Сюрприз госпожи Лебедевой был необычен - в квартире Распутина появились два дюжих молодца с рыжими усами и бритыми затылками, наряженные в одинаковые костюмы, с одинаковыми шляпами, очень похожие друг на друга.
- Вы что, братья-близнецы? - спросил Распутин.
- Никак-с нет-с, - ответил один из молодцов, старший, - ростом он был на несколько сантиметров выше своего напарника.
Госпожа Лебедева, которой не понравилось пришибленное, угнетённое состояние Распутина - она уже прослышала и про странных нищенок, осаждающих квартиру "старца", - прислала Распутину двух охранников, наняв их в специальном бюро. Охранники владели приёмами бокса, ловкими подсечками, подножками, знали также тайны китайской борьбы, умели хорошо стрелять из револьверов, прыгать и бегать, читать по глазам мысли и угадывать желание хозяина.
- Спасибо, - растроганно пробормотал Распутин, - вот не ожидал... Действительно сюрпризец! - Он засмеялся тихо, расслабленно, подивился в эту минуту тому, что какой-то час назад его могли допекать разные страхи, по коже бегал мороз, кололся, в душе было пусто, а сейчас состояние совсем иное - возвышенное, будто у ангела, солнечное, лёгкое. И всё благодаря госпоже Лебедевой.
- И всё-таки, ребята, я откажусь от ваших услуг, - сказал он охранникам.
- Почему-с? - удивился старший, приподнялся на цыпочках, чтобы быть повыше. Распутин заметил это, усмехнулся, прикрыв рот рукой. - Всё уже оплачено! - сказал старший.
- Да разве дело в оплате? - высоким резким голосом проговорил Распутин. - Совсем не в этом! Не могу я, чтобы меня охраняли! У меня уже есть охрана, да и народ от меня отрекнётся. Сейчас люди ходят ко мне открыто, а когда вы будете - как станут ходить? - Распутин покачал головой. - А? Ясное дело - будут бояться. Нет, спасибо вам, - Распутин поклонился охранникам. - А госпоже Лебедевой я сейчас позвоню. Прямо при вас!
Он набрал телефон Лебедевой и тихим, в себя, голосом - разговора охранники не слышали, хотя стояли рядом, - объяснил ей, что сюрпризец хоть и хорош, но не может он принять охрану. Минуты две Распутин втолковывал это Лебедевой, потом повесил трубку и сказал охранникам:
- Всё! Ступайте, ребята, по домам. А я, пожалуй, буду собираться. Давно у себя в Покровском не был.
Через полчаса Лапшинская привезла билеты - она купила четыре купе в вагоне второго класса.
Слукавил Распутин либо забыл - у себя на родине, в Покровском, он был не так давно - весной, когда пространство бывает сплошь залито светом, снег блестит так, что глаза краснеют даже у лошадей - у бедных одров текут слёзы и мутнеют зрачки, воздух пахнет мочёными яблоками, льдом и свежими муксунами - сладкой обской рыбой.
Утренний выпуск петербургских "Биржевых ведомостей" тогда сообщил: "27 марта в Тюмень прибыл Григорий Ефимович Распутин. Он снял обычный свой костюм и теперь в шубе на дорогом лисьем меху, в бобровой шапке производит впечатление франта. Тюмень ещё не признает в Распутине ни пророка, ни деятеля, поэтому его приезд не вызывает ни встреч, ни толков.
День 27 марта Распутин провёл у своего приятеля господина Стряпчих, ездил по магазинам, больше по гастрономическим. Не обошлось и без поклонниц... Затюменские обыватели могли в доме Стряпчих видеть его пьющим чай на диване между двух барынек, из которых одна - пышная брюнетка со жгучими глазами, а другая - более пожилая, но не утратившая ещё следов былой красоты.
Утром рано по холодку 28 марта Григорий Ефимович на своих лошадках поехал в село Покровское, где он проведёт Пасхальную неделю.
Не обошлось и без просителей и посылки Распутиным телеграмм на имя важных чиновников".
Тюмень Распутин любил больше, чем Тобольск, хотя губернское начальство обреталось в Тобольске. Тюмень была богаче, вольнее, шумнее, расхристаннее чопорного, застёгнутого на все пуговицы губернского Тобольска, и Распутин, если не было дел, в Тобольске не останавливался - душа не лежала, а вот в Тюмени мог жить сколько угодно.
Один из тюменских знакомых "старца" не расставался с запиской, которую хранил при себе, как самый дорогой документ, - записка была ему дороже паспортной книжки. Состояла она всего из двух слов "Выслушай ево" и подписи "Распутин". Знакомый широко пользовался запиской, и не было людей, которые бы отказали ему, - брал всё подряд: от икры и свежей пеляди до мануфактуры и леденцов-монпансье в огромных жестяных банках, устраивал знакомым продвижение по службе, а в соборе стоял в первом ряду вместе с предводителем тюменского дворянства и городским головой.
