Хотя, с другой стороны, как сказать - слишком нервной стала Россия, по любому малому поводу вскипает, будто огромная кастрюля, поставленная на сильный огонь, волнуется... Николай помял пальцами отросшие усы - надо бы укоротить, да всё руки не доходят, кончик одного уса зацепил зубами, помял его.
Он находился в вагоне один - точнее, не в вагоне, а в штабной его части, большой, по-царски роскошной и одновременно деловой комнате на колёсах, с крепким лакированным столом посредине и мягкими, с бархатными спинками и сиденьями стульями, - отослал всех, даже конвойных офицеров, которых любил, - эти люди были преданы ему душой и телом, но в друзья не годились. Иногда он с ними играл в карты - это максимум, что мог себе позволить.
День подходил к концу, земля за окнами вагона была унылой, высохшей, постройки - старыми, новых домов почти не встречалось, и вид этого разрушающегося старья больно сжимал Николаю сердце.
Материнский двор, борясь с ним, распускает неприличные сплетни, и он не может совладать с ними - несмотря на то что он - царь, могущественный человек... Ан нет - оказывается, он так же беззащитен, как и простой смертный, поэтому обида кипит в нём, вышибает из глаз слёзы, что-то жёсткое, холодное перехватывает дыхание - царь страдает, а ничего сделать не может, всякое его действие оборачивается пустотой, щемящей тоской, такой внутренней болью, что хоть криком кричи.
У Николая и Александры Фёдоровны одна за другой рождались девочки - все девочки и девочки, вот ведь как, а он ждал мальчика, наследника престола, будущего российского самодержца, и материнский двор не упускал из поля зрения "девичьего факта" - высказывался беспощадно, зло, Александра Фёдоровна горько плакала в одиночку - не хотела, чтобы муж страдал из-за неё. Лишь лицо царицы - нежное, в каком-то детском пушке, неожиданно покрывалось морщинами, старело, да глаза светлели, теряли свой цвет - слёзы выжигали их.
И вот родился мальчик, слабый, с осекающимся дыханием - царевич Алексей. Царь давно придумал ему имя, ещё в пору, когда он не был женат на Альхен. У Алёши оказалась гемофилия - редкостная болезнь, только один из ста тысяч человек болеет ею, болезнь эта опасна для солдата, привыкшего драться на дуэлях и участвовать в сражениях: при ней кровь не свёртывается, можно потерять её всю и умереть.
Сейчас Алёша уже почти взрослый и его пора брать с собою на фронт, но Николай этого боялся: а вдруг там что-то произойдёт? Единственный человек, который умеет останавливать кровь у Алёши - это Распутин. Он знает слова заговора, каких-то потайных молитв и делает то, чего не могут сделать учёные люди, врачи, приват-доценты от медицины и профессора. Знает травы, которые помогают, а врачи этих трав не знают, более того - считают травы вредными.
Материнский двор и тут не остался в тени, пустил злобную утку: Алексей, мол, не сын своего отца. А чей он, спрашивается, сын? Емельяна Пугачёва? Александра Сергеевича Пушкина? Петра Первого?
Родственники, в чьих действиях уже ясно просматривалась цель - свергнуть его, Николая Второго, с престола, в средствах себя не ограничивали, они могли пойти на что угодно, даже на самую крайнюю меру...
И кандидат подходящий на престол, как они считали, у них имеется - Михаил Романов, младший брат царя. Эх, Миша, Миша... Впрочем, и Михаил вряд ли долго продержится на троне. Если, конечно, его туда посадят. Человек он бесшабашный, умеющий хорошо пить и хорошо закусывать, женился не по-царски, на безродной красавице, сделав её графиней Брасовой, дав ей дворянское настоящее. Если уж нет прошлого, то пусть будет хотя бы настоящее. Что ещё хорошего есть в Михаиле? Научился материться, как сапожник, никогда не унывает, семьянин же из него никудышный. Не царь, в общем. Николай Второй зажато, словно внутри у него сидела боль, вздохнул.
От материнского двора пошла сплетня, будто наследника императрица родила не от Николая - законного отца, а от уланского генерала Орлова, двухметрового красавца, на которого засматривались все петербургские женщины, вдовца и кутилу.
Николай знал этого человека, хотя ко двору никогда не приближал - Орлов был ему неинтересен. Да и жену свою Николай тоже знал хорошо - она могла быть грешна в другом, но только не в этом, не в измене - изменить ему Альхен не могла. Альхен была прижимиста, берегла каждую копейку, экономила на одежде, заставляла дочерей своих - великих княгинь - ходить в старье, сама не стеснялась штопать платья, экономила на еде, но изменить мужу не могла. Для неё проще было принять яд.
