Прошло два дня. Дом у Ефима Распутина был большой, сложен из таких брёвен, что стены не возьмёшь пушкой, снаряд от столетней твёрдокорой лиственницы отрикошетит, как от камня, - стоят рубленые дома по двести лет, и ничего им не делается. Пока человек их сам не завалит.
Фрейлина Вырубова дважды бывала у Распутина в Покровском, в дневнике своём отметила, что сибирские крестьяне живут очень зажиточно.
В доме Распутина Вырубова и её сопровождающие, несмотря на то, что места было много, "спали в довольно большой комнате наверху - все вместе в одной комнате, - на тюфяках, которые расстилали на полу. В углу было несколько больших икон, перед которыми теплились лампады. Внизу, в длинной тёмной комнате с большим столом и лавками по стенам, обедали; там была огромная икона Казанской Божией Матери, которую... считали чудотворной. Вечером перед ней собиралась вся семья и "братья"... все вместе пели молитвы и каноны".
"Водили нас на берег реки, - записала ещё Вырубова, - где неводами ловили массу рыбы и тут же, ещё живую и трепетавшую, чистили и варили из нея уху; пока ловили рыбу, все вместе пели псалмы и молитвы. Ходили в гости в семьи "братьев". Везде сибирское угощение: белыя булки с изюмом и вареньем, кедровые орехи и пироги с рыбой. Крестьяне относились к гостям Распутина с любопытством, к нему же безразлично, а священники враждебно. Был Успенский пост, молока и молочного в этот раз нигде не ели".
В длинной тёмной комнате, отвеченной Вырубовой, сели обедать и на этот раз: отец Распутина самолично приготовил уху - терпкую, густую, с перцем и лавровым листом, крепкую, как спирт.
- Ешьте, дамочки! - поклонился он столичным гостьям. - У себя в Питербурхе вы такую уху не попробуете!
- Совершенно верно, - согласилась с ним Эвелина.
Прошёл день. 28 июня утром Распутины - отец и сын - собрались на завтрак. Завтракали вдвоём - женщины успели поесть раньше.
- Ну, чего там, в столице? - спросил отец.
Это он сейчас, наедине с сыном был разговорчив, а когда Григория окружали женщины, всё больше молчал - замыкался в себе, как тёмная ракушка, задвигал створки - и на вопросы почти не отвечал, хотя старался быть гостеприимным. В день приезда вон какую уху спроворил! Правда, один раз, разозлившись на сына, он бросил угрюмо: "Будешь докучать - в тайгу уйду!"
- А чего в Петербурге? Да ничего! Петербург цветёт и пахнет! - Григорий подцепил вилкой кусок телятины, осмотрел.
- Чего смотришь? Еда - высший сорт.
- Петербург тем хорош, что в нём много учёных людей. Один учёный муж рассказывал, что пока теленок либо поросёнок находится в брюхе у матки, то собирает все яды. В организме, отец, полным-полно ядов, и все куда-то деваются - одни с мочой выходят, другие с этим самым, - Распутин легонько хлопнул себя по заду, - но если в матке заводится детёныш, то детёныш всё это вбирает в себя. Сказывал этот муж, что молочной телятиной можно отравиться.
- Дурак он, твой муж, - угрюмо пробормотал отец, - и Петербург твой - город дурацкий, если в нём такое дубье водится!
Распутин на гнев отца не обратил внимания, сказал:
- Кому дурак, а кому не очень. Я, например, этого человека уважаю.
- Твоё дело! Вот скажи лучше, что про войну талдычат?
- Войны не будет! - твёрдо произнёс Распутин.
- Врёшь ты всё!
- Тогда зачем спрашиваешь, если я вру?
- Война по небу носится, её, как ворону, уже стрелять можно.
- Ну и стрельни, чтобы её не было. Ты ведь не за войну?
- Сдурел, что ли? - Отец пожевал губами, выдернул изо рта гибкий, будто тростинка, рыбий хвостик. - Всё же интересно знать, что в Петербурге по этому поводу думают.
- Я же сказал - войны не будет!
