Распутин поглядел на Лапшинскую, хотел что-то сказать, но вместо этого крякнул и бегом понёсся к выходу. Лапшинская невозмутимо посмотрела вслед, пристроила брошенный рожок на специальный хромированный крючок, прибитый к стене, поправила бумаги, лежащие на столе, - к походам "старца" она относилась как к чудачеству, которое надо прощать, как к болезни... А болезнями все мы наделены, все ходим под Богом! Подумала лениво: "Как же она выглядит, эта Лебедева? Богатая небось!"
Через тридцать минут в прихожей возникли странные нищенки, которые являлись в прошлый раз, - тихие, безносые, скорбные, с упрямыми глазами. Лапшинская ещё в прошлый раз поняла, что хоть и тихие они, но настырные, бедовые, совладать с ними будет трудно. Лица нищенок были закрыты чёрными платками. Видны были только глаза.
- Нет старца! - глуховато произнесла одна из нищенок, видать, главная, поправила платок.
- Его нет, уехал. Может, вам денег надо?
- Нет, нам нужен Распутин, - упрямо произнесла старшая нищенка.
- А деньги не нужны?
- Не нужны!
- Странно! В первый раз вижу людей, которым не нужны деньги. - В голосе Лапшинской возникли неприязненные нотки.
Нищенка это засекла, повернулась, властным взмахом руки послала свою ораву к двери.
- Мы придём ещё! - сказала она на прощанье.
Распутин вернулся домой в середине ночи, довольный, пьяный, с растрёпанной бородой, пахнущий вином, в прихожей неожиданно пустился в пляс. Заспанная Лапшинская выглянула из своей комнаты, всё разом поняла и улыбнулась: если бы она была мужчиной, то поздравила бы Распутина с победой.
- Те ужасные побирушки приходили снова, - сообщила она.
- Тля! - весело выкрикнул Распутин. - Тли!
- Страшные очень!
- А-а! - Распутин беспечно топнул ногой. - Чего тлей бояться! - Снова притопнул, поиграл сапогом, выворачивая его на паркете так, что по стенам побежали зайчики. Распутин умел плясать лихо, ему удавалась даже присядка, требующая молодой ловкости, сильных ног и хорошего дыхания, удавались гопак, "яблочко" и "камаринская", Распутин гордился тем, что умел плясать. - Тля и есть тля! Чего её бояться?
Вдруг он прервал пляску, помрачнел и замер посреди комнаты.
- Чего, Григорий Ефимович?
- Да вот, понимаешь, какое дело. - Распутин мрачно поскрёб макушку, - никогда не выигрывал никаких призов, а тут на тебе, сегодня выиграл на ипподроме. Чует моя душа - неспроста это! Чёрт меня дёрнул выиграть на лошадке! В жизнь ни во что не выигрывал. - Он хлопнул длинной рукой по колену, крякнул. - Выходит, быть беде! А какой беде? - Он пытливо, злыми, острыми глазами глянул на Лапшинскую. - С германием схлестнёмся? Или с этим самым... с Пуанкарою поругаемся? А? Иль что-то другое? Но и то, и другое, и третье - плохо! Йй-эх! - Он резко покрутил головой, словно ворот просторной шёлковой рубахи давил ему на шею. - В жизнь не выигрывал, а!
- Что делать, Григорий Ефимович?
- Примета плохая. Ой какая плохая примета! - От прежнего Распутина и следа не осталось, посреди комнаты на натёртом скользком паркете стоял кривоногий озабоченный взлохмаченный мужичок, скорбел об ошибках, думал о детях и доме, о том, как бы избежать ошибок в будущем, о хлебе и о себе самом. - Это же антихрист на нас наваливается, антихрист! Ладно, - он вздохнул, - покумекаю, поприкидываю, что можно сделать. От напасти надо отбиваться, и если мы её не сожрём, она сожрёт нас.
Через несколько минут дом погрузился в темноту - Распутин уснул.
