Как-то он рассказал Симановичу, что раньше, когда ещё не умел писать, изобрёл специальный метод, с помощью которого закладывал свои пожелания в сон. Брал палку, делал на ней надрез. Надрез побольше означал желание побольше, посерьёзнее, надрез поменьше - и желание, значит, соответственное, на ночь совал эти деревянные черенки в постель, но потом генеральша Лохтина и старуха Головина обучили его грамоте, и Распутин стал пользоваться четвертушками бумаги.
- Арон, ты чего там сопишь, ничего не говоришь? - снова спросил Распутин. От стола он по-прежнему не отрывался. - Вот видишь, - "старец" ткнул пальцем в бумагу, лежавшую перед ним, стёр со лба пот, - ради Ани стараюсь.
- Вырубовой, что ль?
- Ну!
- Она достойна этого, - сказал Симанович.
- Хочу, чтоб она побыстрее поднялась на ноги, хватит ей на больничной койке валяться. А ты, Арон, с чем заявился?
- К вам гости пришли, Григорий Ефимович!
- Кто?
- Поручик Батищев с супругой.
- Кто-кто?
- Офицер. Батищев его фамилия. А с ним - жена.
- Не помню такого.
- Жена, между прочим, выдающаяся женщина, - подчеркнул Симанович, - редкостной красоты.
- Да-а? - Распутин наконец оторвался от стола, обернулся. Лицо у него было усталым, в подглазьях возникли морщины, взгляд сделался угасшим. Но в следующий миг лицо Распутина разгладилось, посветлело - на красивых женщин он всегда реагировал, "западал" что называется, улыбнулся неожиданно радостно: - Красивая, говоришь?
- Очень красивая.
- Ладно. Скажи, пусть подождут малость. Сейчас закончу работу и выйду.
У Распутина была одна хорошая черта - он не любил оставлять работу недоделанной, на середине, всегда старался довести её до конца и очень нервничал, начинал суетиться, если его вдруг отрывали от занятия.
Минут через десять он, одетый в новую, желткового цвета рубаху, в мягких сапогах с тонкой подошвой - специально для дома сшиты, но на людях Распутин появлялся в этих сапогах редко, выходил к собравшимся в галошах либо вообще босиком, - появился в прихожей. Всплеснул обрадованно руками, разглядев в электрическом сумраке офицера с дамой, встреченных несколько недель назад в магазине старых вин.
- Ба-ба-ба! - по-ребячьи звонко, оживлённо воскликнул он. - Вот неожиданность какая приятная, а! Вам помогли раздеться? - наклонил он голову в сторону Ольги Николаевны. - Всё ли в порядке?
- Благодарю вас, со мною всё в порядке, - та ответно наклонила голову, глянула на "старца" с интересом: дома Распутин был совсем иным, чем там, среди людей, в магазине, - здесь он был проще, мягче, приземлённее, что ли.
Слухи по Петрограду ходили о Распутине всякие - часть из них была хорошей, часть плохой, и до Ольги Николаевны с мужем доносилось всякое - Распутин, дескать, такой, Распутин этакий, но они ко всем слухам относились спокойно: для того чтобы во что-то поверить, надо увидеть это своими глазами, надо познать, самим пощупать руками... Во всех иных случаях слухи - это обычная сплетня.
Поручик Батищев, который встречался с Распутиным у Лебедевой на скучном обеде, а также в загородном домике Вырубовой, однажды повидался с ним в иной обстановке, он оказался с Распутиным за одним столом в "Вилле Роде" - богатом загородном ресторане, где "старец" имел свой персональный кабинет, часто являлся в ночи, с большими компаниями, громкоголосый, улыбающийся, с карманами, набитыми всякой всячиной, как он говорил, "подарками для цыган".
Часто с Распутиным приезжал кто-нибудь из больших чинов - министры, товарищи министров; определяясь в кабинете, Распутин громко хлопал в ладони, кричал зычно: "Эй, ваньки!" И в кабинет влетало несколько вышколенных ловких официантов, склоняли напомаженные головы и полупоклоне:
- Слушаем, Григорий Ефимович!
