Недалеко всхрапнула лошадь - Илиодора ждали. Он вытер глаза пальцами, высморкался и тихо выскользнул за дверцу, врезанную в забор "Новой Галилеи".
Через час Илиодор уже был далеко - лошади шли ходко, сзади клубилась пыль. Илиодор направлялся в станицу Константиновскую, к реке. По дороге сделал остановку в подворье одного богатого казака. Илиодор его фамилию не сообщал, опасался, что казака прижмёт полиция, заставит отвечать за то, в чём он не был виновен, - перекусил, отдохнул, умылся и переоделся в женское платье.
Казак даже руками всплеснул, увидев переодетого Илиодора.
- Баба, вылитая баба! - Велел: - А ну пройдись по одной половице!
Это раньше, чтобы проверить, пьян человек или нет, его заставляли пройтись по одной половице и не наступить на другую.
Но Илиодор не воспринял эту команду как "пьяную", спокойно прошёл по половице, стараясь это сделать как можно грациознее, по-женски.
- Молодец! - восхитился казак, подбил рукой усы. - Натрене... натреньи... тьфу! Слово какое, а? Не выговоришь, к зубам пристаёт! Насобачился, в общем!
В провожатые Илиодору казак дал свою дочку - так было безопаснее: когда богатую матрону, которую должен был изображать из себя Илиодор, провожает дочка, то сам факт, что они вместе, трогательно заботятся друг о друге, уже должен был убеждать посторонних, что они имеют дело с любящей матерью, красивой, ещё свежей женщиной... И пусть платье она носит несколько скованно - это, наверное, после болезни, остаточное, и цвет лица у неё бледноватый, какой всегда бывает после хвори - это пройдёт, это блекнет перед тем, что мать, так же как и дочь, красива. Надо заметить, что на мать заглядывались не меньше, чем на дочь.
Вот таким был Илиодор.
Они находились уже на берегу, на пристани и купили билеты на пароход, когда увидели, что с горы, поскрипывая рессорами, на рысях спускается пролётка, запряжённая парой сильных почтовых лошадей. Дочь казака прогуливалась по узкому деревянному тротуарчику, проложенному у самой воды, и, поднимая голыши, швыряла их в воду, заинтересованно глядя на круги, а Илиодор стоял в тени старой густой ивы, подобрав юбку, томно обмахивался веером: июнь на Дону выдался жестокий - огонь был, а не месяц, июль же, кажется, обещал быть ещё хуже, и тем не менее Илиодор в эту жару кашлял - лёгкие он мог себе подремонтировать только в Крыму, в тамошнем сухом, напоенном запахом трав, хвои и морского йода теплее, донской же жар на пользу ему не шёл...
Увидев почтовую пролётку, Илиодор ахнул и закрыл лицо веером - в пролётке сидели станичный пристав и следователь Шаповалов, который раз вызывал Илиодора к себе в станицу Николаевскую - сухой буквоед со сладким взглядом.
В последние годы Илиодор перестал сдерживаться - отказывали тормоза: то дал по шее Забураеву, то следователю Корзюкову, который вёл с ним разговор на повышенных тонах, высказал всё, что о нём думает, и Корзюков побежал жаловаться Шаповалову, поскольку Шаповалов занимал более высокое служебное положение, то сунул кулак под нос незнакомому полицейскому, и тот воспринял это как оскорбление самого царя-батюшки, - в общем, грехи у Илиодора имелись, и в полиции его знали в лицо.
И вот Шаповалов!
Илиодору показалось, что у него останавливается сердце. Уже пропало дыхание, в горле возникла пробка - первый признак того, что сердце вот-вот затихнет. Сделалось нестерпимо жарко, сквозь пудру пробился пот, потёк по щекам, внутри возникла смутная боль. Илиодор перекрестился:
- Пронеси, великий Господи!
И откуда только черти занесли Шаповалова в Константиновскую, он же в Николаевской должен сидеть, в Николаевской, а не в Константиновской! Местный пристав - хрен с ним, он всё равно Илиодора не знает, во всяком случае не запомнил в лицо, если у него только не лисий взгляд, но вот Шаповалов! Илиодор всё так точно рассчитал, всё взвесил - и на тебе!
