- Вроде бы...
- Аха, - Симанович вновь похлопал в ладони, приказал: - Увеличьте столы на одно посадочное место. Ещё один прибор и одну закусочку!
- Люблю шустрых людей, - подхватил Распутин, - хорошо распоряжается! - Рядом с собой он посадил гимназистку, погладил ей колено - жест был отеческим, по другую сторону - покорную молчаливую Эвелину, напротив себя - журналиста и плотную тридцатилетнюю даму с красивым породистым лицом. С грохотом поставил на стол бутылку. - Отведаем, чего Бог послал.
- Темпо, темпо, темпо! - на итальянский манер подгонял Симанович прислугу. - Живей!
Остановились около какой-то тщедушной, состоящей из двух ободранных домиков станции, паровоз дал протяжный печальный гудок. Распутин недовольно выглянул в окно:
- У каждого столба тормозим! Скоро будем тормозить подле кустов. По надобности.
Вдоль полотна, не боясь ни вагонов, из которых выглядывали люди, ни паровоза с его страшным лязгом и шипеньем, ходили куры - это были бесстрашные железнодорожные куры, особые, воспитанные и обученные. Распутин, увидев их, преобразился и захихикал - у него поднялось настроение.
- Интересно, чего мы тут потеряли?
Через минуту выяснилось, чего потеряли, - в вагоне-ресторане возник служивый человек в пенсне и мятом летнем кителе.
- Телеграмма-с, - произнёс он манерно и на маленьком светлом подносе, взятом тут же, в буфете, протянул Распутину листок бумаги.
- А! - оживился тот и, взяв листок, разорвал бумажную облатку. Прочитал, медленно шевеля губами, показал телеграмму журналисту.
Телеграмма состояла из одного слова: "С Богом". Подписи не было. Журналист обратил внимание на обратный адрес: "Царское Село". Так вот почему остановили поезд в этой дыре! Всё понятно... Как понятно и то, кто послал телеграмму.
Распутин ткнул пальцем в потолок:
- Это благословение! Отметить бы это надо, обмочить. - Он взял со стола бутылку и, не глядя, протянул себе за спину: - Открой!
Симанович мигом метнулся к бутылке:
- Слушаюсь!
- Я послал туда телеграмму, - Распутин поднял увлажнившиеся светлые глаза, - написал: "Отправляюсь в дорогу. Прошу благословить". И вот ответ, - он встряхнул листок, достал из кармана серебряный рубль с хорошо знакомым профилем царя, какой без малого десять лет назад ему пожаловал сам Николай, и кинул служащему на поднос: - За труды!
Через полминуты земляной, плохо утоптанный перрон с бесстрашными курами пополз назад, паровоз запоздало дал гудок, пустил густой шлейф пара, закрыл почерневшие от угольной крошки кусты, жиденький огород, длинной узкой полоской протянувшийся за кустами, несколько приземистых сараев, возле которых бродили всё те же куры... Путешествие продолжалось.
- Уха из ангарской стерляди с восточными приправами и слоёными пирожками! - объявил Симанович и хлопнул в ладоши. Глянул строго в сторону широкого кухонного окошка, обрамленного ситцевой занавеской.
- Ангарская стерлядь, восточные приправы - всё как-то так... Наше и не наше вроде бы, - усмехнулся Распутин, разлил вино по стопкам, скомандовал: - На остальные столы - шампанское!
- А что же коренное наше? Народное, так сказать? - спросил журналист.
- Обская щука и укроп с огорода.
Плотная женщина, сидевшая рядом с ним, не сводила с Распутина влюблённого взгляда.
- Очень остроумно! - проговорила она.
Уха была превосходной - напрасно Распутин ворчал, - настоящая, душистая, с золотистым бульоном и крохотными стручками сладкого перца, плавающего на поверхности, и пирожки к ухе были славные - хрустящие, пахнущие маслом, начиненные свежим печёночным фаршем.
