Наконец Лихачёв с солдатом-железнодорожником освободили её, выломали в вагоне лакированную, сколоченную из изящных планок дверь, в которую было врезано зеркало, переложили на неё Вырубову и отнесли в будку обходчика, оказавшуюся недалеко от места крушения. И как не снесло эту будку - никому не ведомо. Удивительно: вокруг валяется рваное железо, в нескольких местах земля поднята вместе со снегом, вывернута наизнанку, всё сметено, а будка цела.
Вырубова продолжала стонать; когда её вносили в будку, она находилась без сознания.
- Бесполезно всё это, - сказал солдат-железнодорожник своему напарнику, - она скоро отойдёт. Напрасно стараемся.
- Ничего в этом мире, друг, не бывает напрасным, - философски отозвался Лихачёв, - и тем более - бесполезным.
Когда Вырубова очнулась, казак ещё находился в будке, солдат-железнодорожник ушёл.
- Казак, а казак, - с трудом позвала Вырубова, в горле у неё что-то продолжало булькать, скрипеть, лицо было окровавленно.
Лихачёв как раз смачивал водой из кружки платок, чтобы протереть пострадавший лоб, щёки, убрать сохлую кровь.
- Да, - готовно повернулся он к Вырубовой.
- Позвони, прошу, моим родителям, - попросила Вырубова, - запиши их телефон...
- Да откуда ж я, дамочка, смогу позвонить? Здесь же снега кругом и ни одного жилого дома, и тем более - конторы... Вот только эта будка и есть, - он топнул ногой по полу. - До Петербурга ещё ехать да ехать...
- Всё равно позвони, - Вырубова была настойчива, - и государыне позвони...
- Я-я?! Государыне? - Лицо казака сделалось изумлённым от этого предложения, кончики усов у него робко задёргались. - Как же я могу звонить государыне? Нет, барышня...
- Ничего, можешь... она - человек простой. Запиши номер её личного телефона...
- Да у меня и карандаша нет...
- Тогда запомни. - Вырубова с трудом, тщательно выговаривая каждую цифру, продиктовала телефон Александры Фёдоровны, потом продиктовала домашний телефон отца. - Позвони, пожалуйста. Это тебе и для награды нужно...
- Награды... - казак хмыкнул, сморщился, словно съел кусок лимона, - да что мне награда, когда такое несчастье произошло! Вы о себе беспокойтесь, дамочка, не обо мне!
- О себе - поздно, - простонала Вырубова. - Бог за что-то наказал меня.
Она пролежала на двери, на стылом полу будки четыре часа. Солдат-железнодорожник принёс откуда-то шинель, накрыл ею Вырубову. В сторожке было хоть и теплее, чем на улице, но всё равно пар с гуденьем вылетал изо рта, углы этого убогого домика были обмахрены толстым слоем снега.
Иногда Лихачёв либо железнодорожник, приходивший казаку на смену, вытирал Вырубовой окровенённый рот, подбородок, шею - Вырубова не могла поднять руки, они также были перебиты, её рвало кровью, - ругались дружно в ожидании помощи. Помощь запаздывала.
- Умирать у нас хорошо, - говорили они, - жить плохо!
Было слышно, как за стенками сторожки бесится, пьяно похохатывает ветер, в единственное слепое оконце с силой всаживаются пригоршни снега, давит вьюга, стремясь напрочь вынести это хлипкое стекло. Вырубова стонала, иногда захлёбывалась, и тогда стон переходил в простудное сипение, в клёкот, вырывающийся у неё из горла.
Через два часа дверь сторожки распахнулась, в помещении появилась женщина, похожая на ангела, вся в белом, в роскошной шубе, накинутой поверх халата, спросила у Лихачёва:
- А здесь кто лежит?
- Фрейлина!
- Какая фрейлина?
- Фамилии её не знаю, зовут её Аней - так она сказала.
Вырубова открыла глаза, увидела бледное, смазанное болью лицо, узнала его - это была молодая княжна Гедройц, старший врач Царскосельского госпиталя. За Гедройц появилась ещё одна - Вырубова впоследствии также отметила это у себя в дневнике, - княгиня Орлова, очень бледная и очень испуганная.