Весь Петербург знал, что Распутин относится к бесцеремонной семье хлыстов, запрещённой когда-то Александром Вторым, и весь Петербург - весь! - не верил в то, что Распутин - настоящий хлыст. Настоящие хлысты - угрюмые, замкнутые люди, чурающиеся всякого общения, и если уж они с кем-то общаются, то очищают человека от греха, словно банан от кожуры, а Распутин знался со всеми, кому не лень, от греха очищал только женщин - способом проверенным и древним, и это вызывало лютую ярость оскорблённых мужей, обманутых любовников, мужчин света - они никак не могли примириться с "хлыстовством" Распутина, и если уж Распутин не боялся организованной оравы нищенок, то мужчин, когда они собирались в кружок и что-то замышляли, боялся. Не потому ли он выиграл на скачках, что оскопят его петербургские рогоносцы?
Вообще-то сибирские хлысты по сути своей были людьми работящими, усердными, очень тёмными, своей темнотой гордились, а ещё более, чем собственной темнотой, гордились "некнижными рыбарями и безграмотными архиереями", проповедующими учение Кондрата Малёванного о том, что каждый хлыст есть "царь над царями, бог, во плоти пришедший", по этому учению всякий хлыст получал отпускную, мог делать что хотел, кроме одного - признаваться в том, что он хлыст. Как ни бывал загулен и пьян Распутин в компаниях, как ни размягчался, обласканный женщинами, он ни разу не сознался в том, что он - хлыст. Малеванщина тех, кто признавался в причастности к хлыстовству, карала строго, - случалось, людей находили мёртвыми.
Сам Кондрат Малёванный в 1895 году был заключён в Казанскую психиатрическую лечебницу, что, как известно, было хуже тюрьмы, но дело помешанного Кондрата не увяло, а наоборот, расцвело, перекинулось далеко в Сибирь, к Байкалу. Среди малеванцев не существовало такого понятия, как стыд. Женщины в молитвах обнажались до пояса, трясли прелестями, показывая тем самым, что Христос был распят на кресте обнажённым и наготы стесняться нечего; пением молитвы "Кресту Твоему поклоняемся" женщины "объясняли, что они хотели показать, как Христос воскрес и снял с себя гробные пелены". Очень часто во время молитв женщины бросались к мужчинам, страстно прижимались к ним, одаряли долгими, взасос, поцелуями, принимали неприличные позы. Это считалось у хлыстов нормой.
"Хлыщу, хлыщу, Христа ищу" - была когда-то у хлыстов популярная религиозная песенка, которая, по нашим понятиям, вряд ли годится для молитвы или церковного хора.
Н. Н. Евреинов, издавший брошюру о Распутине ещё в двадцатые годы, отметил, что "старец" особенно был увлечён "обрядом умовения ног": в бане его окружали несколько женщин и одна из них, самая молодая, самая пригожая, обязательно мыла ноги из оловянной шайки. Распутин отождествляет этот обряд с тайной вечерей, с "картиной умовения ног Христа Марией Магдалиной", что "влекла Распутина к инсценировке этого события, с безудержием половой психопатии, обращающей чуть ли не каждую подходящую поклонницу старца в блудницу Марию, униженно моющую ему ноги".
"Как известно, хлысты считают священников поганцами, смутьянами, любодеями или гнездинниками, потому что они женаты... Брак и крещение хлысты считают за осквернение; в особенности вступающих в брак почитают погубившими душу свою и пр.
Отвергая церковный брак, уча, что с прежней (до вступления в секту) женой следует жить, как с сестрою, хлысты имеют духовных жён, плотские связи с коими не составляют греха, ибо здесь проявляется не плоть, а духовная "Христова" любовь. Иметь связи с чужими жёнами значит у хлыстов - "любовь иметь, что голубь с голубкой". "Поэтому хлысты, не терпя брака, оправдывают внебрачные отношения".
К хлыстовству Распутин склонял почти всех женщин, появлявшихся в поле его зрения, за исключением, может быть, близких к царскому дому, тут "старец" вёл себя осмотрительно, тихо, если же женщин ему не хватало - шёл к проституткам. В дневниках наружного наблюдения отмечены десятки, если не сотни проституток, которых Распутин брал просто на панели. "Распутин был хлыст, по-видимому, малеванского толка" - такой вывод делает Евреинов. А хлыстовство малеванского толка - одно из самых худших.