Они не заметили, как в ресторане, в самом углу, где был установлен столик, рассчитанный для интимной беседы - на двоих, появилась женщина, одетая в чёрное: в чёрной длинной юбке до пят, в чёрной простой кофте без всяких украшений - глазу не за что было зацепиться, глаз задерживался только на чёрном, - в чёрном гладком платке, коробом надвинутом на нос - получался домик - и поднятом снизу так, что можно было закрывать всё лицо, - мрачная, молчаливая, одинокая.
Распутин глянул на неё, насторожился:
- А это что за животное? - Не получив ответа, добавил: - На смерть больно похожа!
Женщина исчезла так же внезапно, как и появилась - без единого звука, она словно бы из воздуха вытаяла и в воздухе растаяла снова, растворилась в нём.
Над журналистом склонился секретарь, дохнул чесноком и водкой:
- Ну что, господин журналист, уха вкусная?
Про Симановича Александр Иванович написал следующее: "Распоряжается в ресторане, отдаёт приказания перед приходом Распутина:
- Всем чаю! Откройте окна, чтобы проветрить! Живо! Через пять минут - закрыть!
Совещается с буфетчиками - какую подать осетрину, как приготовить суп, какое выдумать сладкое...
Вечером он напивается.
Попыхач!"
Когда Александр Иванович опубликовал статью в газете, Симановича некоторое время так и звали - Попыхач!
И вновь о Распутине. "Он - человек большой интуиции и практической смётки. Всем говорит "ты" и никому "вы". Когда нельзя обращаться на "ты", речь его безлична...
Аэропланы Распутин зовёт "рапланы".
Всем, кто хочет сфотографировать его, говорит:
- Пущай снима-ат!"
Вечером Распутин был задумчив, часто мял бороду, засовывал в рот, зажимал зубами и сидел неподвижно, думая о чём-то своём, потом расчёсывал пальцами, расправлял - был "старец" не в настроении, но это не означало, что он ничего не видел, ничего не слышал.
Когда студент остановился около Эвелины и тихо произнёс что-то - никто, кроме Эвелины, не услышал, что он сказал, - Распутин пружинисто вскочил и выметнулся в коридор. В три прыжка очутился около студента и сунул ему под нос волосатый жилистый кулак:
- А это ты видел?
Студент чуть отступил назад и оценивающе глянул на Распутина, с одного взгляда понял, что не одолеть, - у Распутина тело сухое, мускулистое, жира нет, несмотря на то что "старец" пьёт без меры, ест сочащуюся жёлтым салом осетрину и безостановочно трескает сушки... Эвелину будто ветром сдуло, ну как пушинку: только что была - и уже нет её. Студент удивлённо поднял брови и отступил ещё на один шаг.
- Уберите кулак!
- Я тебя спрашиваю, недомерок, это ты видел? Судя по всему, нет. Второй раз предупреждаю, третьего раза не будет. Понял? - Распутин круто развернулся и, косолапя, криво вымеряя ногами дорожку, отталкиваясь вначале от одной стенки, потом от другой, ушёл.
Когда студент уже сидел в купе, к нему заглянул Попыхач.
- Ну что? - спросил он. - Ты, студент, смотри! Ефимыч из тебя сделает вот что, - он сплюнул на пол и растёр плевок жёлтым ботинком. Секретарь, как и его шеф, тоже предпочитал обращаться ко всем на "ты". Закончил он совсем по-распутински: - Понял?
В Казани студент тихо, ни с кем не попрощавшись, сошёл.
В Казани целое купе заняли офицеры - молодые, громкоголосые, языкастые, с двумя гитарами - они прекрасно исполняли песни, пели романсы в четыре голоса и внесли в атмосферу вагона что-то живое, будоражащее, открытое. Распутин же реагировал на это по-иному - офицеры вызывали у него неприязнь. Офицеры - не студент, кулак к носу вон того краснолицего, словно бы только что из бани поручика не поднесёшь, и его товарища, юного темноволосого подпоручика, кулаком тоже не испугаешь: эти люди умеют драться. Распутин присмирел, сидел у себя в купе и ел сушки - всё купе было засыпано крошкой и маком, на полу валялись обёртки от конфет. В коридор он не выглядывал.