Скорее бы пронесло эту пролётку, заклубило в пыли, растворило в пространстве! Но нет - не пронесло. Пролётка остановилась у узкого деревянного тротуарчика, по которому гуляла дочка казака.
- Шарман! - ни к кому не обращаясь, громко произнёс Шаповалов и, мигом скинув с себя лет пятнадцать, спрыгнул с пролётки. Направился к девушке.
Илиодор испугался ещё больше: а вдруг сейчас следователь расколет бедную девушку, та всё и расскажет!
- Соня-а! - пропищал Илиодор - с испугу голос его стал тонким, срывающимся.
- Во, и маман тут как тут, - прежним безразличным, ни к кому не обращаясь, тоном произнёс Шаповалов, развернулся и пошёл прямо на Илиодора.
Шипучая вода, ласково облизывающая берег, побелела, сделалась плоской и страшновато мёртвой, река мигом обмелела, стала чужой, Илиодор невольно стиснул зубы, усиленно замахал перед собою веером.
Шаповалов, подойдя, учтиво поклонился:
- Мадам, позвольте восхититься вашей дочерью!
Илиодор смущённо потупился, подумал о том, что любая мать на его месте не должна была так себя вести - наоборот, должна вступать во все разговоры, выискивать для дочери достойную пару, а Илиодор что-то теряется, зевает... Но он ничего не мог поделать с собой, со своим сердцем, с ногами, которые совсем не держали его, подгибались, были чужими, ватными, и всё его тело было чужим. Шаповалов что-то говорил, вежливо улыбался, но Илиодор не слышал его, стоял, опустив глаза и вяло помахивая веером.
Рядом с Шаповаловым очутился пристав, он тоже что-то говорил, но Илиодор не слышал и его, видел только широко открывающийся лягушачий рот, язык со вспухшими чёрными венами, а слышать ничего не слышал. Наконец пристав достал из кармана часы, ногтем отколупнул крышку и показал Шаповалову.
Шаповалов, взглянув на стрелки, развёл руки в стороны, всем своим видом показывая, что ему жаль расставаться с двумя достойными дамами, и поспешно отбыл.
Илиодор, облегчённо вздохнув, почти бессильно откинулся назад, оперся спиной о ствол старой ивы. Подумал: хорошо ещё, что он стоял в тени, со света в тень смотреть не очень-то сподручно, лица теряют свою чёткость, расплываются, цвета тоже меняются, а если бы было наоборот? Шаповалов раскусил бы его в два счета. Илиодор вытер платком пот и с тоскою подумал о пароходе: что-то очень уж долго не идёт! Гладь реки была пустой, плоской, словно бы выутюженной, без блеска. Два мужика, сидевшие неподалёку под кустом, рассуждали о жаре и засухе.
- Весь хлеб попечёт, до корней спалит!
- И картоху тоже. Картоха, конечно, солнце любит, но и влагу тоже, без дождя ей никак нельзя.
- Реки пересохнут, рыба обуглится!
- И рыба тоже!
- Что будет с нами?
- Два скелета!
- Тьфу!
- Кто-нибудь наши костяки продаст в гимназию, молодёжь по ним будет учиться.
- Ещё раз тьфу!
- А что, я не против, чтобы мой костяк послужил славному делу, всё польза будущему поколению. - Незнакомый нечёсаный мужик сплюнул, стараясь слюной достать до воды, плевок был длинным, ловким, но до воды не достал, незлобиво выругался. - А детишкам, коли картоха вымрет и нечего будет есть, дадут за наши костяки денег.
"Пустой разговор, пустые дела, - с тоской подумал Илиодор, - ничего высокого! Надо говорить о Боге. О Духе Святом. Не то - ни сердцу, ни уму. Не умеет русский мужик жить по-человечески!" Снова оглядел гладь реки: где же пароход?
Парохода не было, река была пустой. Илиодор вытянул шею, прислушался: а может быть, пароход застрял где-нибудь за излучиной, сопит, выискивая место поглубже, чтобы не зацепить винтом за дно, мутит ил, выбираясь на безопасный фарватер; сник и вздохнул, жалея самого себя: парохода не было.
