…Когда-то, до страшного июньского дня сорок первого, алешковичские парни дразнили ее "сплошной визгливостью": стоило лишь прикоснуться к ней, как Таня визжала во весь голос: "Ой, мама! Не лезь!" И когда "обидчик" ошалело отскакивал в сторону, она заливисто хохотала и победоносно изрекала: "Что, комедиант, напугал?"
…И вот сейчас эта "недотрога" словно воды в рот набрала. Наверно, ее стойкость бесит карателей. Один из них опускает приклад на ее руку, висящую плетью.
- Ой, Андрей! - вскрикивает Таня и лишается чувств. На нее плескают воду.
- Кто это? Где он?
Таня в ответ стонет.
- Видать, тут еще кто-то есть, - слышит Елисеев чей-то простуженный голос.
- Вон, вон он! - захлебывается другой голос.
Все. Конец. Такой нелепый. Его берут голыми руками, как беспомощного котенка. От обиды, отчаяния и злости он до крови кусает губы. Вытаскивает незаряженный пистолет, документы, среди которых оставленный на память комсомольский билет и вырезка статьи из "Партизанской правды" за 9 апреля, засовывает все это под берег с каким-то подсознательным желанием - когда-нибудь найти.
В тот же миг что-то тяжелое и тупое опускается на его голову…
* * *
Пленных привезли в лагерь, обнесенный колючей проволокой. Это у самого поселка Локоть. Через сутки женщин отделили от мужчин. Елисеев расстался с Таней Земляновой. Предчувствовал, что навсегда.
Заключенные спали на земле, под открытым небом. За каждым их шагом настороженно следили часовые, маячившие на вышках.
В одном из пакгаузов, расположенных на территории лагеря, был следственный отдел, откуда днем и ночью неслись душераздирающие крики. Наряду с гитлеровцами, особенно усердствовал некий Стародубцев, в немецком звании старшего сержанта. "Зверь из зверей", - окрестили его. Черное, словно опаленное лицо. Худой до истощенности, постоянно дергающийся, как в конвульсиях. Когда он выходил из себя (а уравновешенным его редко видели), зрачки расширялись, изо рта пенилась слюна. Тогда в ход шли изощренные пытки. Этот садист старался не уступать в жестокости своим хозяевам.
* * *
- Елисеев?
Снова допрос. Снова будут бить резиновыми шлангами, дубовыми палками, обливать холодной водой, чтобы привести в чувство и опять бить и требовать: "Говори!" Ну что ж, кроме того, что он - Андрей Елисеев, кроме того, что он в отряде был человеком маленьким и потому ничего не знает, - он не скажет ни слова.
- Елисеев?
- Да.
- Партизан?
- Был.
- Что значит - был?
- Ушел из отряда.
- Допустим. Почему дезертировали?
- Голодуха, господин следователь. Умирали, как мухи.
Пока все повторяется слово в слово, как и на предыдущих допросах. Как шахматная партия - ход в ход. Кто первым свернет с проторенной дороги?
- Но если вы шли домой, зачем имели при себе оружие?
- Я не имел.
- А кто стрелял в германских солдат?
- Вы же знаете, что в лесу и партизаны, и мирные жители.
Вопросы следуют один за другим. И ответы на них - в том же духе.
Сейчас следователь (а они меняются, хотя вопросы - как две капли воды) даст указание стоящим здесь же двум солдатам - и те возьмутся за резиновые шланги, затем будут приводить истязаемого в чувство. Вон и ведро с водой под руками. И точно - следователь обращается к солдатам, только говорит неожиданное для Елисеева:
- Оставьте нас вдвоем.
"Это и есть заготовленный ход? Посмотрим, что получится из твоей затеи, господин с усиками. (Под носом у него топорщится противный клочок волос. Фюреру подражает?) И сегодня ты пока не выходишь из себя. Рядом со Стародубцевым ты ангел. Хочешь взять хитростью? Зря стараешься. Служишь ты тому же дьяволу. Поэтому, в конечном счете, между Стародубцевым и тобою никакой разницы. В этом вся суть".
- Елисеев, - сказал следователь после продолжительной паузы, во время которой оба не переставали изучать друг друга, - Елисеев, а я знаю о вас значительно больше, чем вы сказали.
Следователь ждет ответа. Андрей молчит.
- Хотите послушать?
- Валяйте.
