В общем, понятно, о чём говорил Распутин.
После этой речи "старец" стал жить ещё богаче: у него то появлялась новая шуба из баргузинских соболей, подаренная зубными врачами, то на счетах дочерей прибавлялись деньги - по пятьдесят тысяч рублей им переводил на обновы Дмитрий Львович Рубинштейн, то происходило ещё что-нибудь "приятное". Деньги Распутин не считал и смело входил в любой ресторан - не только в наскучившую "Виллу Роде", - бил зеркала, колол хрусталь, ножом вспарывал атласную обивку на мебели - куражился, в общем. А в этом он толк знал. И никто при этом, ни один человек не говорил Распутину ни единого остепеняющего слова.
Наступала его эпоха, распутинская. И то, что она была такой, можно было отнести на счёт Симановича и тех, кто стоял за ним. Вот такого секретаря подобрал себе Распутин на место Лапшинской. Это с одной стороны. А с другой, сложилась любопытная ситуация, имеющая свой собственный механизм - ситуационный, так сказать: Россией управлял царь, царём - царица, царицей - Распутин, а Распутиным - Симанович. Так кто же в таком случае управлял государством? И кто был подлинным государем? Симанович?
Романовы были обречены, вместе с ними - и монархия, и дело их, и сама Россия.
Распутин, как и просил Варнава, повидался с Хвостовым. Варнава послал Хвостову телеграмму, в которой сообщил, что прибывает к нему в гости вместе со "старцем" на пароходе...
Встреча на этот раз была совсем иной, чем та, что состоялась когда-то: Хвостов уже хорошо усвоил, кто такой Распутин и что он может в этом мире, примчался на пристань в роскошном английском автомобиле и наблюдал за швартовкой парохода.
Утро выдалось тёплым, с грустной дымкой бабьего лета, с плеском крупных рыб на воде, уже сейчас, в этом обманчивом тепле, чувствующих, что скоро всё изменится, жестокие морозы стиснут землю, на реку упадёт прочное, как железо, ледовое одеяло, и жизнь на Волге угаснет - она едва-едва будет теплиться. Впрочем, одурь продлится только до весны, а весной всё начнётся снова, по очередному кругу.
Капитан парохода стоял на верхнем мостике и в жестяной рупор подавал команды, матросы действовали слаженно - Хвостов невольно залюбовался их работой; несколько человек в робах и тельняшках составляли единый механизм.
- Вот оторвы! - не выдержав, похвалил Хвостов матросов. - За такую швартовку положено ведро водки ставить! - Он вытащил из часового кармашка изящную золотую луковку, щёлкнул крышкой: вся швартовка с подходом к причалу, с отработками машины "вперед-назад" заняла десять минут. Хвостов, который понимал кое-что в речном деле - сам не раз плавал с пароходами нижегородской компании в низовья Волги, в Каспийское море и по врождённой своей любознательности интересовался всем подряд и всё засекал.
Сидевший в машине питерский князь Андронников - Побирушка, гостивший у него уже целую неделю, приподнялся на кожаной подушке, равнодушно посмотрел на пароход:
- Прошу прощения, не расслышал!
- Красиво, говорю, работают, стервецы!
- А-а-а, - вяло протянул князь, протёр глаза, пожаловался: - Что-то я не выспался, Алексей Николаевич. - Передёрнул плечами и прижал к себе щегольской, сшитый из скрипучей коровьей кожи портфель. - Сам не свой какой-то... Ноги-руки не подчиняются.
- Вернёмся в город, пожалуйста - заваливайся в свою опочивальню и дрыхни хоть до утра. Тебе даже обед туда подадут. Но здесь пока держись!
Пароход, залитый солнцем, был великолепен - слепяще-белый, с высокими бортами, длинной тонкой трубой и щёлкающими о тугую воду плицами колёс, он напоминал некую сказочную машину, способную перенести человека в беззаботный сказочный мир, туда, где нет ни зла, ни хмурого неба, ни склок, ни преследований, ни войн - только вечное солнце и вечное тепло, и Хвостов восхищённо покачал головой.
