вместе с Кемеровским на открытые книги на Калининском. Затем на МГУ. И вот, однажды, взобрались на шпиль Котельнической набережной, и постояли, прижавшись спиной к звезде, и чувствуя какие-то энергетические токи небывалой сил. В общем, "Облачная Комиссия" посвятила. Каким-то мистическим образом в тот день перед нами распахивались все двери и замки. На следующий день мы повели туда компанию из мастерской Леши Беляева, там были девушки из группы "Пепси", Вета Померанцева, кто-то из Киева и Леша. Неудача поджидала нас на первом же этапе восхождения; была закрыта дверь в башню, мы вышли на улицу и тут вдруг произошел какой-то нервный срыв у Алексея, и он разбивает своим кованым башмаком огромное стекло витрины первого этажа. Моментально возникают люди в бронежилетах. Мы с Сережей, одетые в восточные халаты и тюбетейки радостно показали им свои пустые руки, но все равно тут же были скованны вдвоем одними наручниками. В отделении каждый из нас должен был написать сочинение на тему как все было. Я помню, что рассматривал майора через большой аквариум с красными рыбками, и лицо его чудовищно искажалось, так, что я едва сдерживал хохот. "Виновный" же переживал, что из-за него "всех вас посадят" и каждую минуту повторял оперу, что идеологической претензии к нему не имеет… Да, а потом у Кирилла Преображенского с Таней Диденко появилась идея слазить всем в валенках на Шуховскую башню. И до сих пор существует легенда, что Ануфриев таки туда и полез… Надо сказать, что Сережа Ануфриев аккумулировал вокруг себя некий энергетический смерч, в который попадали десятки людей. Он являлся неким проводником между искусством Питера, Москвы, Киева и Одессы. И я очень благодарен ему за те открытия, которые мы коллективно совершали в "период открытых небес" 1991–1993 годов. Я думаю, что многие люди присоединятся к моим словам.
А в Киев меня вывез Слон – Олег Голосий, с ним и с Сашей Гнилицким (царство им небесное) мы подружились в 91-м. Они часто тогда приезжали в Москву на разные арт-ярмарки и приходили к нам в мастерскую… Потом, после мастерских в сквотах, я жил у Слона в мастерской, которую ему снимала галерея "Риджина". Именно в Киеве, в сквоте на "Парижской Коммуне", я для себя открыл людей с другим отношением к искусству. Мы привыкли работать как маньяки, а тут атмосфера была предельно расслабленной – тепло, гамаки, на улицу выходили в тапочках, размеренное, по часам, ленивое посещение местных ресторанов. Сквоты устраивались не в полуподвалах или руинах, как в Москве, а в гигантских помещениях с пяти метровыми потолками с барочной лепниной. Подобные пространства занимались художниками разве что в тогдашнем Ленинграде. Я наблюдал, как работали Гнилицкий и Голосий, и это меня вдохновило на новое обращение к живописному языку. У меня остался рулон пятнадцатиметрового грунтованного холста от Голосия, который я начал постепенно записывать. Позже, выставку этих работ я посвятил Олегу, уже после его гибели, к сожалению, не успев показать ему ни одной работы.
Голосия звали Слоном, он с женой, художницей Лерой Трубиной, собирал фигурки и изображения слонов. Да и по масштабам своего великодушия Олег был большим витальным человеком, для друзей не жалел денег, рисовал быстро и мог за ночь написать два холста размером два на три метра. Сашу Гнилицкого, я считаю, вообще лучшим живописцем на всем постсоветском пространстве. Он не просто живописец, а мощная и светлая личность масштабом личности эпохи Возрождения, все что он рождал – и объекты, и инсталляции, и скульптуры, – все они получались в десятку. При этом это был мягкий и скромный человек, который совсем не занимался селф-промоушеном. При всем при том, что начались галерейно-выставочные дела в Москве, многие понимали, что именно Гнилицкий вместе с Савадовым находятся на вершине пирамиды в киевской художественной иерархий. Сам Саша называл свою деятельность "Институцией нестабильных думок" и со своей женой Лэсей Заяц даже зарегистрировал одноименное ООО. Работы были гениальные – это вещи, которые действуют и на старика и на ребенка. Конечно, в них много уровней – и интеллектуальных, и культурологических, но первое, образное ощущение было достаточно простое и ясное и обязательно срабатывало вне зависимости от культурной подготовленности реципиента.
М.Б. На мой взгляд, ситуация, когда все существовало одним клубком к началу девяностых, начала расслаиваться. Музыканты и художники получили возможность участвовать в официальных мероприятиях; кто хотел, вписывался, кто не хотел – продолжал существовать в рамках андеграунда, сквотов и мастерских, и это давало объем и выбор в творческой среде.