Царю передали слова, которые он якобы произнёс при родах Алексея. Роды были тяжёлые, их принимал лейб-акушер царского двора профессор Отт, Альхен от боли часто теряла сознание, стонала и просила, чтобы у постели обязательно находился её лечащий врач Тимофеев. Тимофееву она доверяла, Николай ему тоже доверял - это был основательный, лишённый юмора, но очень участливый, сердечный человек, блестящий специалист.
Так вот, Тимофеев якобы заявил, что императрице необходима операция (интересно, почему это заявление не сделал профессор Отт), в результате которой кто-то должен умереть - на выбор, - либо императрица, либо наследник, либо - либо... Николаю передали, что якобы он не колебался ни секунды, услышав эту страшную новость, и сказал:
- Если это мальчик, то царицей можете пожертвовать. Спасите ребёнка, это наследник!
Операция была сделана, всё завершилось удачно - и мальчик и роженица были спасены, но слова его (якобы его) стали известны Альхен, и между ними пробежала чёрная кошка. Царица, оправившись, стала открыто похаживать к Орлову.
Но не было этого, не было! Царь не выдержал, стукнул кулаком по изящному бронзовому перильцу, которое предохраняло окно, - а вдруг кто-нибудь неосторожно вдавится в стекло литым плечом и превратит его в груду осколков. Стукнул второй раз, удар проник в руку, в тело, заставил Николая поморщиться.
Худая молва, выкатившаяся из двора императрицы-матери, особого вреда Николаю не причинила, и Александре Фёдоровне тоже не причинила, а вот Орлову причинила. Николаю стало неприятно, что командир уланского полка, носящего, кстати, имя Александры Фёдоровны, живёт тут же, под боком, в Царском Селе, и он решил отправить его военным советником в Каир, в русское посольство. Орлов, здоровенный красавец, был раздосадован до слёз, растерян - он умел воевать и участвовать в парадах, умел сам принимать парады и командовать солдатами, метко стрелять из револьвера и превосходно разбирался в армейской тактике, в том, как держать оборону и вести наступление, но вот дипломатом никогда не был...
Да и жаркий климат, тамошние пески и солнце, на котором, говорят, плавится стекло, были не для него, северного человека, но царь настоял на своём, и генерал Орлов отправился в Египет.
До Каира он не доехал - умер по дороге, и в Царское Село вернулся в цинковом, тщательно запаянном гробу.
Похороны Орлова были пышными и горькими, царь чувствовал свою вину перед этим человеком.
Потом он дважды приходил к нему на могилу и клал большие букеты цветов, стоял некоторое время молча, щурясь, будто ему резало глаза, затем уходил. Он не был впрямую виноват в смерти Орлова, хотя ясно, что тот умер от приступа ностальгии, болезни, которой подвержены только русские люди, от унижения, от осознания того, что очутился в почётной ссылке, хотя и служил царю верой и правдой, как не была впрямую виновата и чопорная, с надменной душой матушка Николая, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, по прозвищу Гневная, но всё-таки вина лежала на них обоих, на царе и его матери.
Он соскучился по Альхен, по её огрубевшим рукам, по тихим песенкам, которые она пела ему на немецком языке и, вспоминая своё детство, невольно прикладывала к глазам платок, по огню большого камина, у которого любил сидеть с Алёшей.
Царский поезд почти не останавливался на станциях, хотя Николая Второго там ожидали депутации почётных граждан с хлебом и солью, - тормозил только, чтобы заправиться водой, углем да дать возможность смениться паровозной бригаде, которая следовала вместе с поездом, - одна смена уходила на отдых, вторая заступала, наскоро проверяла буксы, колёсное хозяйство, тормозную систему, усталый паровоз давал длинный, хриплый гудок, и царский поезд следовал дальше.
Усталость гнездилась во всём теле Николая, отзывалась нытьём и болью в каждой косточке, ему не хотелось никого видеть, хотелось просто побыть одному - он устал не только физически, он устал от лиц, которые видел в Ставке каждый день. Ставка - это не Царское Село, не дом, где можно спрятаться за портьерой ибо тихо посидеть у камина. Ставка - это узкое место, пятачок с бешеным ритмом жизни, с гарканьем пьяных офицеров, с ночной стрельбой - это казачьи разъезды отгоняют подальше подозрительных людей, с рёвом грузовых и легковых автомобилей, там царит атмосфера, в которой даже нельзя забыться.
Николай иногда по нескольку часов не мог уснуть - сколько ни тщился, ни призывал к себе сон, ни вспоминал своих домашних, Альхен, девочек и Алёшу, ни выравнивал в себе дыхание, стараясь, чтобы сердце не билось оглушающе громко - так, что его стук слышит, кажется, половина штаба, - а заснуть никак не мог.
Сон приходил где-то в четыре, в пять часов утра, когда ночное небо начинало сереть, а звёзды из крупных, ярких, будто хорошо начищенные пуговицы на генеральской шинели, превращались в серенькое невзрачное сеево, речным камешником проступавшее в выси.