- Комсомольский секретарь, замполит, командир роты… Достаточно? Такую честь, согласитесь, маленькому человеку не окажут. Не правда ли? И поэтому ваша версия о дезертирстве, мягко говоря, не состоятельна.
Елисеев чувствует на себе цепкий взгляд следователя. Важно ничем не выдать волнения, никаких перемен в поведении не показать.
- Елисеев, вы держитесь с похвальным упорством. Но при этом допускаете одну существенную ошибку. Вы начисто упустили из виду такой фактор, как массовое пленение. В лагере немало и мирных жителей, и раненых партизан. А в таком случае не все удается утаить. Согласны?
"Ну и что? - зло думает Андрей. - Все равно из меня ничего не вытянешь". А вслух говорит:
- Чего только под пытками не наговорят вам.
На этот ответ тут же следует контрудар:
- Однако вы и под пытками не были словоохотливым.
- Мне нечего говорить. Так и запишите.
- А я, между прочим, ничего не записываю.
- Разговор не так трудно по памяти восстановить.
- Резонно. Но зачем мне заниматься этим, коль вы всего-навсего маленький человек в отряде? - на лице следователя усмешка.
"У него поразительная выдержка. Он так ни разу и не вышел из себя".
- В таком случае чего ради стараетесь? Ставьте точку - и делу конец.
- А разве это лучший выход из положения? - вопросом на вопрос отвечает следователь. И тут же встает. О чем-то сосредоточенно думает. Потом садится. Карандаш быстро бегает по бумаге.
- Это протокол сегодняшнего допроса, - говорит он все тем же обезоруживающе спокойным тоном. - Хотите взглянуть?
- Не все ли равно?
- Наверно, нет, - следователь кладет перед Елисеевым лист исписанной бумаги.
Андрей пробегает его глазами - одни биографические данные: родился в 1923 году, в селе Страчево Суземского района, в десять лет потерял отца (умер), имеет брата и сестру, после семилетки поступил в Орловский железнодорожный техникум, учебу прервала война… О техникуме Елисеев на допросах не упоминал - не к чему было. Откуда же узнал этот пройдоха?
Следователь улыбается.
- Не удивляйтесь, вас опознал сотрудник нашего отдела. Вот уж поистине пути господни неисповедимы! Мы с ним заглянем к вам. До войны он работал машинистом локомотива в Орле, не раз бывал на встречах в техникуме. И вы чем-то хорошо запомнились ему. Так что умалчивать эту деталь нет смысла, к тому же она явно безвредна для вас, если, конечно, не считать вашу активную общественную и комсомольскую работу в техникуме.
Елисеев молчит. Следователь вчетверо складывает лист, засовывает его в нагрудный карман френча.
- На сегодня, пожалуй, хватит. Сейчас вас уведут. Но прежде… прежде я хотел бы посоветовать вам не отказываться от продолжения разговора со мною. Минимальная выгода такой позиции - вас перестанет беспокоить Стародубцев…
Всю ночь, свернувшись калачиком на сырой земле, Елисеев думал о следователе и разговоре с ним. По-чудному поет этот господин. Хитрая бестия. И о Стародубцеве не случайно обмолвился. Не расслабиться бы только, не клюнуть на приманку.
"А что ему, собственно, нужно от меня?" - этот такой обычный вопрос Елисеев задал себе впервые. И был поражен неожиданным открытием: он, Елисеев, нужен следователю, в противном случае тот, узнав о нем все необходимое, перестал бы возиться с ним. С самого момента пленения Елисеев не сомневался в том, что его дни сочтены: из логова Каминского еще никто из партизан не выходил живым.
Нет, спешить с таким выводом не стоит. Ему готовят нечто другое. Что именно? Возможно, это будет самое ужасное из того, что можно даже предположить?
"Что ж, господин следователь, принимаю твой вызов. Посмотрим, чья возьмет".
Елисеев готовился к новому бою.
* * *
Несколько дней Елисеева не трогали. Возможно, это тоже входило в дальний расчет следователя с усиками?
И вот Андрея снова привели в тот же пакгауз. За столом сидели двое: уже знакомый обладатель комочка усов и человек выше среднего роста, который допрашивал пленных сразу же после их пленения, прямо на кладбище под Суземкой.
На обоих немецкие френчи, без погон, и русские галифе.
- Садитесь, - сказал следователь с усиками.
Андрей сел на табуретку. Перед ним, на столе, стояли графин с водой и металлическая кружка.
- Хотите пить?