- Аты, Гришка, совсем в столице мохом покрылся - вроде бы лощёный сверху, в красной рубахе, в ухо золотую серьгу вставил - пусть, мол, поблескивает, - а нюха никакого нет! Ты эту серьгу лучше в нос вставь, чтоб чутьё появилось. А то у тебя ноздри дюже туго забиты. И уши забиты - не слышишь ни черта!
- Это не серьга, - спокойно сказал Распутин, сдёрнул с уха блестящее сердечко, - это с зажимом, как её... ну как штрипка, чтобы бельё вешать. Для серьги дырка нужна. Дырку колоть я не намерен.
- Совсем цыганом стал! - недовольно проговорил отец.
- Если это в соответствии с жизнью, то почему бы не стать?
- Дурацкое дело нехитрое.
- Войны, повторяю, не будет.
- Ты - Генеральный штаб и Государственная дума в одном лице. Мы - Николай Второй!
- Папашу не трожь! - жёстко проговорил Распутин.
- Это с каких же пор он стал тебе папашей?
- Я сказал, не трожь! - Распутин приподнялся на лавке, глаза его сделались яростными.
- Ладно, - примиряюще махнул ладонью отец, - ещё не хватало в родном доме сцепиться.
Григорий тоже быстро остыл, он силой осадил себя - всё-таки действительно, дом отцовский, родной, когда находишься в родном доме, то соблюдай правила, как нигде, - хоть Григорию скоро пятьдесят, трое детей скулят, с тоскою глядя на будущее, жена уже старуха, всенародная известность и почёт при нём, а отец Ефим не пожалеет - врежет и не зажмурится. Григорий предпочитал не связываться с ним - всё равно не справиться. Отец - из тех, кто никогда не сдаётся, - почувствует, что не одолеет, то за оглоблю схватится.
- Войны не хотелось бы, очень много хватил русский мужик от неё в четвёртом году, - "старец" вздохнул, - свои кишки на штык намотал. Германец - не японец, он посильнее, а раз так, то, значит, ещё больше кишок на штык будет намотано.
- Но ты же говоришь, что война обойдёт нас, - всё сделаешь для тово...
- От своих слов я не отказываюсь. Да вот, папаша с мамашей, - Григорий бросил взгляд на стену, где в нарядном киоте висел фотографический портрет царя с царицей, - обложены своими приближёнными мёртво, не вздохнуть, и приближённые всё давят, давят, не стесняясь, все за войну - и агитируют за неё, и агитируют, глотки рвут, а почему, спрашивается, агитируют? А?
Отец молча приподнял плечи.
- Больше всего стараются великие князья - царёвы родственники. Почему, спрашивается?
- Чего ты меня пытаешь?
- Да потому, что купленные. Англичане их купили, французы купили - золотом каждого обсыпали с макушки до штиблет, вот они и держат папу в кулаке, к войне его подводят. И маму в кулаке держат, прижимают её ейным же прошлым - немка, мол, немецкие интересы соблюдает, русского мужика до германца не допускает. Русский дядя, мол, посчитаться хочет, горло немцу прогрызть готов, а она не допускает, поскольку - сродственница! Приглядывают за ней, письма перехватывают. Она сейчас даже письма боится посылать, вот до чего дело дошло!
Григорий замолчал. Отец тоже молчал. Было слышно, как на реке гудел пароход, - боясь врезаться, спугивал с пути рыбацкие лодки, гудки были частые, тревожные, злые.
- Будто по покойнику, - сказал Григорий.
Отец снова промолчал.
- В общем, не жизнь у них, а невесть что, - вернулся сын к старому, - хотя и цари. Я им не завидую. Когда в их доме бываю - радуются.
- И как же ты войну отвадишь?
- Знаю способ, - уклончиво ответил Григорий.
Он твёрдо верил в свои способности - не носить ему своей фамилии, если он не уговорит царя не ввязываться в это дело. И царь послушает его - своих дядьёв, племянников, братьев разных во втором и в третьем колене, великих князьёв, он тоже, конечно, послушает, но только для блезира, а поступить поступит так, как велит Распутин. Если царь заартачится, Распутин позовёт на помощь "маму", и та быстро вправит муженьку мозги.