- Ы-ы-ы, ы-ы, - засипела Вырубова, - помогите мне!
В следующий миг её снова вырвало кровью. Орлова достала из кармана лорнетку, приложила к глазам, вгляделась в Вырубову, со слезами воскликнула:
- Боже!
Она побоялась подойти к Вырубовой - Орлова, похоже, вообще смертельно боялась крови.
- Ы-ы-ы!
Гедройц - всё-таки врач - была смелее, подошла к раненой, пощупала переломленную кость под глазом - неестественно белую, проткнувшую острым сломом кожу насквозь, повернулась к Орловой:
- Боюсь, мы не сумеем ей помочь. Она умирает.
- Какой ужас! - задрожав всем лицом и промокнув глаза платком, воскликнула Орлова.
Женщины, заглянувшие в обходческую будку, скрылись в клубе холода, вползшего в помещение через открытую дверь, следом вышел казак Лихачёв, поверивший их приговору, - делать ему здесь уже было нечего, - и Вырубова осталась одна.
О ней словно бы забыли - и точно забыли! За стенами сторожки бегали какие-то люди, раздавался топот, свистки, похожие на свистки дюжих петербургских городовых, носили людей - тех, кто был ещё жив, отправляли в больницы, мёртвых складывали в грузовые сани - к месту крушения подогнали несколько тяжёлых, с высокими деревянными бортами саней, запряжённых немецкими битюгами, эти сани принадлежали питерскому моргу, они ездили по всему городу, собирали замерзших побирушек и были хорошо известны столице.
Фыркали моторы нескольких автомобилей - в мороз их не глушили, тех, кто поважнее, познатнее, увозили на машинах.
Вырубова находилась в сознании, кровь, булькавшая внутри, прекратила булькать, фрейлина вновь сплюнула себе на грудь, на обрывки своей роскошной шубы несколько сгустков, затихла, молясь про себя. Она просила Бога, чтобы смерть её наступила поскорее и была полегче - слишком уж много боли пришлось на долю Вырубовой, чтобы вообще боль, оглушавшая её ещё десять минут назад, не вернулась.
Вскоре в будке скрипнула дверь, на пороге показался генерал с измученным лицом, всмотрелся в темень помещения, позвал:
- Анна Александровна!
Услышав своё имя, Вырубова шевельнулась неловко, застонала, изо рта опять брызнула кровь.
- Ы-ы-ы, - замычала она.
- Господи, голубушка Анна Александровна. - Голос генерала сделался растерянным, он вошёл в помещение, за ним - несколько солдат с фонарями. В убогой сторожке сделалось тесно. - Как же это так, Анна Александровна?
- Умираю, - простонала Вырубова.
- Меня к вам послала государыня, - сказал генерал - похоже, он был глуховат и не расслышал того, что произнесла Вырубова, - она обеспокоена, потребовала, чтобы я разыскал вас, Анна Александровна!
- Я умираю, - снова простонала Вырубова, во рту у неё опять что-то булькнуло, сквозь кровь пробился воздух.
- Перенести в теплушку, - скомандовал генерал, фамилия его была Ресин. - Она здесь окончательно замёрзнет.
Солдаты подхватили дверь, на которой лежала Вырубова, вытащили фрейлину в прокалённый ветреный воздух морозной январской ночи.
- Который час? - простонала Вырубова.
Генерал щёлкнул крышкой золотого "лонжина" со светящимися фосфорными стрелками.
- Начало одиннадцатого. Ночь, Анна Александровна, ночь...
Бог не услышал её молитв, не забрал к себе, хотя она молила его уже и в теплушке, в которой гудели, распространяя сладостный жар, две железные печки-буржуйки, - голос её не был слышен среди нескольких десятков других голосов - люди, пострадавшие в железнодорожной катастрофе, также просили Бога взять их к себе. Вырубова молила Господа даже в те минуты, когда теряла сознание и погружалась в красное шевелящееся марево, - мысль её работала и в больной одури.