И секретарь его - Попыхач - тоже затих.
Спутниц Распутина офицеры не трогали - пели у себя в купе, звенели гитарами, пили шампанское. Узнав, что в поезде едет "старец", они стали посмеиваться над Распутиным.
Распутин из купе не вышел даже тогда, когда Матрёша забралась на колени к одному из офицеров - краснолицему зубастому поручику - и отведала шампанского.
Но своё он взял - к Распутину всегда шла карта. Недалеко от Екатеринбурга, на крупной станции в вагоне появился управляющий казённой губернской палаты - бесцветный человек, как потом записал у себя в блокноте Александр Иванович, с Владимиром на шее; это был важный губернский чин, которому очень хотелось стать губернатором, но без посторонней помощи ему не дано было стать губернатором, - проследовал прямо в купе к Распутину.
- Честь имею, Григорий Ефимович! - управляющий лихо щёлкнул каблуками хорошо начищенных штиблет. - Зашёл без всяких дел, э-э... просто так... Засвидетельствовать... э-э... своё почтение!
- Э-э, милый. - Тут Распутина осенило, лицо его посветлело, в зрачках заполыхали, заметались крохотные плоские свечечки, он приподнялся на диване и поманил управляющего к себе пальцем.
Управляющий быстро наклонился, выцветшее лицо его выразило любопытство и интерес.
- Тут едут господа офицеры, очень неприятные господа, - внятно произнёс Распутин и перешёл на давленый неразборчивый шёпот, потыкал пальцем в сторону купе, где расположились офицеры.
Управляющий резко выпрямился, выкрикнул, не поворачивая головы:
- Васильченко! - И когда явился высокий, статный, цветущий, так же как и управляющий казённой палатой, с Владимиром на шее чиновник, управляющий приказал ему: - Переписать всех по фамилиям!
В офицерском купе раздался шум, с барабанным звуком лопнула струна на гитаре. Васильченко рявкнул хорошо поставленным басом:
- Прекратить шум, если не хотите быть арестованы, г-господа офицеры! В-ваши фамилии?
- По чьему приказу?
- По приказу господина губернатора!
Офицерское купе затихло, песни там больше не звучали, гитары тоже замолчали, проводник перестал носить туда шампанское - в полку офицеров ожидали неприятности: домашний арест, гауптвахта, понижение по службе - в общем, каждому своё; зато Распутин воспрянул духом, ожил, снова начал ходить по коридору, кормил с руки сушками Эвелину и требовал к себе проводника.
У проводника Распутин и раньше что-нибудь брал, поскольку старые запасы иссякли - распутинский мешок был небездонным, - то ящик с фруктами, то бублики, то буханку чёрного хлеба с воткнутым в горбину ножом, то пару кульков с конфетами. Распутинская свита дружно ела, в окно летели обрывки бумаги, очистки, корки, пустые коробки, конфетные фантики, рассыпались пёстрым слоем по земле. По купе бегала Матрёша, визжала, всех угощала конфетами и яблоками. В офицерском купе ей сказали: "Брысь!", и в это купе она больше не заглядывала.
В Екатеринбурге журналист вышел. Он быстро написал статью и с почтовым проводником передал в Петербург. Статья была напечатана, когда Распутин находился в Покровском.
Александр Иванович, опубликовавший репортаж о поездке Распутина в газете "День", был уверен, что телеграмма, полученная Распутиным в дороге на крохотной замусоренной станции, была послана царицей. Либо фрейлиной Вырубовой от имени царицы.
Иначе чего скрывать своё лицо и не ставить подписи?
Пуришкевичу, который не любил царицу так же, как и Распутина, принадлежат следующие слова: "Немецкая принцесса, английского воспитания на русском троне, впавшая в мужицкую хлыстовщину пополам со спиритизмом в общей истории русского мистицизма, столь странно и оригинально, казалось бы, смешавшая в себе совершенно не смесимые основные элементы от курной избы до английской школы, не оригинальна. Это г-жа Крюденер или г-жа Татаринова, взобравшаяся на трон".