Но была и другая точка зрения. Ещё при жизни старца... Впрочем, какой он старец? Распутин был сравнительно молодым и очень крепким человеком.
Однажды исследователь русского сектантства В. Д. Бонч-Бруевич пригласил к себе Распутина, чтобы поподробнее побеседовать с ним, понять, настоящий он хлыст или нет, - может, только притворяется и никакая душа Христа в нём не живёт? Распутин охотно пришёл к нему: любил знаться с высшим светом.
Квартира Бонч-Бруевича потрясла гостя - просторная, как дворец, и главное, уютная, живая, пространство не давит, не съедает человека, не превращает его в мошку. На стенах висело много картин в роскошных золочёных рамах и фотографических портретов.
Картины и портреты заинтересовали Распутина особенно.
- А это кто? - Сделав несколько стремительных шагов, "старец" остановился около одного портрета, окинул его цепким взором, стараясь схватить всё сразу и понять, что за человек изображён. Услышав ответ Бонч-Бруевича, перебежал к другому портрету. - А это кто?
В рабочем кабинете хозяина висели портреты сектантов, портретов было много, и Распутин взволнованно заметался от одного портрета к другому, задышал часто, хрипло - было видно, что лики этих людей действуют на него, удивляют своей силой.
Минут пять он стоял около изображения красивого густоволосого, бородатого человека, умершего четверть века назад, потом прошептал:
- Вот это сила! - Быстро отёр рукою рот - он делал очень много бытовых, земных движений, частил, суетился, и когда сам замечал это, становился суровым, молчаливым, но эта суровость быстро проходила, Распутин был живым человеком, - повторил: - Вот это сила!
- Действительно, это очень сильный человек, - подтвердил Бонч-Бруевич.
- А сила-то не в нём, а в ей! - неожиданно воскликнул Распутин, переместив взгляд на другой портрет, где этот же человек был изображён с женщиной - скромной, низенькой, с сутулыми плечами, глядящей исподлобья, словно лисица. - Не от себя он имеет силу, а от неё. В ней он черпает свою силу! Он вообще-то... он, ты знаешь... - Распутин обращался к Бонч-Бруевичу на "ты", хотя видел его впервые, - он плакать да страдать готов да на подвиг звать, но сила вся - в ней! В конце концов люди пойдут за ней!
Распутин угадывал то, чего не знал, чутьё у него было звериное, - красивый бородатый сектант действительно черпал свою силу в этой неприметной женщине с лисьими глазами, и когда он умер от укуса заразного клеща, секта избрала её предводительницей, и она сделала для секты куда больше, чем он. Бонч-Бруевичу было интересно наблюдать за Распутиным, он понимал, что Распутин - человек самобытный, необычный, народный - именно народный, вышедший из глубины, из самой гущи народа, из толпы, и философия у него своя, ни на что не похожая, народная, и говорит он так, как говорит народ.
Распутин начал философствовать:
- Восторг души - вот счастье человека! - Он метнулся из одного угла кабинета в другой, потом метнулся обратно, рассёк пространство кабинета и остановился посредине, попробовал ногами половицы. - Не скрипят ведь! Вот что значит дом хорошо содержится!
- Спасибо! - сдержанно улыбнулся Бонч-Бруевич.
- Слышь, друг, - Распутин повысил голос, - верно тебе говорю: как загорится душа пламенем восторга - значит, поймал ты своё счастье! И лелей его, тетёшкай, не упускай. Счастье, в отличие от горя, упустить ой как легко - само из рук выпархивает! - Распутин сделал несколько быстрых шагов, остановился у стены, на которой висел большой портрет старика с широкой бородой и испытующим взглядом. - А это кто? Скажи, кто это? - Распутин потыкал пальцем в портрет.
Человека этого Распутин не знал, хотя изображение его было известно широко, - факт этот удивил Бонч-Бруевича, он хотел назвать фамилию старика, но Распутин не слышал его - даже если бы он и сказал, Распутин всё равно бы не услышал его.