Очнулась Вырубова в очередной раз от того, что над ней стоял отец и плакал, лицо его было залито слезами, горячие едкие слёзы эти падали Вырубовой на лоб, щёки, подбородок, а наклонившаяся над ней княгиня Гедройц совала что-то в рот. Вырубова не сразу поняла, что та пробует влить ей немного коньяка.
Вагон покачивался, под полом очень громко, вызывая ознобную боль, стучали колеса - значит, они куда-то едут... Куда? В Питер или же возвращаются в Царское Село? В Царском Селе был расположен большой госпиталь, где и работала княжна Гедройц.
Колеса застучали сильнее, вагон пьяно заколыхался из стороны в сторону. Вырубова вскрикнула - её сдвинуло на бок, и тело пробила такая секущая боль, что у неё даже свело мышцы лица. Танеев, морщась и часто стирая ладонью слёзы с лица, попросил:
- Нельзя ли ехать потише?
- Нельзя, ваше высокопревосходительство, - кто-то ответил ему, - в поезде - умирающие, нам надо спешить.
Танеев сморщился ещё сильнее, так, что лицо его сделалось печёным, жалобным, покачал горько головой и потянулся рукой в дочери:
- Анечка!
Поезд этот, состоявший из нескольких вагонов-теплушек, шёл в Царское Село. Хоть и находилась Вырубова без сознания - она зависла где-то между явью и окончательным провалом в никуда, - а услышала и запомнила страшную историю о том, как мученически умер обер-кондуктор. Оберы всегда селятся в "синих вагонах" и обслуживают только знать, пассажиров первого класса: его зажало железными конструкциями так, что железо не смогли разрезать даже автогеном, для этого надо было резать по живому человеку, по страдальцу оберу. А он, невидимый, застрявший между листами железа и вагонными перекрытиями, словно в броне, кричал беспамятно, звал на помощь жену и старшего сына Митяя, голос его угасал, обер-кондуктор истекал кровью и замерзал, и когда ему стало совсем невмоготу, он начал просить людей, пытавшихся спасти его:
- Братцы, застрелите меня! Христом Богом прошу - застрелите! - Кондуктор слабо постукивал костяшками пальцев по железу, показывая, куда надо стрелять. - Братцы, застрелите! - хрипел, надрывался он, умоляя солдат. - Ну всего лишь один патрон... Не пожалейте, Христа ради!
Никто не взял на себя грех - не хватило сил и внутреннего пороха, чтобы выстрелить в умирающего, оборвать его мучения, - так в мучениях он и скончался.
- Ы-ы-ы, - стонала, захлёбывалась кровью Вырубова, качка вагона, перестук колёс вызывали у неё нестерпимую боль, фрейлине казалось, что её сжигают на костре - разъяли тело на несколько кусков и каждую часть поджаривают отдельно на злом медленном огне. - Ы-ы-ы!
Один раз она в забытьи услышала близко-близко, над самым ухом, голос княжны Гедройц:
- Вы должны жить! - Похоже, Гедройц говорила это специально для Танеева.
Очнулась Вырубова, когда поезд прибыл в Царское Село. Вырубову аккуратно переложили на носилки, вытащили из вагона. На привокзальной площади было много народа, ярко горели фонари. Над Вырубовой склонилась Александра Фёдоровна, заплакала. Взрыды застряли у царицы в горле, она дёрнулась и затихла, её отвели от носилок две старшие дочери.
Вырубову перенесли в санитарный автомобиль. Александра Фёдоровна, отстранив рукой дочерей и нескольких охранников, пытавшихся ей помешать, забралась в автомобиль следом, присела на пол около носилок. Подняла голову Вырубовой на руки, прижала к себе.
- Я умираю, - едва приметным слипшимся шёпотом сказала та государыне.
- Аня... Анечка... - В речи императрицы появился сильный акцент, она волновалась и плохо контролировала себя, лицо её было испуганным. - Не умирай, Анечка!
Было слышно, как рядом с автомобилем стучат копыта казацких лошадей, - машину сопровождал конвой.
- Умираю, - вновь прошептала Вырубова, - но теперь я спокойна, я увидела отца, я увидела вас...