- Обойдусь, - отказался Елисеев, хотя пить хотелось. "Не расслабляться. Сейчас начнется перекрестный допрос. Не спешить с ответами, выигрывать время на обдумывание".
- Курите? - это вопрос того самого бывшего машиниста локомотива, который узнал в Елисееве учащегося железнодорожного техникума, комсомольского активиста. Теперь и Андрею его лицо казалось знакомым. Да, да, он, этот машинист, был в числе шефов, с ним не раз встречались. Когда он улыбался, говорил или ругался, лицо его кривилось, словно ему было больно, выражение казалось одним и тем же, независимо от настроения.
- Пожалуйста, - он протянул пачку ароматно пахнущих папирос. И сейчас хотел Елисеев отказаться, но не удержался. Взял папиросу, затянулся и тут же почувствовал головокружение: сказались голод и почти бессонная ночь.
На него смотрели две пары глаз, внимательно, открыто.
- Как самочувствие?
Бывший машинист издевается или всерьез считает свой вопрос умным?
- Не жалуюсь.
- Гм… - Он помедлил и вдруг обрушил на подследственного град быстрых, вразброс, вопросов:
- Насколько нам известно, ваш отряд скомплектован из жителей сел Алешковичи, Павловичи, Безгодково, Полевые Новоселки. За счет каких сил восстанавливаете потери?
- Вы и сами знаете, что партизаном может быть каждый, кто борется с оккупантами.
- Гм… Как и откуда доставляют вам махорку?
- Москва не забывает.
- Сколько человек было в вашем отряде до блокады? Сколько осталось после прорыва?
- Не знаю, я говорил вам: в дни блокады я шел домой.
- Мирное население, ушедшее в леса, находится при отрядах или отдельно?
- Охраняется надежно.
- Каково вооружение партизан?
- Отличное. Немцы в этом убедились.
- В день прорыва, то есть первого июля, вы были с винтовкой или автоматом?
- Ни с чем. Я пробирался к себе в Страчево.
- Где сейчас, по-вашему, дислоцируются партизаны?
- Лес большой, господин следователь.
- В день прорыва ваш отряд действовал самостоятельно или…
- Еще раз повторяю: в блокаду я ушел из отряда.
Елисеев едва сдерживал усмешку. До чего же примитивна хитрость этого господина! Воображает себя пауком, плетущим тонкую паутину, в которую, по его мнению, невозможно не попасться.
Бывший машинист немного передохнул и вслух рассудил:
- Странно, в трудный для отряда момент он, видите ли, не забыл подумать о своей шкуре, а сейчас, когда терять нечего, не желает сохранить себе жизнь… По крайней мере, этого не видно по вашему поведению, - повернулся он к Елисееву.
Елисеев подумал, что не такой уж и примитивный этот следователь, что держаться с ним следует осторожнее, надо прощупать его намерение.
- А каким должно быть мое поведение?
- Гм… Этот вопрос деловой. Не правда ли, Борис? - обратился бывший машинист к следователю с усиками. Тот промолчал. - Хорошо, я отвечу на ваш вопрос. Мы предлагаем вам интересную работу. Более чистую, нежели повязка полицейского. Устраивает вас?
Елисеев неторопливо перевел взгляд с одного на другого следователя, словно видел их впервые. Так и есть, их не интересуют его показания. Теперь он понял, что им от него нужно - служить врагу. И медленно, но решительно покачал головой.
- Не надейтесь. Другого найдите.
- Не артачьтесь, Елисеев. Если нужно - найдем. Только вам от этого легче не станет. Вы же знаете, что немцы делают с теми, кто… гм… не понимает их.
- Руками русских прислужников, не так ли? - Елисеев хоть и не намерен был обострять допрос, но не смог удержаться, чтобы не высказать ядовитую реплику.
- Что? - Лицо у следователя страшно скривилось. - Как ты смеешь? Да знаешь ли ты… Где ты находишься, на комсомольском собрании?
Бывший машинист лихорадочно закурил. Несколько успокоившись, угрожающе прорычал:
- Не хочешь иметь дело с нами - за тебя возьмутся другие. На себя пеняй.
Следователь с усиками поставил кружку с водой перед своим коллегой, флегматично бросил:
- Ладно, отдохни. Оставь его мне.
- С радостью, - буркнул тот и сгреб со стола папиросы и спички.
- Кое-что оставь нам, - сказал Борис.
- Курить? Ты же не куришь.
- Ему.