- Не Григорий Ефимович, а батюшка, отец родной... Сколько вам говорить, - иногда, куражась и чувствуя прилив вдохновения, говорил Распутин, - не чиновник я, чтоб меня так... Учу, учу вас, дураков...
- Слушаем тебя, отец родной.
Распутин брал в руки толстую кожаную книгу - ресторанное меню, проводил пальцем по коже сверху вниз:
- Всё по полному списку... И на всех!
Дальше Распутин звал к себе цыганский хор - он очень любил цыган, любил песни, от которых пахло костром, степью, конями, воровством, любовными утехами, ночью, яркими звёздами, знающими так много тайн, при виде цыган Распутин оживлялся, сажал себе на колени цыганок, радовался, когда они тащили у него из кармана гостинцы, потом стремительно вскакивал из-за стола и пускался в пляс.
На одном из таких лихих кутежей и присутствовал поручик Батищев (чопорный стол Лебедевой со старыми фарфоровыми тарелками и дорогим, хорошо начищенным серебром запомнился Батищеву не меньше).
А вот Распутин этого не помнил, морщил лоб, мял пальцами виски - лицо Батищева было знакомо, а вот где он раньше, ещё до отдела старых вин видел его, вспомнить не мог и, так и не вспомнив, махнул рукой: а чего, собственно, голову ломать? Лицо его разгладилось, сделалось безмятежным, светлым, в глазах появился блеск.
- Дуняшка! - выкрикнул Распутин.
В прихожую, выскочила растрёпанная, с заспанными глазами Дуняшка, проворно заперебирала пальцами по пуговицам кофточки, застёгивая их до самого воротника - прикорнула, забылась на кушетке, которую Распутин специально поставил ей на кухне, "старец" своим криком буквально вырвал её из сна.
- Чего-с? - грубовато, словно недовольный официант, спросила Дуняшка, отёрла пальцами глаза.
- Бутылку мадерцы на стол. И посуду! Еду кое-какую обязательно поставь.
- Да там есть!
- Поставь к той, что есть.
- Не беспокойтесь, Григорий Ефимович, мы с женой кое-чего прихватили с собой. - Батищев приподнял корзину, сплетённую из нарядно раскрашенной лозы. - Тут всё есть.
- Это оставь, - махнул рукой Распутин, потом ткнул пальцем под вешалку, где красовалось несколько лакированных галош и выходные боты "старца", а также ярко начищенные сапоги, тоже выходные, для улицы, сшитые на немецкий манер, вытяжные. - Туда вон определи пока свою корзинку. Дунька потом разберётся. Пошли в залу!
Он взял за локоток Ольгу Николаевну, что-то в нём дрогнуло, поплыло - в Распутине исчезла всякая жёсткость, совсем исчезла, даже намёка на неё не осталось, походка сделалась цыганской, вихляющейся, в следующий миг от Распутина начало исходить какое-то одуряющее нежное тепло, это Ольга Николаевна почувствовала сразу же, она ощутила лёгкое головокружение, попробовала освободить свой локоть, но Распутин держал его цепко.
- В залу прошу, в залу, - пригласил он, обернулся к Батищеву, который ставил корзину с едой под вешалку, повторил воркующе: - В залу...
В зале на столе стояло фаянсовое блюдо с огурцами, присыпанными ветками укропа, от которых исходил кислый дух, во втором блюде была сваренная в кожуре картошка, в глиняной, с искусственным плетением корзинке был нарезан хлеб, начавший уже черстветь.
Впрочем, Распутин никаким хлебом не брезговал, ни чёрствым, ни получёрствым, ни свежим, хотя свежий хлеб любил очень - больше всего, пожалуй, даже больше муксуна и сладкой красной рыбы белуги, привозимой ему с Волги от Хвостова. Белугу Распутин ценил особо. Ещё - северного сига, осётра и остяцкие породы рыб, популярные в Тобольске и в Покровском, - щокура, сырка, нельму, тугуна, пелядь.
Сели за стол. Распутин сел по одну сторону Ольги Николаевны, Батищев - по другую.
- Сейчас уху будем есть, у нас сегодня хорошая уха, - вспомнил Распутин.
- Что вы, что вы, - слабо запротестовал поручик, - не тревожьтесь о еде, пожалуйста.