- Не умирай, Анечка! - отчаянно вскричала царица. - Как же я буду без тебя?
В госпитале Вырубовой сделали укол камфары. Когда её поднимали на кровать, она вновь потеряла сознание. Гедройц велела всем отойти от кровати, после чего объявила тихо и скорбно:
- Надо прощаться. Сейчас она скончается. Не хочется верить в это, но... - она горестно развела руки в стороны, - медицина здесь бессильна.
Придя в себя в очередной раз, Вырубова попросила, чтобы к ней привези священника, - наступала пора исповедоваться и причащаться.
После исповеди она потеряла сознание надолго, а потом ей неожиданно сделалось легче - боль понемногу утихла, стала не такой горячей, далёкой. Вырубова видела в жаркой одури саму себя - степенную девочку в воздушном платьице, с пышной причёской на голове, с неулыбчивым лицом и медленными осторожными движениями.
С Вырубовой прощались, когда она находилась без сознания, - думали, что в сознание фрейлина больше не придёт, хотя Гедройц уверяла собравшихся:
- Перед смертью она на несколько минут обязательно откроет глаза.
Гедройц была права: Вырубова пришла в себя, слабо улыбнулась склонившемуся над ней отцу:
- Не плачь, папа!
Тот, сгорбленный, постаревший, морщинистый и седой, склонился над ней совсем низко, притиснулся горячими губами ко лбу:
- Дочка!
Дочь успокаивающе улыбнулась отцу. Прежней боли не было - продолжала действовать камфара, вспрыснутая княжной Гедройц. К Вырубовой подошёл Николай Второй - он тоже находился в палате, приехал проститься, - взял руку Вырубовой в свою, тихонько сжал ледяные, совершенно бесчувственные и неподвижные пальцы. Велико было удивление царя, когда Вырубова едва приметно пожала его пальцы в ответ. Николай отвернулся к жене:
- У неё ещё есть силы в руке.
Та отёрла слёзы платком и неожиданно произнесла изумлённо-горьким тоном:
- Мы же забыли об отце Григории! Отец Григорий может спасти её. Только он, и больше никто!
Царь пробормотал себе под нос что-то мрачное, отвёл в сторону тяжёлые тоскливые глаза.
- Надо послать за отцом Григорием мотор, - сказала Александра Фёдоровна.
- Нет ничего проще, - Николай согласно наклонил голову, - если бы этого было достаточно! - Но давать распоряжение не спешил: что-то сдерживало его.
- Ники, пошли, пожалуйста, автомобиль в Петроград, - потребовала императрица, - прошу тебя!
Николай обернулся, сделал знак адъютанту, стоявшему у дверей в солдатской стойке, будто на смотру, - он считал, что всё другое неуместно для смертных минут. Послушно наклонив голову, адъютант вышел из палаты.
Государь тронул жену за плечо:
- А если она умрёт до приезда отца Григория?
- Тогда отец Григорий хоть помолится за бедную Аню.
Стали ждать Распутина. Вырубова не умирала.
Распутин появился в госпитале через три часа. Бледный, с растрёпанной головой и такой же растрёпанной, торчащей во все стороны клочьями бородой, он стремительно вошёл в палату и, не глядя ни на кого, подлетел к кровати, на которой лежала Вырубова с закрытыми глазами. Тихо позвал:
- Анна!
Сзади к Распутину придвинулся адъютант царя, потянул со "старца" шубу, тот покорно отдал её, сделал рукой чёткое рисованное движение, словно бы что-то расправляя перед собой, и вновь позвал:
- Анна!
Веки у Вырубовой дрогнули, но не приподнялись, так и остались закрытыми, из правого глаза выкатилась тяжёлая, розоватого цвета слеза, уголок рта дёрнулся. Непонятно было, слышит она Распутина или не слышит.
- Анна! - в третий раз позвал Распутин, опять сделал над ней очень чёткое, отточенное до мелочей, почти изящное движение, потом поднял голову к потолку, прошептал что-то про себя. Лицо его сделалось совсем бледным, будто бумага, изнутри сквозь кожу проступила некая водянистость, глаза сжались, став узкими, словно у северного шамана.