Закончив швартовку, капитан - молодцеватый, весь в белом - дал приветственный гудок, он хорошо видел с высоты мостика волжский берег, пристань, большой лакированный автомобиль. Хвостов в ответ приветственно поднял руку.
Распутин с епископом сошли с парохода последними - "старец" опирался на руку Варнавы, лицо его было желтовато-бледным: то ди укачало на воде, то ли не отошёл ещё от ранения и плохо себя чувствовал - не понять... Варнава нежно, будто женщину, поддерживал его, забота епископа о друге была трогательной.
Посреди толпы Распутин остановился, задержал Варнаву и, широко открыв рот, глотнул воздуха.
- Что, так плохо? - спросил Варнава.
- Уже лучше... Получшело. Всё проходит... Пройдёт и это. Окончательно пройдёт, когда я ступлю на землю.
И действительно, едва Распутин ступил на берег, пощупал носком мягкого щегольского сапога, насколько податлив и ласков здешний песок, как лицо его порозовело, обрело некое величие, и он совсем пришёл в себя, когда около него оказались Хвостов и князь Андронников, одетый в засаленный форменный мундир, принадлежащий непонятно какому ведомству.
- А-а-а, и ты тут, - сказал ему Распутин.
Андронников промолчал.
- Прошу в мой мотор, - приветливо улыбаясь, лучась глазами, пригласил Хвостов.
За столом подавали тройную волжскую уху, сваренную из трёх сортов рыб, заправленную свежей стерлядью, зеленью и сладким перцем, уха была крепкой, вязкой. Распутин, который испробовал на своём веку много рыбных блюд, был приятно удивлён талантом хвостовского повара и произнёс одобрительно:
- Однако!
Хвостов и Варнава пили холодную, со слезами, проступившими на бутылке, "монопольку", принесённую из ледника - специальной, набитой льдом ямы, устроенной в погребе, Распутин - любимую свою "мадерцу", выписанную Хвостовым из Крыма.
Попробовав ухи, Распутин разомлел, лицо у него разгладилось, и он, потянувшись к Хвостову, сидевшему рядом, тронул его за плечо.
- Знаешь, милый, - на "ты", словно Хвостов был его старинным другом, произнёс он, - если бы ты меня так, как сегодня, принял в прошлый раз, ты бы давно был министром.
- Очень сожалею. - Хвостов наклонил к гостю полное щекастое лицо, по ёжику у него пробежал ветер. - Виноват, в прошлый раз не сориентировался.
- Я ведь тогда специально приезжал смотреть тебя, неужели ты этого, милый, не понял?
- Нет, - Хвостов вздохнул, - не понял.
- Жаль, жаль, милый. - Распутин взял со стола бутылку с мадерой, налил себе полный фужер, пояснил Хвостову, что это вино рождено Богом для радости.
Хвостов промолчал. Варнава тоже молчал.
Но молчать долго было нельзя, пауза могла стать неприличной, и Хвостов неожиданно для себя также на "ты", словно бы раз и навсегда определяя дистанцию - очень короткую, дружескую, которая отныне будет отделять его от Распутина, сказал:
- Пей, пей, отец Григорий, вина много... Не жалей его. И в Петербург, - Хвостов специально назвал Петроград Петербургом, как это было совсем недавно, - дам тебе с собою. Сколько пожелаешь - столько и дам. Ящик, два, три...
- От ящика я бы не отказался, - размягчённо произнёс Распутин: Хвостов нынешний здорово отличался от того, прежнего Хвостова - сухого, надменного, словно бы закованного в металл, с безразличным взглядом, это был совсем другой Хвостов, и он нравился Распутину. - Пусть только твои обалдуи мадерцу в вагон погрузят, а в Петрограде я уж разберусь, как довезти вино до дома.
- Да у тебя охрана, отец Григорий, больше, чем у меня, она мигом сообразит, что надо сделать.
- Охрана не для того, - быстро произнёс Распутин.
- Но подсобить шефу - это для неё самое милое дело. И ума большого не надо.
- Не люблю я её, - признался Распутин.