Пароход пришёл только в три часа дня. Илиодор забрался в каюту второго класса - про себя выругался, - окружающим его дамочкам с дорожными баулами объяснил:
- Дочка добивалась, добивалась билетов второго класса - не дали, сказали, что есть только в третьем, а чего ехать в третьем классе, когда много свободных мест во втором? - Тут у Илиодора возникла некая мысль, которая могла пригодиться и помочь в непредвиденной ситуации, он схватился за щёку и простонал: - О-ох, зубы! Совсем неожиданно прихватили... зу-бы!
Вовремя пришла мысль к Илиодору, ему быстро освободили койку, уложили. Через полчаса пришёл помощник капитана, начал чистить каюты, тех, кто имел билеты третьего класса, отправлял в тесные, душные, пахнущие щами каюты третьего класса, палубных пассажиров просто-напросто выталкивал ногой - с этими он не церемонился...
Дошла очередь до Илиодора.
- Ну-с, мадам! Зубы, говорите! - с издёвкой произнёс помощник капитана и приготовился к решительным действиям.
Еле-еле его остановила "дочка", стеной поднявшаяся на защиту "мамаши".
- Поимейте милосердие! - взывала она. - Побойтесь Бога!
Помощник капитана "поимел милосердие", отстал от Илиодора. Правда, потребовал, чтобы в пароходную кассу его "дочка" внесла разницу между вторым и третьим классом.
"Дочка" это сделала тотчас же.
До Ростова плыли шестнадцать часов - очень долгих, томительных. Не просто томительных, а мучительно томительных. Илиодор признался, что он "чуть духа не лишился", а ведь действительно, за шестнадцать часов пребывания в женском обществе мужчина может лишиться духа, - пока плыли, Илиодор и слышал и видел многое из того, что не слышали другие мужчины. Женщины считали его женщиной и не стеснялись. Рассказывали такие вещи, которые Илиодор нигде не мог услышать; лёжа на жёсткой пассажирской койке, он думал о том, что мужчины, собираясь в круг, обязательно говорят о женщинах - это довольно сладкая тема, привычная. По наивности Илиодор думал, что женщины, собираясь в свой круг, говорят о тряпках, о шляпках и лентах, о погоде, а оказывается, нет - они говорили о мужчинах. Но как говорили!
Утром четвёртого июля пароход приплыл в Ростов. На берегу Илиодор постригся, купил модный костюм и котелок - постарался преобразиться, вскоре испуганного хуторянина было не узнать: монах превратился в настоящего франта, не хватало только тросточки. Он даже подумал: а не купить ли тросточку? Но сдержался, не купил - тросточка была Илиодору ни к чему.
Стоя на берегу Дона, он печально усмехнулся, заглянул в воду, оттуда на него смотрел неузнаваемый человек, послушал звон колоколов недалёкого собора и, увидев, что по набережной идут трое полицейских, быстро двинулся от них прочь, нырнул в переулок, откуда двором прошёл на широкую, полную народа улицу и затерялся в толпе.
Вечером он сел в поезд, идущий в Петербург, - о юге, о море и путях, ведущих в Турцию, в Болгарию и Францию, он подумывал, но чувствовал - об этих путях подумывает и полиция, она всегда в курсе всего, что касается южных перемещений за границу, ловит контрабандистов, ловит революционеров, ловит разную шушеру, мошенников, взломщиков и казнокрадов, поэтому Илиодор видел для себя один путь - на север.
Но слух о том, что он едет на юг в Одессу, в Ялту, в Батум, во Владикавказ, надо пустить. Вреда от этого нет никакого, а польза может быть большая.
Так Илиодор и поступил. Полиция пошла по ложному следу - ловила Илиодора за фалды фрака в Одессе, а он находился в Петербурге, полиция просеивала пассажиров владикавказских сухопутных линий, а Илиодор в это время, сидя в каюте старенького парохода "Император Александр Первый", плыл по Ладожскому озеру на Коневецкий остров, поглядывал в иллюминатор на серую мрачную воду и размышлял о своей судьбе.
Мысли его были невесёлыми, в груди теснилась боль, на правом виске будто сама по себе дёргалась жилка - нервы истрепались, стали ни к чёрту, и вообще Илиодор находился на последнем пределе.