- Анна! - в четвёртый раз призывно произнёс "старец", сделал руками несколько пассов, словно бы смешав всё, что делал раньше, на лбу у него появился пот, волосы на голове стали мокрыми, в бороде тоже замерцала влага.
- Анна! - вновь позвал Распутин, в голосе у него что-то треснуло, надломилось, пот на лбу сделался обильным, "старец" досадливо смахнул его пальцами, распростёр дрожащие руки над Вырубовой, напрягся, - Анна!
- Всё! - произнёс кто-то страшным свистящим шёпотом. - Отмаялась Анна... Отошла!
Распутин протестующе мотнул головой, затряс руками над лицом Вырубовой:
- Анна!
И вот ведь как - Вырубова раскрыла глаза. Распутин пошатнулся, глядя на неё, совершил несколько сложных движений, будто бы стирая всё, что он нарисовал в воздухе раньше, пробормотал хрипло, совершенно неживым, незнакомым голосом:
- Ты будешь жить...
- Будет жить? - с надеждой пробормотал Танеев, прижал пальцы к вискам.
- Будет, - твёрдо пообещал Распутин. - Только вот калекой останется, тут я ничего сделать не могу...
Ночью Вырубову снова рвало кровью, около её постели дежурила мать, давала дочери маленькие кусочки льда: от кого-то она узнала, что только так можно остановить внутреннее кровотечение. Рецепт оказался верным - кровь вскоре перестала идти.
Вырубова пролежала неподвижно в постели шесть недель - каждый день из этих шести недель был наполнен болью, огнём, Вырубовой казалось, что её живьём сжигают на костре. На спине у неё образовались большие водянистые пролежни, Вырубовой стыдно было видеть себя такую - беспомощную, стонущую...
Правая нога оказалась у неё раздавленной и боль причиняла невыносимую, левая же, сломанная в двух местах, почти не болела. Ломило голову, череп стискивало с такой силой, что во рту появлялась кровь. Вскоре случилась новая беда - оттого что Вырубова лежала в палате неподвижно, у неё воспалились лёгкие - и в левом и в правом лёгких появился гной.
Положение фрейлины стало ухудшаться.
Как-то вечером к Распутину зашёл Симанович - рыжий, кудрявый, весёлый, никогда не унывающий секретарь, который в общем-то был уже не только секретарём, а и представителем некоего подполья, которое, как потом выяснилось, пыталось через "старца" руководить Россией, ставить своих людей на освобождающиеся государственные посты, а там, где они не освобождались - способствовать этому. Симанович вёл все денежные дела Распутина, платил за него по счетам. Распутин теперь на жизнь в квартире на Гороховой улице не тратил ни копейки, ни семишника.
"Старец" сидел за столом и писал "сонные" записки.
Раз писал "сонные" - значит, сегодня никуда не собирался: поужинает дома, выпьет перед сном бутылку мадеры и завалится спать. У Распутина была слабость - "старец" писал особые, как он считал, послания и перед сном клал их себе под подушку, полагая, что желания, которые он карандашом, вкривь-вкось рисуя уродливые буквы, излагал на четвертушках бумаги, обязательно исполнятся - побывав в его сне, они получат благословение, а потом воплотятся в жизнь.
Конечно, это было наивно. Симанович только улыбался, глядя на Распутина, он не верил в чудотворное действие "сонных" записок, но Распутину об этом никогда не говорил - боялся обидеть или - того хуже - разозлить. Распутин умел злиться, умел обижаться и обид не прощал.
- Чего тебе, Арон? - не отрываясь от стола, спросил Распутин.
Он мучился, склоняясь над очередной "сонной" запиской, по лбу его тёк пот, щёки были мокрыми. Распутин, склонив голову набок и высунув язык, словно гимназист, только что приступивший к учёбе, корпел над листком бумаги. Карандаши он предпочитал держать у себя на столе короткие, не карандаши, а огрызки, самые разные - от химического фиолетового до толстого красного, делового, какими министры ставят визы на важных бумагах.