Против войны выступали и два банкира, ссужавшие Распутина деньгами без всяких расписок, Рубинштейн и Манус, некоторые промышленники, фрейлина Вырубова Анна Александровна - ближайшая приятельница императрицы, Штюрмер Борис Владимирович, многие другие - весь распутинский кружок.
С тяжёлым скрипом открылась массивная дубовая дверь. Распутин обернулся и увидел Матрёну.
- Чего тебе?
Матрёна быстро-быстро, словно зверёк, облизала губы, за стол со взрослыми ей садиться ещё рано - это уже по петербургской норме, по сибирской ей вообще нечего было делать за столом; в селе Покровском женщины ели отдельно от мужчин. Распутин поймал её заинтересованный взгляд и взял из красной, отлитой из дорогого северного стекла, с клеймом "Новгород", две конфеты - шоколадные плошки, завёрнутые в серебряную бумагу.
- На! - Поймав неодобрительный взгляд отца, сказал: - А как же! Ох и натерпелся же я из-за неё! Но ничего - мы всех объедем на кривом мерине и победим. - Он дёрнул Матрёну за тощую твёрдую косичку, перевязанную ботиночным шнурком. - Ну так чего, Матрёш?
- Там, папаня, мужики пришли.
- Зачем, не сказали?
- Не-а!
- Передай им, что сейчас выйду.
Матрёна убежала, оставив дверь открытой.
- Опять чего-нибудь клянчить будут. - Распутин вздохнул. - Деньги или новую пристань на реку.
Отец молчал. Распутин проглотил ещё кусок телятины, запил мадерой, повозил языком во рту, словно бы совмещая вкус телятины с вкусом вина, засмеялся облегчённо:
- Люблю поесть. Не ем только варёных огурцов, а так трескаю всё что угодно - селёдку с джемом, вареники с горчицей, мясо со сметаной. - Он хлопнул себя по тощему животу. - Всё сжигает! Хорошая топка! Желудок как у утки. Утка может проглотить стальной шарик из подшипника и переварить его. Слышал об этом?
- Пустое! - мрачно проговорил отец.
- Но зато интересно! - Распутин встал, пальцами ухватил ещё пару кусков телятины, сложил их на манер блина, сунул в рот. - Ладно, пойду узнаю, чего надо односельцам.
Улица ослепила его светом - солнце старалось вовсю, земля парила, было душно, как перед грозой, река затянута зыбкой кисеей, на тёплых стенах домов сидели оводы и мухи. С мужиками, распустив мокрые губы, беседовал Митька - сын, старший среди распутинских детей.
- Здорово, мужики! - Распутин спустился с крыльца, пошёл по кругу, пожимая руки.
- Здорово, коль не шутишь, Григорий Ефимов! Давненько у нас не был!
- Ну уж и давненько! Весною, в марте был. - Распутин сощурился - на ярком солнце все цвета поблекли, попрозрачнели, теней не стало, они исчезли, из глаз покатились слёзы. - Ну и солнце! - Распутин покрутил головой. - Как в этой самой... в Африке!
Земля просохла, на улице поднимались рыжие столбики пыли - с реки приносился ветер, играл, гонял кур, задирал хвосты бычкам, и те ошалело таращили глаза, не понимая, что за невидимая сила крутит им репки. В воздухе металось что-то хмельное, весёлое, пахло праздником, хотя никаких праздников в ближайшие дни вроде бы не предвиделось. Распутин угадал - мужики беспокоили его насчёт новой пристани, да ещё хотели, чтобы Гришка их походатайствовал насчёт парохода - слишком редко пароход останавливается в Покровском, даже обидно, ведь Покровское - село большое, старое, уважаемое. В общем, Григорию Ефимовичу надо переговорить с дирекцией Западно-Сибирской пароходной компании...
- Ладно, переговорю, - пообещал Распутин, - чего для односельцев не сделаешь! А то вон со мною бабёшки столичные приехали, пальцем сопли вытирать не приспособленные, так их со сходни чуть ветром не посшибало, только голубые панталоны мелькали... Хорошо, внизу матрос ловил. И ещё хорошо, что паренёк крепким оказался, не то бы быть беде.
