Распутин снова впал в больную одурь - видел себя сидящим на сундуке с грехами, чистенькую скатерть перед собой и Симеона Верхотурского, Симеон требовал, чтобы Григорий выложил свои грехи на скатёрку, пересчитал, а Распутин сопротивлялся. Тогда Симеон пригрозил, что лишит его святого дара, и Распутин, не выдержав, заплакал, что нужен царю с царицей до тех пор, пока умеет делать то, чего не умеют другие, как только лишится этого дара, то лишится и их благосклонности. Впрочем, царя он и в грош не ставил, но главным для него был не царь, а царица, - мужик и командир в романовском доме... Когда Распутин отплакался, Симеона уже не было - святой человек исчез!
- Где я? - слабо прошептал Распутин и ничего не услышал в ответ. Плавали только перед ним красные и зелёные воздушные круги, совершенно невесомые, как облака, цеплялись друг за друга, среди кругов этих Распутин увидел людей, пригляделся к ним - знакомых лиц не было, люди были чинные, приветливые, над головами у них плавали небольшие золотые колечки. Распутин Понял - святые. И ещё понял, что он умирает. - Разве я умираю? - неверующе прошептал он и по-настоящему испугался: а ведь действительно умирает!
Неожиданно он услышат тихий ясный голос и не сразу понял, что говорит Симеон Верхотурский:
- Прости всех, на кого имеешь зло, Григорий!
- Прощу, - пообещал Распутин.
- И молись, молись, молись всё то время, что тебе осталось жить!
- Будет исполнено!
Наверное, поэтому он ходатайствовал перед губернскими властями, чтобы смилостивились над Феонией. Илиодорку тоже надо было простить. Очнувшись в очередной раз, Распутин спросил:
- А что Илиодорка?
- Пока в бегах. Не поймали.
- Охо-хо. Где хоть бегает-то?
- Одни говорят - на Кавказе, другие - в Крыму.
- Ладно, - Распутин вздохнул.
В департаменте полиции появился секретный агентурный документ, добытый сотрудником, внедрённым в редакцию "Волго-Донского края" - газеты, издававшейся в Царицыне. В редакцию неожиданно пришло письмо от Илиодора - собственно, это не письмо было, а статья, хоть и наспех написанная, но пространная, с подробностями, со своей сюжетной линией - всё-таки у Илиодора имелся литературный дар.
Секретному агенту удалось снять копию не только со статьи, но и с записки, положенной в конверт. "По написании статья за спехом не прочтена. Могут быть всякого рода ошибки, описки. Прошу исправить. Илиодор".
В записке было указано место, где сейчас пребывал Илиодор: Норвегия, город Христиания. Вон куда занесло беглого монаха! Его ищут на Кавказе, в Одессе, говорят, чуть не поймали - еле удрал проповедник, привычно переодевшись в дамское платье, буквально из рук полиции выскользнул, и то благодаря полоротости какого-то унтера, а он - в Норвегии!
Статья называлась "Мытарства злополучного беглеца". "Почему, когда, как и куда совершилось бегство?" - спрашивал сам себя Илиодор и пространно отвечал на этот вопрос. Сотрудники в редакции схватились за головы - это какая же удача подвалила! Всех в России обыскали, даже блистательных петербургских репортёров! Всех заставили умыться! Редактор на радостях заказал в ресторане стол для всех сотрудников, хотя ещё не предполагал, что с публикацией у него возникнут трудности и он не раз обругает Илиодора - лучше бы монах не присылал свою статью! Илиодор писал:
"За границей, в иной земле, когда нет около тебя человека, с которым ты мог бы побеседовать час-другой на родном языке, как охотно перо просится в руки и быстрее и ладнее скользит по бумаге...
Я воображаю, сколько разной разности, порой причудливой и странной, напечатали газеты разного направления по поводу моего бегства.