- В моём доме не принято отказываться, - строго заметил Распутин, - что с кухни приносят, то и едят. Если у меня в доме есть уха, значит, я делю её на всех. А уха у меня вкусная, на двойном бульоне: первый - ершовый, второй - свой собственный. - Распутин засмеялся, ему показалось, что он удачно пошутил, нагнулся к Ольге Николаевне, смахнул себе в ладонь несколько крошек, лежавших перед ней на столе, выпрямился. - Дуняшка, где ты там? - Потом, потишив голос, пояснил: - Крошки на столе - хорошая примета. К деньгам... Дуняшка!
- А вот в ладонь их смахивать нельзя, - мягко проговорила Ольга Николаевна.
- Что, плохая примета? - испугался Распутин.
- Не самая лучшая. Денег может и не быть.
- Ай-ай-ай, - запричитал Распутин. - А я-то, дур-рак, я-то... Всю жизнь крошки в ладонь смахиваю. Но ничего, у меня Симанович есть, мой секретарь. Он - ходячий кошелёк, крошки в ладонь не смахивает, поэтому деньги у него всегда имеются.
В залу вбежала Дуняшка, прижимая к груди две бутылки мадеры.
- Извините, в кладовке застряла.
- Уху нам подавай, - строго сказал ей Распутин, - и попроворней! А где Матрёна?
- Ушла ненадолго, - Дуняша шустро отвела глаза в сторону, - скоро вернётся.
Распутин засек ускользающее движение Дуняшкиных глаз, подумал с ленивой злостью: "Если моя Матрёна пойдёт в меня, такой же блудливой будет - тогда ой-ой-ой, это беда... Когда мужчина блудит - это обычная вещь, норма жизни, но когда женщина начинает ходить налево-направо, давать и нашим и вашим - это всё! Пусть уж лучше в мать Матрёна выдастся, мать-то, Прасковья-то Фёдоровна, нормальная баба. Если я засеку, что Матрёна завела шашни - высеку и её, и его. Кем бы он ни был".
- Матрёна - это моя дочь, - пояснил помрачневший Распутин, - учится здесь в институте благородных девиц и помогает мне по хозяйству. Ладно, подавай уху, - отгоняя от себя мрачные мысли, вторично приказал Распутин.
Дуняшка кивнула, вид у неё сделался скучным и сонным. Но хоть и сонная она была, а сообразительности и быстроты не теряла.
- Сейчас, я сейчас, - звонко проговорила она и исчезла. Слово "сейчас" Дуняшка произносила на деревенский лад: "Сичас".
- Ну-с, дорогие гости, что вас привело ко мне? Вы, как я понимаю, собираетесь на фронт, - Распутин внимательно посмотрел на поручика, и тот невольно подумал, что Распутин умеет читать чужие мысли.
Повертев в руках хрустальную стопку, поручик кивнул, потом поставил посуду на стол, поправил руками рассыпающиеся волосы и сказал:
- Не совсем так.
- А как? Чего-то я ничего не понимаю, - Распутин вздохнул, пожаловался Ольге Николаевне: - Старый я стал, что ли?
- Что вы! - Ольга Николаевна сделала успокаивающий жест. - Георгий не только артиллерист, но хороший штабной офицер, прекрасно разбирающийся в армейской и флотской тактике, в разведке, знающий морское артиллерийское дело, и вы представляете - вдруг его направляют в пехотный полк, в армию Брусилова. Согласитесь, Григорий Ефимович, это же нонсенс: штабной офицер, артиллерист, закончивший академию, - и вдруг атака в пешем строю... с винтовочкой в руках наперевес... А, Григорий Ефимович? Нонсенс ведь?
- Ага, - согласно кивнул Распутин, немного смущаясь звонкого иностранного словца. - Значитца, в штаб хочешь? - он вновь внимательно посмотрел на Батищева.
- Это моя военная специальность, Григорий Ефимович, этому меня учили. - На щёки Батищева наползла лёгкая стыдливая краснота. - Это моё дело... В атаку я готов ходить, но пользы от меня будет больше в штабе...
- А пули ты, милый, боишься? - неожиданно спросил Распутин, сощурился колко.
- Боюсь, - честно ответил Батищев. - Смерти все боятся, нет таких людей, которые не боялись бы. Если человек говорит, что не боится смерти, я не верю ему.