- Ну и человек! Ах ты Боже мой! Самсон! Друг ты мой, вот он, Самсон-то, где! Познакомь меня с ним, а? - Распутин откинулся от портрета, вгляделся в лицо старика. - Кто это? Где он живёт? А? - сильно сощурился, стараясь понять душу изображённого, проникнуть в неё. - Поедем сейчас к нему! А где он живёт?
Бонч-Бруевич красноречиво развёл руками, показывая, что Распутин задаёт ему слишком трудный вопрос.
- Вот за кем народ полками идти должен, - не останавливался Распутин, шагнул в сторону, посмотрел на портрет сбоку и щёлкнул шнурком выключателя - зажёг электрическую лампочку. В назидательном движении поднял палец: - Полками! Дивизиями!.. Поехали к нему!
- Не можем, - сказал Бонч-Бруевич.
- Почему-у?
Бонч-Бруевич произнёс громко:
- Это Карл Маркс!
Фамилия не произвела на Распутина никакого впечатления, он не слышал о ней.
- Ну и что? Не царь же, чтобы был так занят, и не король! Поехали к нему, а?!
- Карл Маркс умер много лет назад. Давно уже!
- Да? - изумился Распутин. - Не знал... Не слышал! - Потушил электрическую лампочку. - А жаль, что к нему нельзя поехать. - Под глазами Распутина возникли скорбные гусиные лапки - мелкие частые морщинки. - А то бы побеседовали! - Он говорил о Карле Марксе как о живом. - Вот у него-то души хватит на многие тысячи людей, а у нас? Да мы даже сами себя обеспечить душой не можем, никакого, запаса. Всё киснем да хныкаем, а делать ничего не умеем. Нас тут бьют, нас там бьют - колотят нас, мнут, обворовывают, объедают... А мы? Йй-эх! - Распутин умолк, повесил голову, потом осторожно, словно бы боясь обжечься, присел на краешек стула...
Бонч-Бруевич потом отметил:
"Много мне приходилось видеть восторженных людей из народной среды, ищущих чего-то, мятущихся, взыскующих угада, куда-то стремящихся, что-то строящих и разрушающих, но Распутин - какой-то другой, он отличается от всех, ни на кого не похож. Не имея никакой политической точки зрения, он что-то стремился сделать. Что? И для кого?"
Когда Распутин после разговора уходил от Бонч-Бруевича, то на пороге задержался, помял чёрную велюровую, не по сезону шляпу:
- Для народушка жить нужно, о нём помышлять!
Из разговора с Распутиным Бонч-Бруевич выяснил, что о хлыстах тот не имеет почти никакого представления, к секте малеванцев не принадлежит и прикрывает малеванством собственную вседозволенность.
"В один прекрасный момент всё это кончится плохо", - подумал Бонч-Бруевич.
Утром Распутин проснулся мрачный, взъерошенный, мятый - он уснул, не снимая с себя ни рубахи, ни штанов, - босиком вышел на середину залы и, глянув на большую тяжёлую люстру, богато посверкивающую хрусталём и свежей бронзой, пошевелил пальцами ног.
- Ангелина!
Дом, похоже, был пуст - на крик никто не отозвался. Матрёши, любимой дочки, тоже не было. Может, Лапшинская повела её куда-нибудь в цирк? Или на благотворительный концерт? Но об этом разговора не было.
- Ангелина! - что было силы выкрикнул Распутин, услышал, как над головой шевельнулись и сладостно запели тонкие хрустальные подвески. Вот за что он любил хрусталь, так за нежный сахарный звук. Из хрусталя хорошо пить вино - в сто крат напиток бывает вкуснее, чем из простого стекла. В чём, в чём, а в этом Распутин знал толк, - Ангелина! - прокричал он в третий раз, ему сделалось жутковато, по коже побежали резвые колючие мурашки.
Хуже нет одиночества, человек в нём очень быстро теряет самого себя - звереет либо превращается в тряпку, да и убить его, когда он один, много легче - почти ничего не стоит. Распутин видел, как убивали людей, и удивлялся, с какой лёгкостью это происходило, - ничего, оказывается, не стоит вышибить дух из двуногого, и что главное - в большинстве случаев человек совсем не цепляется за свою жизнь. Почему?