- Парень тот наш был, из двора Малофеевых, бедовый... Баб, как и ты... - Говоривший посмотрел на Григория, обтёр рукою рот. - Сказывают, что так! Мишкой парня зовут.
- Не признал, - сказал Распутин, - видать, стар стал. Хотя всё работает пока, как у молодого, - и то, что выше пояса, и то, что ниже...
- Да он тебе всё равно незнаком, Григорий Ефимов, Малофеевы из приезжих, не коренные.
Здесь, в Покровском, Распутин чувствовал себя не то что в Петербурге, тут он был среди своих, тут он отдыхал - телом отдыхал, душой, головой, сердцем, кровью своей, тут он восстанавливался, а Петербург, он сжигает человека, нервы становятся прелыми, гниль одна, а не нервы, от Петербурга и от беспокойства тамошнего у Распутина даже зубы начали сыпаться.
И спать в Питере перестал - прикорнёт малость, забудется, но это только до первого сна, как только увидит первый сон, лицо какое-нибудь знакомое - сон сразу уносится прочь, будто ветер, который задирает хвосты бычкам, и приходится вставать.
Случалось, Распутин всю ночь блуждал по комнатам в кальсонах, шлёпал босыми ногами по полу, разговаривал сам с собою, смеялся и потом ловил себя на том, что разговаривает с тенями, хохочет невесть отчего, хотя надо бы не хохотать, а плакать. Нет, правильно он решил - из Петербурга вон! Надо бежать на волю, на природу, на землю, в сирень и смородиновые кусты. Добили журналисты, добили просители, добили враги. Пуришкевич, Горемыкин, великие князья, Илиодорка... Тьфу, и этот в голову лезет, ни дна ему, ни покрышки! Илиодорка спёкся, хотя и пробует поднять голову - говорит, что пишет книгу, про него пишет, про Распутина, ну, пусть себе пишет в своей ссылке, в глуши!
Вспомнив Илиодора, Распутин помрачнел, покрутил с досадой головой и, чтобы хоть как-то развеяться, сказал:
- Ладно, мужики, пойдём на берег, ещё раз посмотрим, что мы имеем с гуся.
Громкоголосой шеренгой, задерживаясь около ям и выгоняя оттуда кур с поросятами, двинулись к реке.
- А ведь признайся, Ефимыч, скучаешь по нашим местам? - спросил один из мужиков, глазастый, прозорливый - он как в точку попал.
Распутину сделалось неприятно - не хотелось признаваться, что тянет сюда, - слишком велика честь для здешних мужиков.
- Нет, не скучаю, - сказал он, - некогда!
- И во сне Покровское не видишь?
- Не вижу. Некогда, я же говорю! Да и сны что-то перестал видеть, - соврал Распутин. - Стар сделался. Старость - не радость!
- Не прибедняйся! Друзьяки в столице есть?
- Без них никак нельзя.
- Небось всё больше по дамской части?
- И это есть!
В конце улицы показалась одинокая женщина, одетая в чёрное, закутанная в платок. Распутин сощурился:
- Кто это?
- Приезжая одна. То ли побирушка, то ли больная, а может, монашенка. Молится и рыбий жир пьёт. Доктора ей рыбий жир прописали.
- А чем болеет?
- Не говорит.
- Зовут как?
- Чёрт её знает! Баба! Баба, она и есть баба! Так её и зови - баба! Не ошибёшься!
- Баба бабе рознь;- назидательно произнёс Распутин, - это я хорошо знаю.
У него снова потемнело, сделалось узким, длинным лицо, борода встопорщилась неопрятной метлой, грудь опала, шаг сделался медленным - опять почему-то вспомнился Илиодорка, ни дна ему, ни покрышки! Под Распутиным качнулась, поползла в сторону яркая земля, перевернулись вверх ногами деревенские бычки, и здоровенная, с отвислым животом свинья, задумчиво разглядывавшая себя в луже, перевернулась, но не пролилась плоская блестящая река. Распутин ухватился за плечи двух мужиков, идущих рядом, чтобы не споткнуться, не упасть, и глухо выругался.
- Ты чего, Ефимыч?
- Одну погань вспомнил!
Мужики дружно засмеялись.