- Молодец! - похвалил Распутин поручика и, поймав его недоумевающий взгляд, пояснил: - Молодец, что правду говоришь! Если бы ты стал финтить, изображать из себя храбреца, я бы это сразу засек и стал бы относиться к тебе иначе.
- Врать не приучен, - смутился Батищев и покраснел ещё больше.
- А немца боишься?
- Немца не боюсь. Вот кого не боюсь, так это немцев.
- Почему?
- Да немец, Григорий Ефимович, такой же человек, как и я. Та же плоть, те же кости, те же нервы, та же боль - всё то же. Он ничем не отличается от русского мужика, от крестьянина или графа, имеющего свой роскошный особняк в Петрограде. Повторяю - всё у немца то же...
- С той только разницей, что у нас графа вряд ли встретишь в пехотном строю с винтовочкой в руках.
- У немцев также. Но хотите верьте, хотите нет, но у нас, Григорий Ефимович, такие графья имеются.
- Это бедные графья. Они уже больше простые мужики, чем графья, крестьяне какие-нибудь, орловские или воронежские... А вот богатого графа на фронте ты не встретишь. Богатый граф сидит в Петрограде, пьёт кофий и занимается тем, что по заказу военного ведомства изучает отличие конского навоза от поросячьего... И при этом считается, что он находится на фронте. Я таких графьёв знаю. - Распутин вздохнул. - Всё с тобою ясно, милый. - Перевёл взгляд на Ольгу Николаевну. Похвалил: - Жена у тебя хорошая. Светлая.
- "Комплимент" по-латыни, Григорий Ефимович, - "то, чего нет". Поэтому комплименты мы с Ольгой Николаевной принимаем осторожно.
- Слишком мудрено говоришь, - Распутин свёл в одну линию тёмные брови.
- Извините, Григорий Ефимович, не хотел вас обидеть.
- Да я и не обиделся, - успокоил поручика Распутин, - это я так. - Приподнялся над столом, почерневший, будто ворон. - Дуняшка, где уха?
Через минуту уха была на столе. Дуняша, помешивая дымящееся варево, приговаривала ласково, игриво:
- Вот она, вот она, ушица, на плите разогревалась...
- Чего так долго?
- А как же иначе? Плиту-то растопить надо.
Дуняшка шустро заработала половником. Через полминуты все три тарелки были полны горячей ухи. Распутин взял увесистый кусок хлеба, разломил его на две половинки, окунул в тарелку с верхом, погрузив в бульон пальцы и даже на поморщившись от того, что он был горячим, проговорил задумчиво:
- На фронте, в штабе, сейчас великий князь Николай Николаевич верховодит. Пока он там, у меня ходу в штаб нет никакого. Когда его в штабе не будет, тогда я тебе, милый, в чём хошь помогу. Даже знамя наше главное, - Распутин хихикнул, - помогу обменять на немецкое.
Батищев всё понял с первых слов - схватил информацию с лету, фразу же насчёт обмена знамён и распутинское хихиканье пропустил - он и сам как-то услышал, как великий князь заскрежетал зубами, когда при нём произнесли фамилию Распутина: понял также, что попасть в борьбу, которую Распутин собирается затеять с Николаем Николаевичем, - это всё равно что угодить в работающий мельничный жёрнов. Или в кузнице - между молотом и наковальней: один раз ударят - только кровяные брызги полетят.
Холод сковал Батищеву спину, по хребту поползла ошпаривающе острая струйка пота: Батищев представлял себе, что от него в таком разе останется. Склонил голову в благодарном поклоне:
- Спасибо за заботу, Григорий Ефимович!
Распутин залпом осушил стакан мадеры, звучно поболтал вином во рту, сглотнул - пить дорогую мадеру для него стало так же привычно, как и воду.
- Одним спасибом не отделаешься! - Распутин запустил пальцы в горячую уху, ловко выловил намокший кусок хлеба, стряхнул его над тарелкой, протянул Ольге Николаевне: - На!
Та резко выпрямилась, вопросительно глянула на Распутина, крылья носа у неё сжались, лицо сделалось узким, ярким, она перевела взгляд на мужа, но тот, думая о чём-то своём, смотрел в сторону.