Воображаю только, но не знаю, потому что я с 4 июля, то есть с того дня, в который полиция открыла мой побег из "Новой Галилеи", и до сегодня не читал ни одной газеты. Не читал отчасти из тактических соображений - был в дороге, а потому не желал обращать на себя чтением газет лишнего внимания публики. Не читал ещё и в силу сложившихся неблагоприятных условий: мне пришлось более путешествовать по иным землям - Финляндия, Швеция и Норвегия, где русских газет и днём с огнём не сыщешь, а иностранных газет я, по незнанию мною иных языков, читать не мог".
Кстати, именно в это время "Петербургская газета" опубликовала заметку "По пятам за Илиодором": "Илиодоровцы получили известие, что Илиодора в Одессе едва не поймали. Илиодор поспешно выехал на Кавказ".
А в Царицыне в те дни появился мрачный вислоусый человек в лаковых туфлях и узких, в яркую полоску брюках. Он зашёл в церковь, где молились илиодоровцы, впустую поцыкал зубом, выражая своё отношение к молитве, толкнул локтем пышную старуху Никитину - вдову купца:
- За кого, бабка, молишься?
- За хорошего человека, чистого и святого - за Илиодора.
- За монаха, что ль?
- Ну!
- Молись, молись! Его скоро на виселицу поведут.
- Окстись! За что?
- Аль не знаешь?
- Его что, поймали?
- Два дня, как уже словили!
- Ах-ха! - Бабка в ужасе вскинула накрахмаленные юбки и чуть не повалилась на пол.
- Повесят, бабка, это уже решено! Один вопрос только открытый остался: за ноги или за шею?
- Ах-ха! - У старухи Никитиной перехватило дыхание. Народ, собравшийся в церкви, заволновался - в собор словно ветер ворвался; сообщение, принесённое вислоусым одесситом, повергло богомольцев в уныние.
А Илиодор, оказывается...
"Я убежал за границу, - сообщал Илиодор, - сейчас живу в столице Норвегии Христиании, в гостинице "Internationale".
Далее Илиодор признавался: "Скажу откровенно, что к покушению на убийство "старца" Распутина я совершенно не причастен.
Одно время мне было даже известно, в какой форме мои почитатели хотели наказать этого гада: именно они собирались просто-напросто отрезать у "старца" детородный член, отрезать за то, что "старец" кощунственно проповедовал и проповедует, что он-де своим членом снимает у женщин блудные страсти и изгоняет у них блудных бесов. Собирались, но не сделали потому, что их намерения открыл "старцу" некий предатель-бродяга И. Синицын; недавно, как бы в наказание за это, он отравился тухлой рыбой.
Кощунственное и отвратительное учение о снятии с женщин блудных страстей через плотское совокупление "старец" неоднократно приводил в дело, что доподлинно известно мне, и с моих слов, а может быть, и со слов других, и притом пострадавших от старческих ухищрений, известно было и многим моим почитателям".
Я представляю, как это покоробило редактора "Волго-Донского края" - газеты той поры были целомудренными, и напечатать слово "член" было так же неприлично и кощунственно, как и громко выругаться матом на званом балу, в присутствии света и государя. Как ёжился редактор и втягивал голову в плечи, подслеповато щурился и промокал платком глаза - всё это было, было! - сомневался в публикации и подсчитывал собственные капиталы на тот случай, если придётся уйти со службы, - хватит ли денег на жизнь?
Это была задача не только для трусоватого редактора "Волго-Донского края", которого мог съесть даже попечитель городской гимназии, это была задача для редактора крупной газеты - столичной либо московской. Трудно было решиться на такую публикацию, и я не знаю, решился редактор или нет - во всяком случае эту статью в "Волго-Донском крае" я не нашёл.
Далее Илиодор завёл речь о Феонии Гусевой. "Я давно видел Гусеву, кажется, что ещё в прошлом году, в октябре месяце. О том, что она могла наказать Гришку и наказала изрядным образом, я ничего не знал, не мог предполагать.