- А её и не нужно любить. Ко мне тоже приставлены топтуны, зимой знаешь как шваркают сизыми носами! Сопли тянутся за ними на полкилометра, не к ухе будет сказано. Но с топтунами, отец Григорий, спокойнее. Они и дотащат тебе мадеру до самого дома. Ящика такой мадеры, - Хвостов щёлкнул ногтем по бутылке, - специально привезённой мне, мало. Я дам тебе три ящика.
Распутин промолчал, налил себе ещё вина, выпил, почмокал языком:
- Нектар! Лучше шампанского в сто раз! От шампанского один только пук в нужнике бывает, а это... - Он снова поднёс фужер ко рту - уже пустой, дорого поигрывающий в лучах солнца резными хрустальными гранями, перевернул и чмокнул фужер в пяточку. - И попка хороша. Как у красивой женщины.
Лёгкая тень проползла по лицу Хвостова - он не понимал шуток, от которых дурно попахивало, хотя сам бывал часто груб. Но доброжелательная улыбка как припечаталась к его губам, так и продолжала там оставаться, и вообще он весь лучился добротой, вниманием, внутренним светом, это был настоящий кандидат в министры, весь вид его говорил Распутину, что Алексей Николаевич Хвостов не подведёт.
- Пей, отец Григорий, пока пьётся, на том свете такого вина не дадут...
- Никто не знает, что будет на том свете, - задумчиво произнёс Распутин, - а чего не будет. Иногда хочется хотя бы одним глазком заглянуть: а что нас там ждёт, какие коврижки? Вот ты, к примеру, будешь министром, - он неожиданно колко и как-то осветлённо глянул на Хвостова, - самым могущественным министром в Российской державе, вскарабкаешься на самый верх, а и даже оттуда не увидишь, что нас ждёт. Но ты можешь подсобить - с твоей помощью можно удовлетворить любопытство.
Князь Андронников, до этой минуты безмолвно сидевший за столом, неожиданно громко засмеялся, потом сконфуженно стих и прикрыл рот маленькой, аккуратной, будто у женщины, пухлой ладонью с грязными пальцами.
- Ты чего? - перевёл на него взгляд Распутин.
- Да так. Кое-чего подумалось, святой отец. Но мелочи всё это, мелочи!
Распутин усмехнулся - он понял, о чём подумал Андронников, на лбу его собрались озабоченные морщины.
- Да, у всякого министра внутренних дел есть много возможностей отправить человека на тот свет, в рай или в ад... А, Алексей Николаич?
- У министерства никогда не будет разногласий с тобой, святой отец. - Хвостов, поддерживая Андронникова, также назвал Распутина святым отцом. - И способ отблагодарить я всегда найду. Этот человек, - Хвостов указал на Андронникова, - моё доверенное лицо... Каждые полмесяца он будет приносить тебе конверт, в конверте - полторы тысячи рублей. В месяц - три тысячи. Хватит на первое время?
Распутин ничего на это не сказал, но одобрительно наклонил голову, расправил пальцами поникшие на темени волосы. Ногти, обратил внимание Хвостов, были у него нестриженые, запущенные. Лёгкая тень вновь проползла у Хвостова по лицу, заставила дрогнуть дряблый влажный рот и исчезла.
- Тебе придётся выйти из "Союза русского народа", - сказал Распутин Хвостову, голос у него повысился, сделался неприятным: к "Союзу русского народа" люди относились по-разному, сам же Распутин не мог однозначно ответить на вопрос, хороший этот союз или плохой. Одни видели в нём националистическую организацию, поднимающую русского мужика на погромы, другие считали, что союз может поддержать, дать вторую жизнь русской культуре, третьи видели в нём силу для разгрома немцев, четвёртые полагали, что никто, кроме союза, не способен дать серьёзный бой всякого толка инородцам, и прежде всего - евреям. Недаром в "Союзе русского народа" состоял известный думский оратор Владимир Пуришкевич.
- Я не принадлежу к этому союзу, - сказал Хвостов и сделал знак, приказывая убрать со стола тарелки, поменять посуду и подавать второе, - и никогда не принадлежал, но, отец Григорий... Во всяком деле обязательно имеется своё "но"... Членами "Союза русского народа" являются монархисты - сторонники государя, и я нахожусь в некой растерянности: с одной стороны, я должен их поддерживать, а с другой... - Хвостов красноречиво развёл руки в стороны, пошевелил пухлыми пальцами в воздухе.