А.Н. В плане институций появились первые большие коллективки, такие, как "Вавилон" в МДМ 1990-го, на которой как раз заявили южные группы одесситов и киевлян. А ситуация тоже распадалась и расслаивалась. К середине девяностых закрылся сквот на Петровском, потом Трехпрудный, Чистопрудный в Москве и "Парижская коммуна" в Киеве.
Вместо киноклуба в Киноцентре открылся клуб для детей новых русских, которые копировали своих родителей: маленькие дети в водолазках и малиновых пиджаках с цепями, с пэйджерами на поясах сидели за маленькими столиками и "перетирали". В это время их накрашенные подружки в мини-юбках танцевали техно. Это был такой российский вариант "Багси Мелоун" Паркера.
М.Б. На этом фоне становления "клубной" среды происходили и экперименты с видео, хотя первые видео-эксперименты делал еще Юрис Лесник с "Пиратским телевидением" в Питере. "МедиаАртЛаб" появился в подвальчике на Якиманке и тогда появилась возможность делать что-то последовательно.
А.Н. В это время появился "ПТЮЧ", куда меня пригласил Сережа Шутов и где я крутил свое видео. Это был единственное в жизни место, куда я ходил "на работу". С тех пор музыка техно на меня действует подавляюще, она ассоциируется у меня с тем, что я "на работе". На Якиманке в "МедиаАртЛабе" мы с Таней Деткиной смонтировали видео-инсталляцию c музыкой Олега Кострова. ("Облачная Комиссия" в разное время активно сотрудничает с музыкантами с Юрием Орловым, музыкантами из группы Алексея Тегина, Олегом Костровым, OMFO, "Министерством Психоделики", "THE HET", Дмитрием Рыбой, Иванкой Скриванек, Uncle L, сейчас работает над совместным проектом с Олегом Нестеровым. (прим. ред)). Она заняла первое место на выставке New Media Topia в ЦДХ и нас пригласили как гостей на главный в мире фестиваль электронного искусства "Арс Электроника". В связи с этим хочу рассказать забавную историю.
Таня Диденко с программой "Тишина 9" поехала вместе с нами снимать сюжет для программы. В день открытия все ждали фуршета, и за стеклом холла уже проносили омаров на серебре, дымящиеся блюда и сервировали столы, расставляя запотевшие бутылки. Самые голодные были телевизионщики – два здоровых мужика, таскавших камеры. И тут прибегает немецкая кураторша Кетти и восторженно щебечет, что она нам сейчас покажет такое-такое, чего мы никогда не видели. Все поддались вихрю эмоций и вот нас куда-то вывозят за город: едем, уже начинаются какие-то перроны и заводы, ржавые заброшенные конструкции, а в голове у делегации тают призраки покинутых омаров. В итоге мы приехали в какую-то индустриальную зону, на входе которой клацал фотоэлемент и запускал страшные, кусающиеся металлические скульптуры. Автор этой ржавой страсти выехал на инвалидной коляске встречать гостей, дефилирующих среди этих шайзе-скульптур в вечерних костюмах и декольтированных платьях. Никакой еды и выпивки кроме старинного автомата с баночным пивом, естественно, там не было. Мы не стали объяснять ничего восторженной Кетти по поводу того, что в Москве такого "необычного" хватает и в центре города, и постиндустриальной ржавчиной нас не удивить и не пронять. Мы стремительно ретировались обратно на фуршет. Уже в полной темноте нам удалось поймать грузовик для перевозки животных. Таким образом мы и доехали обратно до Линца в кузове среди мягкого блеющего стада. Примерно такие же ощущения у меня были на Дунае, где я плавал и течением меня вынесло к какому-то прекрасному парку с нежной зеленой, аккуратно постриженной травкой. И вот, почему-то среди этого рая прямо в центре поляны навалена ржавая свалка. Рядом со свалкой виднелась мраморная табличка с гравировкой "мой подарок городу Линцу. Гюнтер Юккер". Милый такой подарочек.
Для меня одна из самых важных выставок "ОК" в девяностых (важных в смысле идеи, соответствующей времени) был проект с Сережей Ануфриевым и Ваней Дмитриевым – "Велики Ничей" как парафраз чаплинского великого немого. Это была история про т. н. трансперсональный психоз, когда человеку кажется что он, это кто-то другой. В нашем случае это история про астральное тело актера, путешествующего по телам разных известных актеров, т. е. актер перевоплощается не в персонажей, а в актеров…
(Вообще, если кому интересны подробности, можно залезть на мой сайт, там же ссылка на сайт "Облачной Комиссии" www.nasonov.org)
Ну, а в конце девяностых я уехал на Запад, и вообще, это уже материал о другом… Многие здесь интересовались Западом, точнее его ароматами, а Запад в свою очередь интересовался фрустрацией от той России, которая складывалась столетиями. То, что Гройс называл "подсознанием Запада" – пугающее любопытство. И когда рухнула иллюзия биполярного мира, то вместе с ней рухнула и тема советской и постсоветской идентификации, а в общемировой контекст впихнуть все это пугающее и любопытное, по большому счету, удалось только на периферию. И "заслуга" эта лежит также на наших же искусствоведах и арт-критиках, которые вместо разъяснения и раскрытия уникальности явления этого периода заменили его критикой в стиле французских марксистов шестидесятых.