Ф. К. Гусева как истинный герой, вполне самостоятельно, без всякого науськивания с моей или с чьей бы то ни было стороны решилась сделать то, о чём мечтала и что в глубине души собиралась сделать.
Она дала Гришке решку. Она хотя и не убила его - это к лучшему, которое откроется после, - но она своим делом обратила внимание России и всего цивилизованного мира на эту грязную, чёрную, но великую историческую личность. Великой исторической личностью считаю Гришку не я один, но такие авторитеты мыслящего мира, как писатели Пругавин, Чириков, Горький. Я об этом с ними недавно обстоятельно беседовал".
Далее Илиодор оправдывал Феонию, более того - благословлял, говоря, что покушение на Распутина - вещь не уголовная, она - совершенно иного толка, это поступок - нравственный, дело это правое. Илиодор в послании специально подчёркивал, что готовит Феонии в защитники лучшего в России адвоката - об этом он уже договорился с "одним славным русским писателем" и не только со "славным русским..." - Илиодор был уверен, что его поддержат в России многие: не должен царём командовать мужик, не должен навоз решать, быть войне или не быть, закрыть медные шахты на Урале или, напротив, ткнуть в них пальцем, нажать на рычаги и увеличить выработки втрое, не должен раб советовать, как есть лягушек и устриц аристократу, и сам он не должен есть лягушек - царю царёво, а мужику мужиково.
Илиодор завидовал Распутину. До стона, до слёз, до крика. Не было бы Распутина - Илиодору жилось бы лучше.
Говоря о причинах, которые заставили его броситься в бега, Илиодор написал, что первым толчком было вручение ему обвинительного акта. "По этому акту я предавался суду Новочеркасской судебной палаты, как погрешивший по 73-й статье Уголовного уложения (кощунство), по 74-й статье (богохульство), по 103-й статье (произнесение оскорбительных о Государе Императоре и Особах Царского Дома выражений с целью возбудить к ним неуважение среди служащих), и с угрозой предать меня суду по 102-й статье за образование преступного сообщества, поставившего себе целью учинение террористических актов".
Уж что-что, а такую вещь, как терроризм, бывший революционер Илиодор никак не мог применить к самому себе. Он вообще не мог представить себя в роли громилы, швыряющего под колеса кареты бомбу и расстреливающего из револьвера жандармов, как курей. Илиодор мог выругать наглеца, мог проклясть отступника, мог закрыть дверь перед бывшим десятником Синицыным, мог не подать милостыню настырному нищему, но бомба, револьвер и чёрная наглазная повязка - это уж слишком! Он давным-давно от этого отказался.
Илиодор жаловался также, что полицейские мешали ему работать. Он решил написать книгу о Распутине, рассказать всем, что это за проходимец, а писать ему не давали - в каждой канаве, под каждым кустом, под плетнями и заборами сидели шпики. "Маленький донской хуторок по количеству полицейских чинов напоминал пограничную заставу", - подчеркнул Илиодор.
Как-то к Илиодору приехали из Царицына две чинные старушки. Он усадил их за стол, выставил еду - что было, то и выставил, но накормить не успел - явился надзиратель Забураев - толстый, краснолицый, потный "коллежский генерал". Забураев себя величал "коллежским генералом", нравилось ему сочетание слов "коллежский" и "генерал"!
- Ты чего тут, Илиодор, учредительное собрание развёл? - заорал надзиратель.
- Прошу мне не тыкать!
- Большевицкая агитация! Пропаганда! Публичное собрание! Запрещаю! - Забураев выдернул из ножен саблю и с обнажённым клинком застыл у стола.
Бедные старушенции затряслись от страха. Тогда Илиодор, едва владея собой, взял со стола мясо и хлеб, крынку с молоком и переместился в другую комнату - подальше от Забураева, пусть стоит себе с шашкой! Забураев переместился следом и выкрикнул что было силы:
- Большевицкие крысы! Маёвки здесь проводите!
