В музыкальном же отношении 1970‑е были поразительны даже для человека вроде меня, не особенно привязанного к поп- или рок-музыке. Скажем, начало 1973‑го резко отличается от его конца - и в музыке, и в моде. Явились облегающие, слегка расклешенные от колен брюки, а широкие клеши откланялись. Каждую неделю вы могли видеть в программе "Top of the Pops" молодых Элтона Джона, Дэвида Боуи или Марка Болана (а возможно, и Гари Глиттера с Джимми Сэвилом), не говоря уж о группах наподобие Mud, Slade, Wizzard, Roxy Music и о мириадах причудливых юмористических песенок и эклектических миксов. Однако миром правили гиганты альбомных записей - Led Zeppelin, The Rolling Stones, The Who, Pink Floyd, Genesis, Yes… несколько лет спустя разразился панк - все это на расстоянии в паре ударов сердца от распада The Beatles. За двадцать пять лет, прошедших между появлением рэпа и нынешним днем, музыка - если только мой слух не изменил мне - не претерпевала ничего подобного тогдашней замечательно быстрой, будоражащей воображение, красочной и фундаментальной смене стилей. Эсид-хаус, транс, гаражный панк и прочая электронная танцевальная музыка проистекали из хип-хопа, сменяя друг друга и образуя более-менее неразрывную последовательность. Фотография одетого по моде 1990‑х восемнадцатилетнего молодого человека ничем не отличается от фотографии восемнадцатилетнего молодого человека, одетого по моде двадцать первого века.
Но дело не в этом, совсем не в этом. Мы привычно стенаем о притязаниях на чью-то поддержку, которые, как нам говорят, присущи нынешней молодежи. По-моему, это чушь. Ей просто-напросто известно, какую действенную поддержку получало мое поколение. Я происходил из вполне обеспеченной семьи и тем не менее после того, как меня изгнали из закрытой школы, учился исключительно за государственный счет. Мне оплачивали расходы на жилье, питание и транспорт, на обучение, на все. Мало того, задолжав в кембриджском книжном магазине, я отправлял фотокопию его счета на четыреста с чем-то фунтов (тогдашних - теперь это больше тысячи) в Норфолк, в Нориджский отдел народного образования. Мой тьютор прилагал к счету записку, в которой говорилось, что, как студент, стремящийся сделать в будущем ученую карьеру, я безусловно нуждаюсь в этих книгах. И мне тут же высылали чек на проставленную в счете сумму. Я рассказываю истории вроде этой моим крестникам и племянникам, которые только что вышли, обремененные долгами, из университета, и вижу, что им хочется дать мне в зубы. Посильнее.
Закончив университет, я поселился с моим другом и кембриджским любовником Кимом на квартире в Челси, и жизнь представлялась нам бесконечно интересной и простой. Нынешний выпускник предложений получает не густо - непрестижная, низкооплачиваемая, как в "Макдоналдсе", работа, бесконечные вообще никак не оплачиваемые интернатуры (да и то, если он знает нужных людей) и нижняя ступенька лестницы покупательной способности, которая находится выше, да и привлекательностью отличается меньшей, чем та, что в мои ранние дни считалась средней.
Но, минуточку, - вы снова заставили меня забежать вперед. Итак, "Норкит". Трехкарточный покер старинного образца, пиво, девушка, ни малейшего интереса к учебе и… бегство.
Точные обстоятельства Первого Великого Побега как-то стерлись из моей памяти. Мне было семнадцать лет, год стоял 1974‑й, я, помнится, согласился съездить на какой-то музыкальный фестиваль и повидаться там с моим другом Джо Вудом. Если вкратце излагать эту долгую историю (длинно она изложена в "Моав - умывальная чаша моя"), то в моем распоряжении оказались кое-какие кредитные карточки. Иными словами, я их украл. Короткая рука закона вяло нащупывала меня целых три месяца и наконец сцапала в суиндонском отеле "Уилтшир", весьма удобно расположенном прямо напротив полицейского участка.
Имя свое я назвать отказался. Мои бедные старики, отец и мать, и так уж натерпелись достаточно, не правда ли? Коварный полицейский, без моего ведома обшаривавший в соседней комнате мой багаж, вошел и медленно, шепотом продиктовал имена, найденные им на форзацах книг, которые я возил с собой во время своих приключений. Большая их часть была, разумеется, уворована с полок библиотек, книжных магазинов и домов друзей, и на титульных листах их были начертаны имена самые разные. В конце концов, когда сержант-детектив уже беседовал со мной в комнате для допросов, я услышал "Стивен Фрай?", сказанное негромким голосом за моей спиной. Я повернулся и ответил: "Что?" - и только тогда понял, что попал в ловушку. Имя это, естественно, значилось в полицейском списке пропавших без вести, и в скором времени родители договорились с адвокатом - мужем моей жившей неподалеку крестной матери. Игра окончена, я погиб.