Царь задержал своё дыхание, услышал, как в висках, в мышцах и артериях, в самих костях больно забилось сердце, помял пальцами простуженное горло и задал себе вопрос: счастлив он или нет?
Нет, не счастлив. Возможно, он чувствовал себя бы по-иному, сохрани добрые отношения с матерью. Но эти отношения уже никогда не восстановить. Из-за Альхен. И чем дальше - тем хуже, тем шире пропасть.
Дело дошло до того, что даже в конвойную службу, в охрану, царь перестал брать русских людей, дворян, боясь, что они его предадут, подставят под револьверное дуло или допустят к его столу отравителя.
Конвойные офицеры у него - сплошь кавказцы. Князь Дадиани, которого Николай любил за преданность, бесшабашность, способность кутить всю ночь, не смыкая ни на минуту глаз, а утром трезвым как стёклышко, с чистым, совершенно лишённым усталости лицом явиться на службу и, если понадобится, не вылезать из седла до вечера, сопровождая царя. Гогоберидзе, Абашидзе, Дадиани - царь знал тех, кто сопровождал его в поездках, охранял, готов был прикрыть от пули, вытащить из огня, из смятого в железнодорожной катастрофе поезда, из воды, если он неожиданно окажется там, знал не только по фамилии, а и по именам.
Сменив русский конвой на кавказский, царь неожиданно услышал новость: сердитая матушка его, вдовствующая императрица, тоже перестала доверять своему конвою - мрачным русским дворянам, и также собиралась сменить его на кавказский, но сын опередил её.
Кавказцы оказались неподкупными людьми, но они были чужими в России и побаивались её, из боязни часто вели себя нагло, хватались за шашки и пистолеты, хамили - и не всегда чувствовали себя в Петрограде уютно. И единственной своей защитой считали царя, а царь самым верным, самым надёжным своим прикрытием - кавказцев.
Кроме кавказцев - в основном князей и высокородных дворян из Грузии, в его конвое были ещё татары.
Хотя и должен был занять российский престол старший брат Николая Георгий, но не занял - Георгию не повезло, он умер совсем молодым, мальчишкой ещё, от туберкулёза. Коварная болезнь прочно сидела в нём, она затаилась, хотя все считали Георгия вылечившимся, но стоило ему принять участие в велосипедных гонках, как он оказался вычеркнутым из жизни - его начало выворачивать наизнанку кровью, он выплёвывал собственные лёгкие чёрными кровяными сгустками, стонал, не понимал, что с ним происходит, и плакал. Умер вдалеке от родного дома - в Абастумане.
Не стало старшего сына - и мать поутихла, сделалась скорбной, вялой, глаза у неё угасли, исчез из них яростный глубинный свет, которого Николай всегда побаивался.
Хоть и постарела мать в одночасье, но не сдалась - невзлюбила Николая ещё пуще.
Николай относился к этой нелюбви спокойно, как-то даже высказался: "Собака лает - караван идёт", но с внутренней своей готовностью мигом развернуться к матери лицом и дать бой не расставался - старался держать себя в форме и не выбрасывал мать из головы даже тогда, когда начинал пить. Он мог выплеснуть её устало из своего сознания вместе с шампанским или остатками "Слёз Христа", но не делал этого: в крови Романовых, в генах уже триста лет сидело отвратительное ощущение опасности, заговора, отравы, тлело чувство борьбы друг с другом, и не всегда предметом борьбы был престол, часто Романовы просто боролись за свою жизнь.
Николай вздохнул. Нет, всё-таки он несчастлив, глубоко несчастлив. Ну, какое может быть счастье, если в их семье происходит такой раздрай: мать люто ненавидит родного сына и настраивает своё окружение против него. Россия так же, как и его семья, находится в раздрае и никак не может помириться сама с собою. Да какое может быть счастье или хотя бы простейшее спокойствие, раз всё подпалено и грозит взорваться, раз идёт война, раз болен его любимый сын Алёша...
На Алексея уже было совершено покушение.
Царь чуть не застонал, вспомнив об этом: Алёшка хоть подрос, но он всегда для отца был и будет маленьким, и вообще он - крохотная крупица в механизме такой огромной безжалостной машины, как его государство, и зёрнышку этому очень трудно уцелеть.
Царскую семью издавна, ещё при отце Николая Александре Третьем, обслуживала персональная яхта "Штандарт". Название судна соответствовало действительности: яхта ходила под личным царским штандартом. Была она справная, со стремительным хищным телом, изящными очертаниями, способная быстро набрать хорошую скорость, вёрткая, с малой осадкой - сделали её талантливые руки, командовал яхтой контр-адмирал Чагин.