- Не бойся, бери и ешь, - настойчиво проговорил Распутин. - Из моих рук все едят, даже царицка, никто не брезгует. Я - святой человек!
Ольга Николаевна нерешительно приняла кусок хлеба из распутинских рук, с куска тонкими струйками стекала вьюшка, Ольга Николаевна хотела было подцепить кусок ложкой, но Распутин строго глянул на неё: "Бери пальцами!" - и Ольга Николаевна не смогла ослушаться "старца". Распутин, сощурясь, пристально смотрел на неё. Он задумал, что если эта красивая опрятная женщина - по виду своему недотрога - возьмёт намоченный хлеб из его рук и съест, то очень скоро будет принадлежать ему. Несмотря на своего мужа-офицера.
- Ешь! - снова сказал Ольге Николаевне Распутин. От него начала исходить, струиться некая невидимая сила - у Ольги Николаевны от этих незримых токов даже сухо сделалось во рту, она забыла про мужа, про то, где находилась в эту минуту, она словно бы очутилась в каком-то странном прочном коконе, оказалась завёрнутой в ватное одеяло - и не одна, вот ведь как, а вместе с Распутиным.
Согласно кивнув, она поднесла хлеб ко рту и съела.
- Вот и молодец! - похвалил Распутин. - Это тебе лишь прибавит здоровья. - Распутин уже не только к поручику Батищеву, а и к Ольге Николаевне стал обращаться на "ты", и, странное дело, ничего оскорбительного в таком подчёркнутом "тыканье" Ольга Николаевна не почувствовала. - Жизнь у тебя, милая, будет долгая, красивая, ты будешь счастлива!
Распутин налил себе ещё мадеры, залпом выпил, потом чуть вина налил Ольге Николаевне, поручику же предложил:
- Может, водки? У меня есть хорошая водка - "Державинская", и "монополька" с золотыми медалями... Там же, в старых винах, где мы повстречались, покупал... Есть "смирновка".
- Благодарю, не надо, - отрицательно качнул головой поручик.
- Г олова болеть не будет - водка качественная. Наутро ни рассола, ни холодного пузыря на лоб не понадобится - никакой похмельной ломоты, такая это водка.
- Спасибо, Григорий Ефимович...
- Что ты всё заладил: спасибо да спасибо! Я тебе сказал, одним спасибом не отделаешься. Спрашиваю в последний раз: хочешь водки? - Распутин был настойчив и твёрд.
Поручик тоже был твёрд:
- Нет, нет.
- Ладно, - отступился от него Распутин, выловил пальцами из ухи второй кусок хлеба, быстро съел - одолел его одним глотком, - прислушался к чему-то в своём организме, остался доволен. - Значитца, так, милый друг. Как только я слажу с великим князем, так я и устрою твою судьбу. Договорились?
Батищеву сделалось неприятно, будто он вляпался в коровье дерьмо, под правым глазом у него задёргалась жилка, но тем не менее он ответил чётко, как на плацу:
- Так точно!
- Великий князь сильнее меня... Особливо на фронте. Разумеешь?
- Естественно... Благодарю вас за хлопоты.
- А теперь пей и ешь. Извини только, мясного я в доме не держу. Если любишь мясное - извини...
- Ничего страшного, Григорий Ефимович. Тут всё очень вкусно.
- Правильно. И без мяса всегда насытиться можно. А великий князь - страшный человек. Хоть и бородатый, как юродивый Василий Блаженный, и посты соблюдает. У царя за него голова сильно болит. Но ничего - хребет я ему всё равно сломаю. Как бы он ни сопротивлялся. И на Кавказ сошлю. Пусть в море покупается, баранов поест и... этой самой... хурмы, пусть в горах на солнышке позагорает. Все новости из столицы туда долго идут, так что влиять он уже ни на что не сможет.
Ольга Николаевна, умная женщина, понимала, что муж в эту речь не может вставить ни слова - просто не имеет права, поспешила перевести разговор в другое русло:
- Григорий Ефимович, а как вы в Петрограде появились?
- Тогда это не Петроград, а Санкт-Петербург был...
- Простите, - Ольга Николаевна улыбнулась, - как вы появились в Санкт-Петербурге?