Старушки от этих слов позеленели:
- Свят, свят, свят!
- Ма-алчать! - Забураев взревел, стёкла в "Новой Галилее" жалобно задзинькали, а с ближайшего дерева кувырком махнула вниз слабонервная ворона - от крика у неё остановилось сердце. - Документ! - прокричал Забураев и ткнул пальцем в старушку, сидевшую к нему ближе всех. - Говори, как твоя фамилия!
Хоть и хрупок был Илиодор - кость тонкая, нежная, как у девицы, кожа прозрачная, - а силы у него хватило, чтобы схватить Забураева за воротник и вытолкать взашей из хаты. Начищенную шашку - личное оружие полицейского, которое Забураев не раз целовал, клянясь в верности российскому самодержцу, Илиодор выбросил следом. Отметил, что от Забураева сильно попахивало - выпил в станичной харчевне самогонки. В отместку за унижение Забураев составил на Илиодора протокол, после которого поднадзорного надо было сажать в тюрьму. Илиодор, защищаясь, отправил забураевскому начальству письмо. "На смену Забураеву прислали другого, потом - третьего, четвёртого, пятого... И все они, за немногими исключениями, оставались теми же Забураевыми", - писал Илиодор.
"Должность очернителей донским епископом была отдана двум местным попам: Никанору и Алексею. Первый - старый, слепой, здоровый, учивший меня в приходском училище Закону Божьему и серьёзно толковавший, что Бог творил Землю, Луну, Солнце, звёзды и прочее точно так же, как маленькие дети, играя, пускают сладко через трубочку мыльные пузыри. Второй - зять первого, молодой, чахоточный, злой. Никанор всегда рвал на себе рубашки, когда речь заходила обо мне", - жаловался Илиодор. Два священника следили за Илиодором люто - даже ночью подкрадывались к "Новой Галилее" и слушали из-за забора, что там творится, а если видели кого-нибудь из надзирателей спящим, то немедленно слали донос в канцелярию Войска Донского.
В конце июня, уже после покушения на Распутина, Илиодор отправил жену к родственникам копать картошку-скороспелку - как раз подоспела знаменитая "розовая", рассыпчатая, с фиолетовыми глазками - говорят, этот сорт казаки привезли из Германии, из боевого похода, - и остался один.
Вначале Илиодор хотел скрыться в окрестностях дней на пятнадцать, выждать, когда всё утихнет, для этого он в одном из садов сплёл себе из лозины домик, замаскировал его, соорудил и запасное жильё - в бахчах, среди арбузов, выкопал землянку. Сделал это заранее, ещё в начале июня.
Здесь ослеплённый Илиодор выдал себя, конечно, с головой. Если бы он не знал о покушении, то зачем бы ему готовиться к бегству? Вроде бы кольцо вокруг него не сжималось, сверху дождь не капал, не мочил голову - крыша у Илиодора была, - и всё-таки он заранее приготовил две запасные позиции.
Когда покушение произошло и к Илиодору на хутор наведался полицейский чин - очень неприятный, как показалось Илиодору, раньше он его не видел, сонный, с вялым выражением в белёсых глазах и, судя по всему, беспощадный, - бывший монах почувствовал, как шею его проколол холод, хотя по лицу тёк горячий пот, а сердце вроде бы начало останавливаться. Чин вручил подписку о невыезде. Испуганный Илиодор добыл женскую одежду, подогнал её - практика в этом деле у него была, у отца взял бредень и, сказав, что будет ловить рыбу на озёрах и жить на займище, развесил бредень на заборе, около дома поставил кадку, замочил её, чтобы набухла и не текла, на видном месте определил котёл и куб для воды - словом, дал всем понять, что на озёрах проведёт не менее полумесяца, готовится к лову серьёзно, с толком, но вот только сейчас ненадолго отошёл по делам с хутора - вполне возможно, на станичный рынок, кое-чего из продуктов приобрести, солонины и гороха, ещё сухого кваса - хрустящего, как крахмал, порошка, который хорошо разводить в родниковой воде, квас получается не хуже шампанского, даже в нос шибает, ещё купить дроби и пороха к старому тяжёлому ружью, из которого стрелял ещё Илиодоров прадед, - и действительно, люди видели Илиодора в тот день на базаре, он всё это покупал, в полиции потом были показания свидетелей...