- Нашёл о чём вспоминать! Ты лучше нас почаще вспоминай, да новую пристань, которая нам позарез нужна, - и тебе и нам лучше будет.
- И газетчики - мразь! - подумав о Ванечке Манасевиче, сказал Распутин, потом вспомнил приятного сероглазого господина, ехавшего с ним в одном вагоне, и угрюмо добавил: - Не все!
Мужики снова засмеялись.
- Ты, Григорий Ефимов, так чокнешься! За тобой глаз нужен. Больно нервенный стал!
...В день отъезда Распутин за обедом сказал Лапшинской:
- Знаешь, на всех этих писак я плевал с высоты самого большого телеграфного столба в России!
Лапшинская согласно кивнула в ответ, хотя про себя не была согласна с Распутиным - не плевал он на журналистов и никогда не сможет плевать, поскольку знает: не он их, а они его заплюют. У них силы больше. Да и натура у Распутина не такая - всякое худое слово оставляет в его душе дырку. Несколько месяцев назад он велел Лапшинской собирать все газетные вырезки - даже совсем маленькие, в две строчки заметульки, наклеивать их на бумагу и держать в отдельном месте.
Когда у Распутина выпадало свободное время, он садился в кресло, вытягивая ноги, закрывал глаза и приказывал Лапшинской:
- Читай!
Лапшинская читала ему заметки, а Распутин, внимая голосу, шевелил губами, словно бы повторяя за ней текст. Иногда, останавливая, просил:
- Перечитай ещё раз!
Либо недовольно говорил:
- А эту заметку изыми! В ту её папку.
"В ту её папку!" - означало переместить материал в папку с неприятными вырезками, где Распутина ругали. К ней Распутин прикасался редко, требовал, чтобы Лапшинская прятала её подальше, - папка одним только своим видом портила "старцу" настроение.
Прослушав несколько заметок, Распутин вздыхал:
- Такие большие дела в России, такая она сама большая, а вон глянь, только мною и интересуются, только мною и занимаются! Тьфу!
В день отъезда журналисту, который особенно настойчиво домогался его, Распутин прокричал по телефону с неприятным слёзным надрывом:
- Коли хочешь видеть меня для пера - не приезжай, нечего тебе здесь делать, коли ежели для души, то заглядывай! Всё понял, милый?
А вот Александр Иванович из сдержанной газеты "День" понравился ему с первого взгляда - спокойный, с вдумчивым, необманывающим взглядом, душевный, обходительный. Приятный человек. Журналист журналисту - рознь. Такой человек очень бы пришёлся к месту в газете, которую Распутин надумал издавать.
- Вот, чёрт побери! - с досадою пробормотал он. - Упустил! Не взял ни адреса, ни телефона. Забыл!
- Чего упустил, Ефимыч?
- Да журналиста одного. Очень мне понравился. С бабами своими зателепался, и-и, - он отпустил плечи мужиков, за которые держался, и развёл руки - земля вроде бы больше не кренилась, не подпрыгивала под ним, вела себя спокойно, - и упустил. Хотел к себе на работу переманить.
- Ты что, Ефимыч, завод надумал приобрести? Иль газету, раз журналистом заинтересовался?
- Кое-что надумал.
- А грамотёшка?
- Грамотёшки, ты прав, у меня маловато. Но подучусь ведь. Другие учатся - ничего! В семьдесят лет писать начинают, а я что, козел с капустой? У меня что, кроме шерсти и рогов, ничего нет? А? Уж извините, мужики, я никогда козлом с пустой черепушкой не был.
Тоненькая женская фигурка, одетая в чёрное, медленно приближалась к ним. Распутин снова обеспокоенно напрягся: где же он видел эту женщину? А ведь он её точно видел! Видел именно эту фигуру - тонкую, по-кавказски гибкую, чёрную. Может быть, в Ялте среди крымских татар? Либо на Кавказе, на Минеральных Водах среди местных абречек? Или всё-таки в Петербурге? Струйка пота, возникшая у него на виске, тихо скользнула вниз. А это что такое? Он же никогда раньше не потел, даже с жестокого похмелья... Неужто что-то отказало в его организме?
Лоб тоже сделался мокрым.