Алёша на "Штандарт" тянулся - он вообще тянулся к военным, к оружию, в нём начал проклёвываться солдат, и это радовало отца, но находиться на "Штандарте" постоянно царь не мог, поэтому царь попросил Чагина, чтобы тот прислал в Царское Село двух матросов. Специально для Алёши - пусть рассказывают наследнику о флоте, о кораблях, о нравах, существующих на море, о том, кто такой боцман, кто дед, как зовут там старших механиков - машинных богов, а кто - штурман, что такое рынд-булинь и чем отличается ют от клотика, а киль от топовых огней.
Вскоре эти матросы прибыли - крупнотелые, добродушные, с сединой в висках. Их оформили в Царском Селе садовыми рабочими - таков был порядок, всех, кто впервые появлялся в царском окружении, вначале проверяли, давали работу вне дома, а уж потом приближали... С чагинскими матросами поступили точно так же. Пройдут испытание - будут допущены в апартаменты.
Однажды Алёша играл в саду. Сад при дворе имелся великолепный, хорошо ухоженный, на него добрую сотню лет потратили специалисты, нанимаемые для этих целей в Англии, с Алексеем находился камердинер - внимательный молчаливый человек.
Неподалёку находились и чагинские матросы - переговариваясь, они занимались обрезкой кустов. Ощипки, сухие хвосты матросы собирали в небольшие стожки, чтобы затем вынести за ограду и там сжечь.
При появлении наследника говор матросов стал тише. Алексей, занятый своими делами, минут десять возился в траве, потом пошёл к матросам.
И тут случилось что-то необъяснимое, страшное: один из матросов, держа перед собой кривой садовый нож, будто турецкий ятаган, неожиданно кинулся на наследника. Наследник вскрикнул, отпрыгнул от тяжёлого, неповоротливого матроса в сторону, увернулся от ножа - тот рассёк им воздух, нож мелькнул молнией вторично, наследник увернулся от ножа и во второй раз.
Камердинер, что-то угрожающе крича, кинулся к матросу, матрос, не обращая внимания на камердинера, снова прыгнул на Алексея, вновь рубанул ножом и на этот раз рассёк ему ногу - наследник кубарем покатился по земле, камердинер перемахнул через мальчишку и навалился на матроса. Выбил у него из руки нож, ловкой подсечкой опрокинул на землю.
Матрос ткнулся лицом в кучу перегноя, приготовленного для того, чтобы подкормить розовые кусты, камердинер кулаком ударил его по затылку, вгоняя голову целиком в перегной, затем стиснул руками шею. Хоть и здоров был матрос, а камердинер оказался здоровее: матрос наелся навоза и задохнулся.
Второй матрос на помощь к своему товарищу не пришёл - остолбенев, он стоял всё это время в кустах.
Когда его начали допрашивать, он признайся, что был послан вместе со своим приятелем в Царское Село с одной целью - убить наследника. Не должен, дескать, отпрыск Николая Второго занимать российский престол, для этого есть другие люди. Из окружения матушки-императрицы, естественно.
Вечером того же дня царь запёрся у себя в кабинете и напился. Если он вздумает прижать мать, то настроит против себя всю Россию. Если даст делу о покушении законный ход, то тут тоже палочка о двух концах, один из которых ударит по матери-императрице, второй - по нему самому.
Он решил не предавать это дело огласке.
Адмирал Чагин, от которого прибыли эти люди - он поручился за них, головой отвечал за крутоплечих здоровяков в тельняшках, - заперся у себя в каюте и не пустил жандармов не только к себе, но и вообще на яхту "Штандарт". Он не хотел отвечать на вопросы жандармов. Чагин загнал в ствол трёхлинейной мосинской винтовки патрон, в ствол налил воды, сунул себе в рот и ногой нажал на спусковой крючок.
Выстрел практически оторвал адмиралу голову, кровь густо забрызгала стену и потолок роскошной капитанской каюты, в кресле же остался сидеть парадный адмиральский мундир с орденами и погонами, залитыми кровью; вместо головы таращился какой-то странный мясной обрубок с торчащими из него зубами. Жандармов, когда они это увидели, рвало - слишком уж страшной была картина.
После Чагина осталось покаянное письмо, в котором он просил у Николая Второго прощения.
Наследник потерял много крови, но всё обошлось, ни отец, ни мать никогда не напоминали ему об этом случае, и нервное потрясение, которое он претерпел, также прошло - всё окончилось благополучно. Лишь кривой шрам на ноге Алексея напоминал о том, что было.
- Дай Бог, чтобы былое это не вернулось никогда, - грустно проговорил Николай Второй.
Колеса под полом отбили звонкую железную дробь, в густеющих вечерних сумерках поезд проскочил забитую народом станцию - на перрон явилась очередная депутация бородачей с хлебом и солью, но царь приказал не останавливаться, поезд с рёвом проскочил дальше и через две минуты растворился в серой непроглядной мгле.