Последовали несколько месяцев заключения в тюрьме с прелестным названием "Паклчерч". От освобождения под залог я отказался (не думаю, впрочем, что моим родителям его предложили) и провел две недели в "Паклчерче", а затем снова предстал перед суиндонским мировым судьей, ожидавшим, что я заявлю о своей невиновности. Я же заявил, что виновен по всем статьям, и был отправлен обратно в тюрьму, а полиция принялась с удручающей неторопливостью собирать и накапливать документы, поступавшие из семи графств, в которых я мошеннически использовал чужие кредитные карточки. После возвращения в "Паклчерч" я обрел статус настоящего зека, получил обмундирование другого цвета и был приставлен к работе.
Время проходило достаточно легко и приятно. Господи, да я же провел четырнадцать лет в системе закрытых школ, а тюремная по сравнению с ней - ничто. Другие заключенные этого заведения для малолетних преступников, бывшие и покрепче, и в большинстве своем постарше меня, плакали, перед тем как заснуть. Бедняги, до тюрьмы они не провели вне дома ни одной ночи.
На процессе меня представлял добрый друг моих родителей, импозантный сэр Оливер, в ту пору - видный королевский адвокат, а ныне - судья в отставке. Я опасался, что его громкое имя и репутация могут вызвать у мировых судей раздражение: столичная пушка прикатила палить по провинциальным воробьям - это должно было оскорбить их amour-propre. Беспокоило меня и то, что они могут нетерпимо отнестись к юнцу, который в отличие от других малолетних преступников получал какие угодно возможности и блага, но всякий раз демонстративно плевал на свое счастье. Я виновато поеживался, думая об очевидной разнице между моими "жизненными возможностями", как мы теперь выражаемся, и таковыми же моих злополучных товарищей по "Паклчерчу", родившихся в среде, полной бедности, невежества, грязи и надругательств.
Судьи, однако ж, пришли к заключению, что, поскольку я происхожу из хорошей семьи (а возможно, и потому, что я принадлежу к одному с ними классу, - мысль, от которой я краснею), необходимость в тюремном заключении отпадает, а оно в ту пору и для юноши моих лет принимало вид "короткого, резкого шока", как выразился министр внутренних дел Рой Дженкинс, - зловещего исправительного центра, бывшего тогда последним писком моды. Вот его я боялся: знакомые по "Паклчерчу" зеки рассказывали, что жизнь там сводилась к бесконечным пробежкам, спортзалам, тяганию штанги, питанию стоя и снова пробежкам - хоть к Олимпиаде готовься. Такой исправительный центр снабжал наш мир негодяями, обладавшими превосходной физической формой, идеальными кандидатами на пост вышибалы ночного клуба или головореза, который вытрясает долги из клиентов наркодилера. На мое счастье, меня - принимая во внимание месяцы, которые я уже отсидел (плюс другие указанные возможные причины), - приговорили к двухлетнему испытательному сроку под присмотром родителей.
Теперь мы переходим от образа ничтожного юнца, лежащего на каменном полу тюремной камеры, - оконная решетка отбрасывает тени прутьев на его сотрясаемое рыданиями тело, в углу попискивают, переговариваясь и писая, крысы, - переходим от этой жалкой (и полностью неточной) картины к торжественному молчанию во время поездки домой из суиндонского мирового суда, к строгому лицу сидящего за рулем отца: челюсти его крепко сжаты, глаза сурово взирают на дорогу.