Распутин скатал из кусочка хлеба крошечный колобок, помял его и кинул себе в рот, потом согласно наклонил голову - ответ Хвостова он принял. Сощурил один глаз.
- Скажи теперь, милый, а в каких отношениях ты находишься с Илиодоркой?
Это был главный вопрос, который Распутин хотел задать Хвостову, и Хвостов ждал его.
- Илиодор - человек управляемый, - сказал он.
- Кем? - быстро спросил Распутин.
- В частности, мною. То, что я скажу Илиодору, то он и сделает. Не бойся Илиодора. У всякой гадюки можно выдрать ядовитый зуб, и она будет безвредна. Так и Илиодор. Илиодор замолчит и беспокоить тебя больше не будет.
- А если я потребую, чтобы Илиодор был арестован, ты исполнишь это?
- Как, каким способом это исполнить, подскажи, святой отец. Если бы Илиодор находился в России - исполнил бы непременно, но он бежал в Христианию, он сейчас в Норвегии, и мне до него не дотянуться. Увы!
- А если его оттуда выкрасть?
- Будет межгосударственный конфликт. В условиях войны с немцами - штука серьёзная.
- Тогда как же ты заставишь его замолчать?
- Заставить замолчать проще, чем выкрасть. Есть деньги, а раз они есть, то, значит, его можно припугнуть, есть дипломатические каналы давления на Норвегию, а раз они существуют, то Илиодора можно вообще изолировать или загнать за Можай - в Канаду, в Аргентину или в Африку к людоедам.
- И что, его там могут сожрать? - с неожиданным любопытством спросил Распутин, перекрестился: - Свят, свят, свят!
- Запросто могут. А из черепа сделают кубок для бананового вина.
- Ну что ж... В таком разе Илиодорку будет жалко: какой-никакой, а всё православный человек, живая душа...
- Если Илиодорка узнает, что я против него, то он сам испарится, исчезнет, как дух, - сказал Хвостов, - тебе не придётся его больше бояться.
- Да я и не боюсь, - Распутин шевельнул плечами, снова ухватил своими тёмными, с неостриженными ногтями пальцами кусок мягкого хлеба, привычно скатал из него крохотный колобок, кинул себе в рот. - Чего мне его бояться-то? Но ощущение опасности, того, что кто-то смотрит тебе в спину и точит нож, есть. Только это и есть, а с остальным всё в порядке. - Распутин взял бутылку с мадерой, налил себе до краёв в фужер, красноречиво тряхнул опустевшей посудиной.
Хвостов сделал знак прислуге, на столе через несколько секунд возникла новая бутылка.
- Прошу! - сказал Хвостов.
- Произнеси слово хорошее... Чего пить впустую! - потребовал Распутин и, не дожидаясь, когда Хвостов заговорит, отпил немного вина, восхищённо почмокал губами. - Хорош-ша мадерца. Какчественная!
- Качественная, - поправил Хвостов.
- Я и говорю...
- А тост будет такой, - Хвостов поднял хрустальную стопку. - За здоровье Григория Ефимовича, за то, чтобы он всегда радовал друзей, и прежде всего - царя-батюшку. - Хвостов чуть привстал на стуле. - А с ним - и всех нас. Долгие лета тебе, святой отец! - Хвостов чокнулся с Распутиным, и, когда тот потянулся к губернатору для поцелуя, Хвостов на мгновение замялся, лицо его брезгливо передёрнулось - хорошо, что Распутин, опьянев, не заметил этого, - потом взял себя в руки и ответно потянулся к "старцу"
- Вот мы и заключили союз, - сказал Распутин.
- А я могу его освятить, - подал голос Варнава, - чтобы он крепче был.
- Белецкого ты конечно же знаешь? - спросил Распутин у Хвостова. - Начальник департамента полиции который...
- Конечно, знаю... Как не знать!
- Он будет у тебя заместителем, - сказал Распутин, - товарищем, значит... Годится?
- Годится, - согласился Хвостов.