Железную дорогу, угольный паровозный дымок, врывающийся в окно, колыхание шёлковых занавесок, сладковатый дух, исходящий от кожаных чемоданов, гуденье станционных колоколов и картошку с груздями, которыми славились уральские и сибирские станции, любит не только Распутин, любила и охранка, её "филёров летучий отряд".
В дневниках "гороховых пальто" материалы по всем поездкам были аккуратно подобраны, подшиты, скреплены, пронумерованы, прослюнявлены, разложены по числам - ничего не потеряно, ничего не упущено.
Иногда Распутин замечал филёра - глаз у него был охотничий: мигом отстреливал в толпе - "старец" не уступал в этом деле филёрам, - останавливался и тыкал в него пальцем, словно пистолетом:
- Ты чего за мной ходишь? А?
Опешивший филёр, как правило, отворачивал лицо в сторону.
- Вас охраняю-с!
- Зачем-с?
- А как бы чего не вышло!
Вели дневник, слали в Питер телеграммы и записки филёры и на этот раз, в поезде. Они следовали за Распутиным по пятам и на каждой остановке наведывались в железнодорожный телеграф.
В Тюмень поезд пришёл утром. Здесь было по-южному жарко, сухо, солнце игриво золотило купола тюменских церквей. Распутин вышел со своей свитой на перрон. Было шумно.
Два агента столичного охранного отделения, сопровождавшие Распутина в поезде, передали своего "седока" агентам, ждавшим их здесь, и взяли билеты обратно. В столицу была отправлена специальная телеграмма. Вместе с агентами в Петербург возвращался и Попыхач - обиженный, в жёлтых ботинках, с жёлтым кожаным баулом в руке.
- Поезжай, поезжай назад, милый, - ласково втолковывал ему Распутин.
- Ну хоть на денёк остаться разрешите, Григорий Ефимович! Отдохнуть надо!
- В дороге отдохнёшь, милый!
- Ну хоть дыхание перевести... На один день!
- За один день в Тюмени ты столько девок перепортишь, что потом год придётся разбираться. Поезжай, милый, не упрямься. Проводил - и довольно.
- Значит, больше я вам не нужен, Григорий Ефимыч?
- Ты мне всегда нужен, - Что-то дрогнуло в лице Распутина, он, похоже, заколебался, потом махнул рукой: - Поезжай!
В Тюмени Распутин пробыл недолго - отправился в Покровское. Он скучал по Покровскому - старому селу, которое постороннему человеку не всегда было мило, часто пугало своей угрюмостью, а Распутину было дорого, мило, как никакое другое - у него светлело и вытягивалось лицо, глаза молодели, меняли свой цвет, грудь сжимало, а в горле собирались слёзы, когда он подъезжал к Покровскому. Покровское - это его село, на Покровское он был готов променять и Петербург со всеми его радостями, и Москву, пахнущую свежими баранками, и Ялту с её морем и изумительным вином, в Покровском он познал жизнь, истины, после которых всё ему стало казаться мелким, здесь он обрёл свою память - все святые, что были в мире, сейчас стучались в его сердце.
А Тюмень одолели дожди, и лишь сегодня, в честь приезда Распутина, выглянуло солнце, а так один дождь кончался, другой начинался - лило беспрерывно, земля пропиталась влагой, раскисла, реки вздулись, стали опасными, даже самые мелкие речонки переполнились мутной водой и пенно громыхали, тащили муть, камни и вывернутые кусты. Счёт утопленников только в одном городе Тюмени перевалил за семьдесят человек. В канавах валялись захлебнувшиеся собаки, в кустах висели запутавшиеся мёртвые птицы.