У меня создается впечатление, что я набрасываю биографию кембриджского шпиона, а она сама по себе есть отдельный жанр литературы - документальной и беллетристической. Однако при всяком описании Кима Филби либо Га я Бёрджесса и людей их круга или, скажем, крота из "Шпион, выйди вон!" ле Карре (не надо, нет тут никакого спойлера) непременно подчеркивается, что раннее лишение родительской опеки и сама природа старомодного и классического английского образования наделяют человека определенного рода обаянием, умом, двойственностью, коварством (я и в самых ранних моих воспоминаниях о первых школьных годах уже ношу кличку "Хитрый Фрай") и почти патологической потребностью испытать свои силы, к чему-то примкнуть, - то есть всеми качествами пятизвездного, двадцатичетырехкаратного предателя и шпиона. Я, разумеется, ни тем ни другим не был и не стал, однако, учись я в Кембридже в "ничтожное и бесчестное десятилетие", в 1930‑е, а не в начале тэтчеризма - преимущественно между "зимой недовольства" и Фолклендской войной, - я, возможно, и вошел бы в Кембриджскую пятерку, обратив ее в Кембриджскую шестерку. Сомневаюсь, впрочем. Не уверен, что секретная разведслужба, или МИ6, как ее принято теперь называть, этот самый закрытый из всех когда-либо существовавших в Великобритании клуб для избранных, принял бы в свои члены еврея. Виктор Ротшильд подошел к этому ближе всех, состоя, подобно Бланту и Бёрджессу, в "кембриджских апостолах", но даже он, обаятельный первоклассный крикетист, украшенный орденами герой войны и водивший "Бугатти" искатель приключений, попал в МИ5, а не в МИ6. Некоторые и поныне считают, что Ротшильд-то и был в той компании пятым. Скорее всего, о том, кто им был, мы никогда не узнаем. Однако разница между двумя этими службами колоссальна: 6 - высший класс, 5 - извините-подвиньтесь. Уверен, сейчас это не так, однако правда состоит в том, что я обладаю множеством необходимых шпиону качеств, вплоть до любви к крикету, клерету и "Клубландии".
Воспитание, которое могло при других обстоятельствах использоваться для хитроумной тайной измены моему племени, привело вместо этого к простой публичной насмешке над ним в пьесе "Латынь!", первом моем настоящем литературном опыте, за которым последовали скетчи, сочинявшиеся для кембриджских "Огней рампы" и, уже после университета, для "Черной Гадюки", "Фрая и Лори" и так далее. Подобно сатире берлинских кабаре 1930‑х, которая, по словам Питера Кука, "столь многое сделала для предотвращения успехов Адольфа Гитлера", сатира "Шоу Фрая и Лори" (какой бы она ни была), направленная против приватизации, помешательства на свободном рынке и так далее, обладала силой и эффективностью котенка, вооруженного резиновым штыком, однако ничего иного мы и не ожидали. Не ожидали мы, впрочем, и того, что четверть века спустя страной будут править старые итонцы. Вернее сказать, что они будут - в лице Дэмиэна Льюиса, Доминика Уэста, Тома Хиддлстона, Эдди Редмэйна и - хм! - моего коллеги Хью - заправлять на американском телевидении и определять кассовый успех фильмов.
Творивших между двумя войнами писателей Британии (мужчин) можно, как проницательно отметил в "Детях солнца" Мартин Грин, разделить на два "отряда": тех, кто, подобно Джорджу Оруэллу, учился в Итоне и жалел об этом, и тех, кто, подобно Ивлину Во, там не учился и жалел уже об этом. Я не могу, разумеется, отрицать, что принадлежу ко второму отряду, поскольку сомневаюсь, что мне кто-нибудь поверит. Великое преимущество получаемого в Оксбридже образования заключается не в том, что, стоит вам получить диплом, как некая мафия принимается проталкивать вас вверх по лестнице, и даже не в самом образовании или образе жизни, которые обеспечивает каждый из этих университетов; подлинное его преимущество в том, что вам никогда не приходится сознавать тот прискорбный факт: вы в Оксбридже не учились. Многие этого и не хотели, и совершенно искренне, многие отделываются словами: "Ну да, я мог бы поступить и туда, но в Уорике преподавание поставлено лучше", есть и такие, кто кипит от гнева, обнаруживая, сколь многие из нас подвизаются на эстраде, на телевидении, в профессии юриста и на государственной службе. Как кипел бы и я, если бы туда не пролез. То же самое можно сказать и об Итоне. Поучиться в нем было бы неплохо, но, с другой стороны, меня, вероятно, вышибли бы оттуда намного раньше, и кто знает, какие преступные гнусности я совершил бы, обзаведясь галстуком "старого итонца" и лживыми, как у шпиона, повадками?
Да, так где мы теперь? А, молча едем с моими родителями из тюрьмы "Паклчерч" домой, в Норфолк.