Феномен русской интеллигенции всегда состоял в тяге к глобализму. Русский всегда почему-то думал, в первую очередь, не про Россию, а обо всем мире сразу. Может быть, даже придумывая себе сам тот остальной мир. Все должно быть всемирным, особенно в литературной традиции, это потом отразилось и на советском гербе, в центр которого попал земной шар…
В качестве эпилога – предложение.
…Мне кажется, что все беды и проблемы России можно решить на уровне простой знаковой магии. Предлагается новый герб России, совмещающий в себе качества Российского и Советского гербов. Из истории нам известно, что Россия всегда думала о судьбах мира больше чем о своих собственных, и перенесение Земного шара с Советского герба на уровень чрева двухголового орла, естественно обозначит некую беременность птицы мировыми проблемами. Замена короны на пентаграмму – знак человека, придаст нашему гербу некий гуманистический оттенок. Постепенная трансформация крыльев Орла в колосья пшеницы, любовно оплетавшие планету на Советском гербе, позволит орлу спустится с небес на землю и заняться её насущными проблемами. Для этого же предлагается развернуть головы птицы лицом друг другу. Распятость между Западом и Востоком и отсюда многочисленные комплексы и нереализованные желания, одно из которых "попадение в историю" – было благополучно разрешено в 1917 году, решаются методом саморефлексии – взгляда внутрь и последующего вдумчивого анализа…
Инал Савченков
Художник, мультипликатор, участник арт-групп "Новые художники", "Инженеры Искусств".
И.С. В 1975 году я переехал из центра Новороссийска на улицу Видова, где попал в компанию Крисанова и Бугаева. Учились мы в одной школе, и пареньками они были бодрыми. Они увлекались всяческими ноу-хау советского периода в виде скейтов, тарелок и потребляли достаточно передовую музыку, уже тогда мечтая стать известными и модными музыкантами. Новороссийск был портовым городом, куда заходили всяческие корабли, напичканные дефицитной околокультурной контрабандой, но все эти новшества шли с заметным отставанием от всяческих столиц. Джо Смелков, отчаянный тусовщик, курсировал из Новороссийска в Питер и, получая от него всяческие новости, Африканец уже тогда, будучи постарше нас с Крисановым, решил, что ему нефига ловить на родине и собрался в Ленинград. Джо был наиболее ключевой фигурой, открывший для нас мир хипповских свобод и новой музыки, поскольку сам был достаточно деятельной фигурой, играл с Сологубом в "Странных играх", да и всячески нам потом помогал.
Африка, наслушавшись историй, сразу подорвался в Питер, а мы с Крисановым остались оканчивать десятый класс. Потом Крисанов тоже захотел в Питер и уехал, а у меня были свои мысли в голове, и мысли эти были об армии, которая висла над моею судьбой и угнетала сознание.
Тогда я решил поступать в Ейск на радиооператора, уж чем-то мне это все нравилось, хотя, живя у моря, глупо было не мечтать стать моряком. И вот, когда мои товарищи увлекались всяческими новациями, меня увлекали более простые вещи. Я занимался карате в подпольных платных секциях и хотел стать радистом на корабле. Но, когда я приехал в училище, мне как-то сразу с порога сказали, что, мол, вам в наше заведение незачем, мы панков не берем. Хотя вид у меня был несколько асоциален, но на панка в ортодоксальном смысле стиля, я явно не тянул. И вот, отринутый официальной системой образования, я с товарищем, автостопом через конопляные поля, возвращаюсь в Новороссийск, а там как раз отдыхает Джо Смелков. И мы без определенной цели поехали в Питер. У меня к тому времени было нарисован ряд картин, но к продуктам своего творчества я всегда относился несколько иначе, чем к предметам, тем более какого-то искусства. Для меня мысли о личной свободе стояли всегда на первом месте и то, что я рисовал, было одновременно буфером между мной и официальной действительностью, а также средством коммуникации. При этом я, конечно же, интересовался зарубежным искусством, и оно меня подкупало тем, что было напрочь лишено социальной нагрузки. Забавно, картину которую я нарисовал в девятом классе сейчас готовы приобретать музеи, а я так до сих пор и не изменил своего отношения к собственному продукту… А тогда я и не думал про то, что когда-либо стану художником, просто взял и слинял из города.