Если бы знать почему. Может быть, жизнь осточертела, потеряла ценность? Распутин передёрнул плечами, ожесточённо потёр одной рукой другую, потом поменял руки, отёр лицо, замер: почудилось, что в соседней комнате раздались тяжёлые, грозные шаги. Это что же, выходит, он совсем один остался в большой холодной квартире и любой обидчик, спрятавшись за портьерой, может запросто напасть на него со спины?
Распутин перекрестился, бесшумно двинулся обратно, в спальню, ступая вперёд пятками. Пожалел о том, что до сих пор не купил себе револьвера; Муня Головина много раз советовала получить разрешение в полиции и купить револьвер - время-то надвигается опасное, шалого народа много на улицах и в домах, и приходящий секретарь Симанович, который посмышлёнее и попроворнее Лапшинской, тоже советовал, но что-то не лежала у Распутина душа к оружию; зайдя в пороховую лавку, он повертел в руках новенький бельгийский браунинг и отдал продавцу:
- Дорог больно!
- Есть и подешевле, - продавец наклонил блестящую, намазанную маслом голову, - но будет хуже!
- Не надо мне ничего, ни хуже, ни лучше, - сказал Распутин и покинул лавку.
А выходит, напрасно он отмахнулся от напомаженного продавца - револьвер-то надо было купить. Оружие делает человека храбрее, увереннее в себе. Даже несмелый, с трясущимися коленками человек становится смелым, когда в руке держит дуру, способную сделать в поросёнке дыру.
Ну если уж не револьвер, то хотя бы топор под кроватью надо бы держать. Распутин растерянно втянул сквозь зубы воздух. "А эта тля, что приходила вчера... Может, она сейчас что-нибудь учудит? Нет, револьвер надо обязательно купить, с револьвером спокойнее".
Он облегчённо вздохнул, когда услышал внизу лёгкие, почти летящие шаги, узнал их - у Лапшинской была особая, птичья походка.
- Ты где была? - спросил он, когда Лапшинская появилась в зале. - Что-нибудь случилось?
- Слава Богу, нет. Звонили от госпожи Лебедевой...
- И что же? - Распутин привычно пошевелил пальцами босых ног, вспомнив о вчерашнем, улыбнулся. Лицо осветилось изнутри, сделалось приятным, с черт исчезла жёсткость, глаза посветлели.
- Велели сказать, что будет приятный сюрприз, просили не отказываться.
- Ладно, от подарков таких женщин, как госпожа Лебедева, отказываться нельзя. - Распутин пошарил рукою в кармане брюк и выгреб горсть бумажных ассигнаций. - Ты вот что, Ангелина... Бери мотор, поезжай на вокзал и купи мне билеты до Тюмени.
- Сколько билетов?
Распутин наморщил лоб, соображая.
- Возьми четыре купе. Целиком четыре купе. Задача ясна? - по-военному спросил он.
- Так точно, - тоже по-военному отозвалась Лапшинская, взяла жёлтый кожаный портфельчик, положила в него деньги и через десять минут на автомобиле укатила на вокзал.
Оставшись один, Распутин достал из буфета номерную бутылку горькой крымской мадеры - благородного напитка, подаваемого только к высоким столам, потом, подумав, достал ещё одну бутылку, тоже номерную - "Слёзы Христа" - сладкого душистого вина, которое любил царь, налил в узкий хрустальный штофчик мадеры, выпил, сощурился довольно, в другой штофчик налил "слёз", также выпил махом и отрицательно покрутил головой:
- За что он эту пакость любит? Сладка уж больно! Так сладка и так липка, что помажь палец, приложи к носу - приклеится. Не оторвать, вот как приклеится - мёртво берёт. Йй-эх! Интересно, а что за сюрпризец приготовила госпожа Лебедева? - Он поднял бутылку со "слезами". - "Слёзы Христа" - это не вино - варенье! Если не запить - сдохнуть можно! - Он снова налил себе мадеры, похвалил: - А это - да, это вино. Совсем другое дело.