- Ах вы, голубушки мои быстрокрылые, - изменившимся голосом пробормотал Распутин, увидев двух дохлых галок с раззявленными клювами, - эко вас природа! Спрятались от дождя, а вас и накрыло. - Он сплюнул в тёмную маслянистую воду протоки. - Пошто к человеку под крышу не пошли? К человеку надо идти!
Отзываясь на шаги, в траве, в блёклой ряске, в лужах гулко лопались пузыри.
- Это водяные поднимают голос...
Странная, почти неведомая печаль поселилась в Распутине, он размягчённо тёр пальцами мокрые виски, стряхивая с них пот, удивлялся всему, что видел.
- А тут и вовсе редкостная птица есть, вещая, - говорил он бессвязно, перескакивая с одного на другое, - щур называется. От взгляда умирает, не выдерживает грешного человеческого взора, такая святая птица!
Женщины двигались за ним гурьбой, громко охали, подбирали юбки, смело лезли в грязь и вопросов не задавали - они верили Распутину. Если взглянуть со стороны - ни дать ни взять экскурсовод движется, рукою тычет влево, вправо, купеческие достопримечательности показывает, объясняет, что к чему. Впрочем, когда у Распутина спросили, знает ли он такое слово "экскурсовод", в ответ прозвучало: "Нет".
- Даже никогда не слышал, - добавил он, подумав.
Остановившись, Распутин оглядел свою свиту и сказал:
- Про эти места я могу рассказывать много, вот тут всё это, - он больно постучал себя кулаком по груди, стараясь бить в то место, где было сердце, это заметила полная тридцатилетняя красавица, кинулась к Распутину:
- Отец Григорий! По сердцу бить опасно!
- Ничего, ничего, у меня сердце крепкое. - Распутин не боялся за своё сердце, снова стукнул по нему, сильнее, чем в прошлый раз. - Бью как хочу. Я вот о чём желаю спросить, бабоньки... - В Тюмени он мог произнести любое слово, не только безобидное "бабоньки", он не стеснялся в выражениях, считая, что постыдной речи нет, в общении между людьми всё годится, всякие слова. - В Покровское как поедем, землёй или водой?
- Непонятно что-то, отец Григорий...
- Землёй - это, значит, по суше, на тарантасе, по грязи, а водой - на пароходе. Как поедем?
- Сами-то, отец Григорий, как предпочитаете?
- Отец предпочитает водой, - сказал Распутин.
Взяли билеты на пассажирский пароход и на следующий день были в Покровском.
В Покровском на пристань пришёл Ефим Распутин - отец "старца", крепкий, по-распутински кривоногий, с полупьяными зоркими глазами, обутый в кожаные, смазанные дёгтем сапоги, - сощурился, глядя, как сын спускает по трапу на берег свою свиту: женщинам было страшно - трап был непрочен, трясся, под досками бурлила нехорошая чёрная вода, из пароходной трубы обдавало гадким, вонючим дымом, охота было чихать и плакать, - женщины повизгивали, ойкали, шумели. Григорий страховал женщин вверху, а внизу их ловил, особенно если у кого-нибудь отказывали тормоза, задастый весёлый матрос.
- Молодец, что водой двинулся, - сказал отец, - сообразил! Дороги размыты - верхом сейчас не пройти.
- Стерлядь свежая есть? - спросил Григорий.
- С утра была, шесть штук в садке сидело.
- Уху сгородить можем?
- А почему бы и нет!
- Давай, батя! - Распутин похлопал отца по плечу и развернул его спиною к воде, направляя в дом. - А я сейчас эту публику определю по фатерам... - он усмехнулся. - За столом сбежимся! - Распутин повернулся к пароходу, махнул рукой матросам, наготове стоявшим у трапа: - Давай!
Те потащили вниз позвякивающие ящики. Шампанское, мадера, марсала, снова шампанское, ещё шампанское. Отец сплюнул на землю:
- Чего кислятины так много понавёз? Ею только руки ополаскивать!
- Не скажи! - возразил ему сын.
Последние два ящика были с водкой.
- Вот это дело! - похвалил отец.