Комары на Коневецком острове водились такие, что на лету запросто сшибали воробьёв. Илиодор изловчился, ухватил одного за туловище, сжал, но умертвить комара не сумел - слишком здоровым оказался! Из верхней части кулака вылезала голова, из нижней - длинные мускулистые ноги.
Были комары такими зубастыми, что запросто прокусывали плащ, сюртук, рубашку и исподнее бельё сразу и добирались до живого тела. Кровью надувались так, что не могли летать, скакали по земле, будто зайцы, либо, просто лёжа где-нибудь под кустом, переваривали пищу.
С Коневецкого острова Илиодор, не задерживаясь, отправился на берег Великого княжества Финляндского и благополучно достиг его.
Находясь уже в Финляндии, но чувствуя себя по-прежнему скованно, затылком, спиной ощущая опасность, оглядываясь, Илиодор добрался до города Кексгольма, там нанял проводника-финна и на почтовых лошадях погнал на север: Илиодор панически боялся останавливаться, ему казалось, что за ним всё время смотрят, даже преследуют, и он стремился уйти от погони, замести следы.
На север он ехал десять дней, с восьмого по восемнадцатое июля, преодолев 1150 вёрст, кормил комаров, задыхался от мерзости к ним - комары лезли в ноздри, в глотку, под веки, попадали в суп, в воду, в чай - так он и ел суп с комарами, и воду пил с "летающими зубами", лицо и руки у него вспухли от укусов, глаза слезились, он оброс щетиной, костюм на Илиодоре неузнаваемо помялся, и сам он поник, постарел, сгорбился. Вряд ли сейчас бы жена узнала его - Илиодор за какие-то полмесяца стал другим.
Далее Илиодор сообщал, что он доехал "наконец до такого места Финляндии, где летом солнце круглые сутки не заходит, а зимой не показывается, где быстроногие красавцы олени непрестанно жуют сизый приземистый ягель". Очень это удивило Илиодора - в летнюю пору солнце круглый день и круглую ночь висит в небе, ни на минуту не заползает за горизонт. При таком солнце Илиодор не мог спать, часами сидел на какой-нибудь кочке и, не моргая, глядел в небо. На комаров, которые откровенно доедали его, повисая большой шевелящейся тучей над головой, Илиодор в конце концов перестал обращать внимание. Немного завидовал проводнику-финну: того комары совсем не трогали. Намазаться бы какой-нибудь дрянью, отпугивающим дерьмом, мочой, керосином, дёгтем, чем угодно, лишь бы его не трогали "летающие зубы", но, к сожалению, никакой дряни, кроме мочи, у Илиодора не было.
Финн как-то остановился около него, произнёс медленно, задумчиво:
- А ты сладкий!
- Как это? - не понял Илиодор.
Проводник не ответил. Он вообще мог не говорить целыми сутками - просто не ощущал в этом потребности, белёсый, с плоским лицом и свинячьими ресницами чухонец.
- Чудь белоглазая! - выругался Илиодор. Проводник мог бы воспринять это как оскорбление, но к "чуди белоглазой" он отнёсся спокойно, а точнее, никак.
Илиодор ощутил приближение тоски - она накатывала валом, жестокая, тяжёлая, горячая, ему захотелось плакать, он вспомнил Дон, "Новую Галилею", единоверцев... Ему даже надзиратель Забураев, клоподав и тюремщик, казался сейчас человеком близким и родным. Дома уже пошли скороспелки и маленькие оранжевые дыньки, сладкие как мёд: на всех хуторах трескают окрошку с огурцами, с мясом и редиской, пьют "Смирновскую", наиболее богатые употребляют шустовский коньяк; во дворах вялится рыба, воздух сухой и терпкий, пьянит без водки; по ночам полыхают зарницы, а девчата поют песни.
Он заморгал побито, на глазах появились слёзы, недалеко от себя услышал протяжный вскрик и невольно вздрогнул, сжался: это кто же мучает ребёнка? Глянул на проводника. Тот сидел у костра безучастный, молчаливый, с плотно сжатым ртом и на вскрик никак не реагировал.
- Ребёнок кричит, - беспомощно пробормотал Илиодор, - как же так?
Крик повторился. Илиодором овладело беспокойство - ребёнок же! И замёрзнуть может, и комары его съедят, надо выручать беднягу! Он не сразу понял, что кричала чайка.