Последовали двенадцать месяцев - 1976–1977. Мой первый год самообладания. Возможно, первый и единственный. Каждый день я отсиживал на занятиях годового курса повышенного уровня, сумев уговорить Нориджский городской колледж позволить мне его прослушать. А помимо этого читал Шекспира, пьесу за пьесой, записывая их краткое содержание, описывая каждого персонажа и каждую сцену. Я пожирал Чосера, Мильтона, Спенсера, Драйдена, Попа и прочих литературных гигантов, полагая, что должен обратиться в их знатока еще до того, как Кембридж согласится хотя бы взглянуть в мою сторону. В первый раз прочитал "Уллиса" с комментариями Энтони Бёрджесса. Работал не полный день в нориджском универмаге. Не крал, закон не нарушал. Был, это следует сказать, человеком на редкость целеустремленным, трезвым, чистым и сосредоточенным.
Фортуна улыбнулась мне, я получил стипендию Куинз-колледжа и возможность изучать английскую литературу. Если вы прочли "Хроники Фрая", вы сейчас не читаете эти строки, а все еще свежуете кролика или описываете под стилистические изыски Джека и Мэг Уайт круги по беговой дорожке спортивного зала. Все, что я рассказываю, вам уже известно, поэтому я попотею пока для других, вы же начнете там, где я остановился в прошлый раз.
В Кембридже я сыграл во множестве пьес. Я полюбил блестящего классициста и шахматиста (и, что много важнее, чудесного человека) Кима - почти Филби - и поселился вместе с ним. Писал статьи для университетских журналов. Сочинил упомянутую выше пьесу "Латынь! или Табак и мальчики", которая была поставлена в Кембридже, а затем принята Эдинбургским фестивалем. Это привело меня к знакомству с рослым малым, обладателем красного пятнышка на каждой щеке и милейшей манеры произносить "Здорово!". Это был Джеймс Хью Кэлум Лори, человек, имя которого можно убедительно произнести шестнадцатью способами.
"Привет, я Кэлум Лори Хью Джеймс".
"Лори Джеймс Хью Кэлум, к вашим услугам".
"Джеймс Лори Кэлум Хью, чем могу быть полезен?"
Et cetera. Столько возможных перестановок, однако он предпочел зваться Хью Лори - под этим именем его знал маленький мир Кембриджа, и под этим же знает ныне более широкий мир… чего?.. ну, в общем, более широкий.
Учась на последнем курсе, мы вместе с друзьями - Эммой Томпсон, Тонни Слаттери, Полом Ширером и Пенни Дуайер - поставили шоу. Оно получило новую тогда премию, называвшуюся "Премией Перрье", и в результате мы показали его в Лондоне, потом в Австралии, а потом записали на Би-би-си.
Получается нечто линейное и скучное, даже если вы ничего этого прежде не читали.
Мы с Кимом делили квартиру в Челси; Хью, Эмма, Пол и я начали работать в Манчестере над постановкой шоу для телекомпании "Гранада". Нас, так сказать, совокупили с Беном Элтоном, Шивоной Редмонд и Робби Колтрейном, чтобы создать новую труппу, исполняющую комические скетчи. Шоу, которое у нас получилось, "На природе", большого успеха не имело, однако мы нравились друг другу, да и возможности у нас появлялись все новые.
Мы с Кимом разошлись, но и поныне остаемся наиближайшими друзьями. Начались мои пятнадцать лет так называемого "целибата". Я получал от газет и журналов предложения писать статьи, сыграл на вест-эндской сцене в пьесе Алана Беннетта "Сорок лет службы", снялся в "Черной Гадюке II".
Затем настал черед музыкальной комедии Ноэла Гэя "Я и моя девочка". Я работал над либретто, иными словами, над фабулой, диалогами и текстами нескольких песенок. Среди написанного Ноэлом Гэем обнаружилась очаровательная песенка "Солнце нагрело шляпу", и нам с постановщиком Майком Оккрентом удалось использовать ее как вступление ко второму действию спектакля. Все как-то чувствовали, что куплет:
Раньше он поджаривал
Негритосов в Тимбукту,
Но вот он возвратился -
Чтоб с вами сделать ту же штуку -
требует небольшой доработки. Благодаря моему лирическому таланту, гилбертовскому остроумию и поразительным познаниям в области географии, сельского хозяйства и ботаники куплет этот вышел из-под моих плетущих волшебные узоры пальцев в следующем виде:
Раньше он поджаривал
Абрикосы в Тимбукту,
Но вот он возвратился -
Чтоб с вами сделать ту же штуку.