После мартовской Тюмени Распутин поехал в Крым - и снова газеты дали о нём репортажи, снова шустрые корреспонденты скакали по всей Ялте, будто блохи, стараясь не упустить "старца". Корреспондент "Ялтинского вестника", патриот своего города, особо отметил, что Распутин занимал просторный светлый номер с видом на море. В открытое окно залетал вкусный ветер с запахами недалёкого ресторана, жареной баранины и морской соли, были слышны крики чаек, очень похожие на детские, - весной чайки всегда кричат как обиженные дети.
Репортёр не стал ходить вокруг да около, а задал Распутину вопрос в лоб:
- В петербургских газетах на днях были напечатаны заметки о том, что вы, Григорий Ефимович, намерены в скором времени выступить в печати с какими-то сенсационными заявлениями. Правда ли это?
"Старец" начал отнекиваться:
- Нет, неправда. Я далёк от всяких выступлений. Да и на что мне это?
Видать, вопрос уязвил его, за живое задел. Распутин неожиданно сморщился, будто съел горькое дикое яблоко.
- А теперь, молодой человек, покиньте мой номер!
На этом интервью закончилось.
Когда репортёр покидал номер Распутина, то услышал, что чайки начали кричать громче обычного, а одуряюще вкусный запах жареной баранины исчез.
Другой репортёр был более осторожен, он лишь спросил у Распутина, сколько времени тот пробудет в Ялте.
- Через четыре дня уеду, - ответил Распутин.
Не знал, не видел Распутин, что буквально по следам его, иногда приближаясь на расстояние двух десятков метров, ходила женщина, одетая в чёрную длинную юбку и в тёмную вязаную кофту сажевого цвета, застёгнутую под самое горло, на голове у женщины был повязан тускловато-тёмный платок, надвинутый на самые глаза. Походка у неё была бесшумная и лёгкая, как у рыси.
Никто раньше в Ялте эту женщину не видел, она появилась здесь впервые.
- В Тюмень сегодня же, курьерским поездом! Ах, какая благодать! - радовался Распутин и довольно потирал руки. Подгонял дочку: - Ты, Матрёш, суетись-ка, суетись! Попроворнее будь! Уже взрослая! Собери кой-чего в дорогу. Яиц испеки, на рынке купи индюка жареного, в ресторане на Мойке найди Яблокова, попроси у него севрюги свежего копчения, икры паюсной да языка, у Елисея купи баранок, три связки бубликов с маком, конфет и этих самых... - Распутин сложил два пальца продолговатым колечком, показал Матрёне.
- Маслин? - догадалась та.
- Во-во, два фунта, - кивнул отец, - крупные чтоб были, проверь, мелкие не бери. И ещё купи сушек. А вот эти мелкие должны быть - чем мельче, тем лучше! Поняла?
- Не слишком ли много одного и того же, папаня: баранки, бублики, сушки? Может, взять чего-нибудь одного?
- Делай, что тебе говорят! - Распутин повысил голос. - А чтоб тебя не обдурили, возьми с собой Ангелину!
- Мотор взять можно, папаня?
- Мотор мне нужен самому, - проговорил Распутин сердито.
Через двадцать минут на арендованном заранее моторе он уехал к госпоже Лебедевой - надо было нанести прощальный визит, поскольку предстояла разлука: в Покровском Распутин намеревался провести не менее полутора месяцев, Петербург давил на него, здесь много враждебных лиц, их стало ещё больше, надо было постоянно держать себя в собранном состоянии, а в Покровском он расслаблялся, он там был среди своих, там не надо было играть, там - никаких ролей. Покровское знало его с той поры, когда он ходил под стол пешком и макушкой ни за что не задевал - все перекладины были над ним. И с другой стороны, госпожа Лебедева получила телеграмму от мужа - светский советник прибывал в Санкт-Петербург через два дня.
Насчёт Петербурга и квартиры, в которой он жил сейчас, Распутин уже решил окончательно - с Гороховой надо съезжать и перебираться в дачную тишь, пахнущую крапивой, жасмином и парным молоком. Ещё зимой Распутин ездил по сёлам и дачным станциям, присматривая себе дом.
В селе Мартышкино нашёл подходящий особняк - высокий, с большими чистыми окнами и молодым яблоневым садом, сработанный добротно, со вкусом - не тяп-ляп, как принято сейчас, лишь бы не завалился, и подъезд к дому был хороший: весёлое зелёное село Мартышкино находилось между Петергофом и Ораниенбаумом, а дорога, что связывала Петергоф с Ораниенбаумом, как известно, отменная. Распутин уже несколько раз приценивался к дому, охал - просили слишком много, - но по лицу его было видно - за дом он отдаст и много. Дом стоил того.