Каждой вещи, оставленной на дворе, Илиодор постарался придать предельную смысловую нагрузку и расположить так, чтобы глаз мигом тормозился на ней и отмечал, что к чему, и очередной Забураев, войдя на хутор, несмотря на тупость, лень и винные пары, замутившие голову, всё бы сразу понял.
Потом долго крутился перед старым запылённым зеркалом, повешенным в хате в рост, - надо было отработать плавные, мягкие движения, не допускать мужицкой резкости, ведь женщина никогда не сделает мужского движения, и Илиодор, понимая, что может быть раскрыт только на одних движениях, на поступи, на том, как он будет поддерживать юбку, когда подадут трап и пригласят на пароход, как станет поправлять шаль и вообще как завяжет её, постарался отработать в себе "женщину".
Насчёт того, что его может выдать внешность; Илиодор не боялся - лицо у него было красивым, утончённым, женским, глазастым, глаза вообще были какие-то лешачьи, лесные, загадочные, глаза Илиодору достались девчоночьи, кожа гладкая, напудрить, наштукатурить её, превратить в женскую ничего не стоило, брови чёрные, атласные, волос густой, ухоженный, не посеченный временем, седых прядей и ниток - ни одной.
Ночью перед уходом Илиодор зажёг лучину - даже лампу не стал запаливать, только одну лучину, как это делали когда-то язычники, присел на край лавки, услышал внутри задавленный стон - в груди скопились слёзы, плач, что-то стиснуло душу, и Илиодор не удержался, всхлипнул, понимая, что, быть может, прощается со всем этим навсегда, - былое никогда уже не вернётся, - всхлипнул снова.
- Простите меня, - губы у него задрожали, неровный свет лучины заметался на потолке, - простите меня, отец с матерью, простите, люди, которым я верил, земля, по которой ходил, - простите все!
Минут двадцать он сидел молча, не двигаясь, жёг одну лучину за другой, слушал тишину, слушал себя, фиксировал тугие удары сердца в ушах, сипение простуженных лёгких - чтобы поправить их, надо было ехать в Крым, - смаргивал слёзы и ощущал в себе слабость. Страшную слабость - ему мнилось, что он не сможет даже подняться со скамьи, в нём, похоже, всё отказывало, всё было сношено, мышцы одрябли, кости мозжило, от тупой ревматической боли можно было совсем ошалеть, живот втянулся и прилип к позвоночнику, в желудке поселилась боль.
Что же с ним происходило?
А происходила вещь обычная, которой подвержен каждый человек, родившийся в России, - внутреннее щемление, тоска, зажатость, однажды поселившиеся (наверное, ещё в материнском чреве, до рождения) и потом всю жизнь сидящие в человеке, все годы - всё это ожило, допекало, вызывало слёзы и боль. Одни считают, что ностальгия - это болезнь, другие - что ностальгия хуже болезни.
Когда сгорела седьмая лучина - бывший монах сжёг семь лучин, поскольку считал это число святым, приносящим удачу, - Илиодор всхлипнул, перекрестился на прощание, в последний раз втянул в ноздри сухой, пахнущий чабрецом и пеплом воздух и вышел на улицу.
На улице его ослепили звёзды. Их роилось больше обычного - от звёзд было светло как днём; звёзды перемигивались друг с другом, разговаривали, звенели - звон стоял тонкий, стеклянный, а когда Илиодор очутился на улице, звёзды замигали. Им было интересно смотреть на беглеца. Илиодор поднял голову, снова всхлипнул.
Звёзды расплылись в глазах, сделались мокрыми, многослойными.