"Значит, близко вода. Озера. Большие озера. А может, это крик России, моей милой родины, которую неизвестно ещё, увижу я когда-нибудь или нет". Илиодор заметил, что он стал задумчив, сентиментален, слаб, чуть что - и его уже вгоняет в слёзы. "Стар стал. А старость - не радость. Действительно, чего радостного в том, что годы заставляют смотреть в землю?"
"18 июля в пятницу вечером, в 6 1/2 час. я перешёл границу и очутился в Швеции, - написал Илиодор. - Переходил границу на виду пограничной стражи, переходил по мелкому руслу реки, усеянному камнями. Приходилось не идти, а перепрыгивать с камня на камень. Среди реки я увидел, что одна галоша потерялась. Тогда я, желая вполне отрясти с ног своих прах русской земли, скинул и другую галошу и бросил её в реку русской стороны. Перешедши реку, я стал на берегу и обратился к России, сказавши: "Прощай, проклятая родина! Прощай, бедная страждущая Россия! Не было житья мне в тебе. Любил и люблю тебя, но жить в тебе дальше не могу".
Прощаясь с проводником, Илиодор обнял его и всплакнул, чем вызвал недоумение финна - тот попытался отстраниться от Илиодора, но Илиодор крепко держал его за одежду, вцепившись пальцами в ткань рукавов, сунул своему спутнику несколько мокрых кредиток: "Это за службу, за помощь... Спасибо за всё!" - и ушёл. Вскоре он достиг деревни, взял там лошадей и поехал на станцию. Надо было двигаться дальше. Теперь уже самостоятельно, одному.
По дороге удивлялся порядку, которого не было в России, а здесь был, удручённо качал головой:
- Сколько лет живём на белом свете, а всё простым вещам не научимся!
"19 июля в 7 утра я сел на поезд, 22 июля, во вторник, приехал в торговый город Норвегии Тронъем, - писал Илиодор, расфасовывая свою дорогу по датам, словно спички по коробкам, - 23 июля, вечером, из Тронъема я двинулся в столицу Норвегии Христианию. 24 приехал в Христианию, поселился в гостинице "Internationale Sjomandshjem" и живу здесь до сего дня, здесь думаю прожить до конца войны. А тогда, как пойдут пароходы, я поеду жить в Италию, в провинцию Лигурию, в местечко около города Генуи, на берегу моря", - сообщал Илиодор доверительно, хотя уверен в этом не был - в Европе началась война, пороховой дым шлейфом тянулся в сторону России, грозя вот-вот накрыть её, и Илиодор ощущал, что приключений и неприятностей на его долю ещё выпадет предостаточно.
Так оно и случилось.
О Распутине он старался не вспоминать - на душе и без того было пакостно, пусто, тренькала тоскливая осенняя капель, - но о книге подумывал: раз уж "старца" не смогла уложить Феония Гусева, то уложит он, Илиодор. Своими откровениями, беспощадным текстом. То-то будет Гришке горячо.
Илиодор написал книгу "Святой чёрт", рассказал о Распутине всё, что знал, но это было позже.
Илиодор просил редакцию "Волго-Донского края" перечислить гонорар за статью его жене в "Новую Галилею", а если она выехала, то переслать по почте в Христианию, в отель, где он остановился, в номер 33. Если быть честным, деньги Илиодору были нужны больше, чем его жене. Жена могла питаться с собственного огорода - пошла и сорвала огурец, чего может быть проще, - а Илиодор пойти в огород не мог, он вообще обрезал пуповину и лишился земли, которую всю жизнь считал своей.
Далее он приписал: "Относительно гонорара добавляю, что за всё время я получил от конторы редакции только 25 рублей. В самом скором времени я пришлю редакции вторую часть статьи "Мытарства благополучного беглеца". Эта статья будет рассчитана на два номера газеты, и в ней я изложу интересные сведения о том, что мне пришлось видеть и испытать в путешествии по Финляндии, Швеции (мобилизация и 5 моих (меня) арестов шведскими офицерами) и Норвегии (отношение русского посла и консула к русским людям, застигнутым войной в чужих землях и очутившихся в критическом положении)".
Под посланием Илиодора стояла дата "1 августа 1914 года".
Но вернёмся в Тюмень, к Распутину, из августа в июль.