В машине он думал о мартышкинском доме, едва слышно шевелил губами:
- Вот где можно будет вздохнуть в полную грудь. Тишина, спокойствие. Это Мартышкино - всё равно что моё Покровское. Беспременно перееду туда жить. И делом займусь, да грамоте подучусь, благо есть учителя. Без грамоты никак нельзя. Григорий, говорят, безграмотный. Вот то-то и оно, - Распутин вздохнул, - плохо, что это говорят. Грамотой займусь сразу же, как поселюсь в Мартышкине!
Чувствовал он себя устало, разбито, одиноко, лишь мысль о том, что сейчас он увидит красавицу Лебедеву, согревала его.
Через двадцать минут после отъезда Распутина на Гороховой вновь появились странные нищенки.
- Вот чёрт побери! - выругалась предводительница нищей оравы. - Так мы никогда и не застанем его!
Она как в воду глядела, старая мудрая ворона, - Распутина ей так и не удалось застать в Петербурге.
- Может, мы подождём его здесь? - обратилась нищенка к Лапшинской.
- Нет, здесь ждать нельзя, - сухо проговорила Лапшинская, - не положено!
- Так что же нам делать?
- Не знаю!
А ведь кто ведает - дождись эти побирушки Распутина, переговори с ним, может, и история государства Российского сложилась бы по-иному: иногда крохотный винтик, треснув, заставляет останавливаться огромную машину либо, выдержав непомерную нагрузку, позволяет ей идти вперёд. Распутин в этот момент тоже подумал о нищенках - он словно бы почувствовал, что они находятся в его доме, лицо его потемнело, от носа вниз потянулись морщины.
- Кыш! - махнул он рукой, отгоняя от себя мысль о нищенках. - Вот привязались!
Вжался поглубже в пухлое кожаное сиденье автомобиля, раздражённо подумал о том, что мотор пахнет краской, шофёр слишком сутул - горб налезает ему на затылок, - молчалив и очень любит тихую езду: автомобиль Распутина легко обгоняли лихачи извозчики, втянул сквозь зубы воздух, стараясь остудить себя, и понял, что в таком раздерганном, нервном состоянии к Лебедевой ехать нельзя - впечатление он произведёт самое дурное, но и не ехать тоже нельзя - это тоже произведёт дурное впечатление. Распутин заколебался... Протянул руку, чтобы хлопнуть сутулого шофёра по плечу - стоп, мол! - но до шофёра не дотронулся, задумался тяжело, взгляд его сделался незрячим. Распутин и не заметил, как автомобиль затормозил у дома Лебедевой.
Поворачивать назад было уже поздно, Распутин вышел из автомобиля, встряхнулся, сделал несколько резких движений - ему надо было прийти в себя, - хотел было присесть, но то было неудобно, и он медленно и важно вошёл в дом Лебедевой...
Не все трепетали перед именем Распутина и стремились оказать ему услугу, надеясь, что услугой этой поимеют для себя выгоду, были и другие. Во время одного из заседаний председателю Совета министров И. Л. Горемыкину было передано письмо Распутина.
Горемыкин вскрыл письмо, прочитал его сам, затем дал прочитать тем, кто сидел рядом, усмехнулся и медленно, демонстративно, с каким-то внутренним наслаждением порвал его.
Курьеру, который привёз письмо, сказал, что ответа не будет.
Газеты писали, что в Петербурге Распутиным интересуются больше, чем погодой и температурой воздуха.
- Как Распутин?
- Как термометр. Всё поднимается!
В. М. Пуришкевич - член Государственной думы, человек яростный, упрямый, твердолобый, - ненавидел Распутина, считал его позором России.
Распутин о Пуришкевиче говорил так:
- Пуришкевич искренен, работает он правдиво, только вот одно у него, что вредит, - язык его. Потому и сказано: "Язык мой - зло моё".
Пуришкевич же, руководивший черносотенцами, говорил о Распутине следующее:
- Левые газеты, желая запачкать Союз Михаила Архангела, председателем которого я состою, и меня, клевеща, говорят, что Распутин выбран то почётным членом Союза, то действительным и так далее. Где состоит Распутин, мне неизвестно, но в Союзе Михаила Архангела нигде по империи он не состоит в рядах союзников. И если бы я узнал, что какой-либо отдел Союза позволил себе войти в соприкосновение с Распутиным, я немедленно - слышите? - немедленно по телеграфу закрыл бы такой отдел!
Эта фраза была произнесена Пуришкевичем 21 июня 1914 года.
Были и другие очень сильные люди, не любившие Распутина. Но тех, кто верил в него, ловил каждое слово и повиновался, было больше, и это Распутин знал, потому и мог позволить себе благодушное подтрунивание, считая резкость и выпады, когда люди не выбирали слов, признаком слабости.