- Ну и лады, - Распутин вновь потянулся к бутылке. - Это дело требует вспрыснуть и зажевать... Чего там у тебя ещё из еды есть? Икра чёрная, давленая, имеется?
- Паюсная? Найдём.
- Давай сюда эту парусную! Очень люблю такую икру. Особенно если посол слабый. В такую икру хорошо добавить чуток сахара - дольше храниться будет. И вкус у неё нежный, очень нежный, полгода держаться будет.
- Принесите паюсной икры, - приказал Хвостов прислуге, добавил, повысив голос: - Полное блюдо!
Икру принесли в большой латунной миске с витыми серебряными ручками, в гору икры на манер флага была воткнута большая ложка с золочёным черпачком.
Обед продолжался ещё два часа, после чего Распутин с Варнавой удалились в покои - отдыхать.
Царская семья имела два двора: один двор принадлежал Николаю Второму и Александре Фёдоровне, второй двор - матери Николая, вдовствующей императрице Марии Фёдоровне, оба двора враждовали друг с другом. И если первый двор принимал Распутина как родного, привечал его и почитал, то второй двор - ненавидел.
Николаю Второму приходилось трудно. По характеру своему он был очень мягким, уступчивым человеком, простым, без венценосной напыщенности - многие, кто с ним встречался, разговаривал, видели в Николае не царя, а обычного мужчину, прожившего нелёгкую жизнь, хорошо понимающего, что такое боль и беда, что такое слёзы и как окрыляет иного подмятого, искалеченного буднями человека маленькая радость.
Всю жизнь царь искал спутника, советчика, на которого можно было бы положиться, опереться, который находился бы рядом с ним, и не мог найти такого человека. Более того - всегда ощущал холодок отчуждения: его предавали, его поносили, причём делали это не открыто, в лицо, а за глаза, глядя в спину, довольно подленько, немногочисленные приятели тоже довольно часто предавали его, ну а те, кто зависел от царя по службе, друзьями быть никак не могли - это была бы дружба по принуждению.
А дружбу по принуждению царь не признавал.
Николай Второй стоял у окна своего вагона и думал о том, что всякий человек, независимо от своего положения, от того, царь он или тварь дрожащая, бывает бесконечно одинок: внутри, около сердца рождается боль, которая распространяется по всему телу, мешает дышать, вызывает озноб, холод в висках и в затылке, желание раз и навсегда покончить с этой постылой жизнью, умереть... А на том свете все равны - и цари, и рабы...
Под колёсами гулко простучали стрелки, промелькнул разъезд с потемневшей водонапорной будкой, у которой к крану была привязана рубчатая пожарная кишка, а у двери стоял старик в выцветшей казацкой фуражке и, приложив руку к козырьку, внимательно разглядывал царский поезд, возвращающийся из Ставки в Петроград.
Разглядев человека, приникшего к окну вагона, старик сдёрнул фуражку с головы и поклонился, потом осенил уходящий на большой скорости поезд крестом. Царь с грустью и благодарностью проводил глазами старика.
Был царь одет в простую, сшитую из обычного, защитного цвета сукна гимнастёрку и такие же брюки, заправленные в обычные солдатские сапоги. На груди висел Георгиевский крест, других наград на гимнастёрке не было. Да и не нужно было императору вешать какие-либо ордена и знаки отличия на себя, он и без орденов был приметен и узнаваем.
Царь скучал по своему дому, по семье, по Александре Фёдоровне - Альхен, Алике, по своей Шурочке, которой сейчас доставалось больше, чем ему... И действительно, даже тому доброжелательному старику у водокачки не объяснишь, почему он, русский царь, оказался женатым на немке и сможет ли немка в период войны с немцами быть на стороне русских и выступать против своих соотечественников? Альхен по его совету открыла в Царском Селе госпиталь, в котором лечит изувеченных русских солдат. И лечит на совесть, в этом Николай был уверен твёрдо.
Больше всех царь скучал по младшенькому своему, по Алёше, Алёшечке, наследнику Алексею - человеку пока ещё маленькому, слабому и доброму, как и его отец, но отец верил в то, что сыну повезёт больше, чем ему.