Когда Распутин делал в Петербурге первые шаги и был обычным "некрасивым грязным мужичком", но очень говорливым, услужливым, он познакомился с царицынским священником Илиодором - в миру Сергеем Труфановым, красивым, большеглазым, статным, с бледным нервным лицом и изящными женскими руками. Илиодор, так же как и Распутин, пробивался в свет, думал покорить Санкт-Петербург, был представлен царской семье и лично самой царице, но ничего у Илиодора не получилось: Санкт-Петербург он не покорил, в свете своим не стал и царице не понравился - визит этот был единственным, больше в семью Романовых его не приглашали, и Илиодор решил уйти в тень, вернуться в Царицын и забыть то, что было.
В Царицыне же Илиодор был любим и почитаем - не существовало проповедника популярнее его.
Несколько своих проповедей Илиодор посвятил "блаженному старцу Григорию".
- Я скажу вам, кто такой старец Григорий, - громыхал Илиодор с амвона сочным медовым басом, от которого млели царицынские молодицы. - Старцем я его зову не по седым волосам, как у стариков царицынских купцов, ум которых не поспорит с умом самого неразвитого юноши, а зову его старцем за его ум и подвижничество. Старцу Григорию всего сорок лет, родом он из Сибири, фамилия его Распутин, но впоследствии он переменил эту фамилию на другую...
Григорий в двадцать пять лет бросил пьянствовать и захотел посвятить себя Богу. Целый год ходил по святым местам. По возвращении же на родину стал усердно молиться. Домашние его, видя в нём такую перемену, стали уговаривать его возвратиться в семью, а односельчане всячески над ним насмехались. Но вот в один из рабочих дней, когда брату Григорию наскучили все увещевания и насмешки, он воткнул в землю лопату, перекрестился и в чём был, в том и ушёл из родного угла. Целых три года он ходил по святым местам. Оставил жену и детей.
Возвратившись домой, Григорий занялся домашними и полевыми работами, а на дворе у себя вырыл землянку, где молился и в продолжение двух недель не утолял голода пищею, а жажды водою. Затем брат Григорий говорил мне, что когда косили они сено или во время жатвы товарищи его раз по двадцать утоляли жажду, а он за целый день ни разу не утолил своей жажды... Да вытерпит ли простой смертный в такую жару и при такой работе?
Передёргивал брат Илиодор в своей проповеди, сильно передёргивал: отсутствовал будущий "старец" не три года, а несколько меньше, и две недели не сидел без еды в землянке, да и землянки на распутинском подворье в Покровском не было - во всяком случае односельчане такого не помнили. Моленье - да, это было, Распутин молился неистово, бил поклоны, на лбу у него даже образовалось земляное пятно, но кто в Покровском не молился?
Наметившаяся дружба между Распутиным и Илиодором вскоре треснула - сосуд не выдержал испытания, Илиодор стал ненавидеть старца, он завидовал Распутину. Глаза Илиодора вспыхивали ярко, зло, когда он говорил о Распутине, Распутин же относился к Илиодору снисходительно.
В 1911 году специальная комиссия из семи лиц - в комиссии было три священника, один писатель, один блаженный и два "ревнителя веры и чистых дел", как они себя называли, епископ Гермоген, человек суровый, неистовый и дурной, и царицынский инок Илиодор (фамилии первых пяти человек неизвестны), - собравшись в архиерейских покоях, учинила Распутину суд с пристрастием.
Обвинительную речь произнёс Илиодор.
Гермоген, держа в одной руке крест, другой схватил Распутина за голову, сдавил что было силы. А сила у Гермогена имелась - Распутин от боли даже заплакал.
- А ну, антихрист, признавайся в грехах своих! Кайся! Ну! Что ты натворил? И как только тебя ноги по белу свету носят!
Понимая, что дело худо, его просто могут не выпустить из глухих покоев, куда не проникает ни один звук, и крик его всё равно никто не услышит, Распутин стал сознаваться в своих грехах.
Первой он назвал девушку - царицынскую монахиню Ксению, которую мучил четыре часа, требуя, чтобы она легла к нему в постель.
Потом назвал ещё два десятка женских имён.
- Почему первой ты назвал монахиню Ксению? - загромыхал Гермоген мощным басом.
- Она... Она... - Распутин громко сглотнул, - она была очень несчастная. Несчастнее всех. Плакала!
- Красивая? - неожиданно спросил писатель.
Распутин утвердительно мотнул головой, в глазах его заплескался страх - он боялся этих людей.
Ему удалось выбраться из архиерейских покоев живым - Распутин был бледный, исцарапанный, испуганный настолько, что не мог говорить, но живой. От дома, в котором собралась страшная семёрка, до своей квартиры он нёсся как ветер - ноги его почти не касались тротуара, Распутин бежал как по воздуху, дома запёрся на все засовы, лёг в постель и накрылся одеялом.