- Гм… - Бывший машинист пожал плечами и молча выложил из пачки папиросу, потом, немного подумав, добавил еще одну, оставил коробку спичек.
- Курите, они - ваши, - сказал Борис, когда остался наедине с Елисеевым.
Андрей не заставил упрашивать себя. Следователь несколько минут молча наблюдал за ним.
- Если я скажу вам, Елисеев, что вы мне нравитесь, это покажется вам, по меньшей мере, странным, - начал он. - Но это действительно так.
"Более чистую, нежели повязка полицейского"… Пожалуй, он зря так категорично отмел это предложение, не разобравшись в его сущности. Что именно предлагается? Он должен узнать. Это не просто любопытство.
А следователь, между тем, продолжал:
- Если бы вы раскололись на допросах, я не стал бы уделять вам столько внимания. Принялся бы за других. Кого-то подходящего нашел бы - из шкурников, негодяев. А вы… Передо мною очень непростая задача: убедить вас в том, что вы должны мне поверить. К сожалению, мы оба в таком положении, когда моя откровенность, боюсь, может еще больше отдалить нас друг от друга.
- Простите, но разве мы были близки? - возразил Елисеев.
Этот вопрос, казалось, ничуть не смутил следователя. Он говорил в той же спокойно-размеренной манере:
- Каждое мое слово чудится вам ловушкой - не так ли? - и потому вызывает у вас внутренний протест. Это естественно. Потому что… потому что вы видите перед собой чужого человека. А не приходила ли вам в голову мысль, что и у человека во вражеском обмундировании бьется все то же русское сердце?
Елисеев всем корпусом медленно повернулся к следователю. Взгляды их скрестились. "Нет, тут что-то не так, - убеждал себя Андрей. - Не может быть! Свой? Зачем ему открываться мне?"
- Хотите, я расскажу вам об одном советском летчике? - после паузы спросил следователь.
Елисеев промолчал.
Не меняя положения, все тем же тоном следователь поведал о судьбе летчика. Полуобгоревшего, без сознания, его подобрали немцы. И вылечили. Затем предложили ему сотрудничать с ними. В случае отказа - дорога на тот свет. Не смерть его испугала - ему больно было сознавать, что он попал в такое нелепое положение в самом начале войны и ничем не может помочь своим. А ему так хотелось остаться в строю! И летчик принимает предложение недругов, чтобы выжить, перехитрить их. Но те не глупы. Они все предусмотрели. В общем, летчик выжил, но, к своему ужасу, понял, что очень прочно привязан к ним.
Сначала Елисеев подумал, что следователь рассказывает о себе, но достаточно беглого взгляда, чтобы заметить, что кожа на его лице и руках чистая, без ожогов.
- И этот летчик вам сам о себе рассказал?
Едва заметная усмешка тронула лицо следователя.
- Если будет на то ваше желание, я представлю его вам.
- Разумеется, с разрешения немцев?
Следователь негромко засмеялся.
- А вы не заметили, что мы поменялись ролями? Вы - спрашиваете, я - отвечаю… - Неожиданно на его лицо легла какая-то мрачная тень. - Что бы вы посоветовали этому летчику?
- Возвращаться на свой берег. - Елисеев сказал это таким тоном, который иного ответа не допускал.
Следователь отозвался моментально:
- А кто поверит, что он остался прежним? Да с ним и возиться не станут. В расход - и точка.
Спустя несколько часов, перебирая в памяти детали этого изнурительного разговора, Елисеев отметит, с какой опрометчивостью он бросился в неравный бой с человеком с усиками.
- Ошибаетесь, господин следователь! - сказал Андрей. - Тому, у кого руки не забрызганы кровью сородичей, нечего бояться своих. Если ваш летчик немедленно использовал шанс выжить, то почему так долго не решится доказать, что он не чужой?
Следователь придвинул к себе коробку спичек, сжал ее в кулаке так, что она жалобно хрустнула и превратилась в бесформенный комок.
- Вы говорите так, словно партизаны не трогают тех, кто, натворив глупостей, раскаивается в содеянном и переходит на их сторону? - Взгляд у него выжидательный, он весь - внимание.
- Разумеется, с распростертыми объятиями таких не встречают. Но почему бы не принять тех, кто хочет искупить свою вину? В нашем отряде, к примеру, несколько таких бывших, которые перешли к нам с оружием в руках. И никуда они не делись - воюют, как и все… Разрешите закурить?
- Да, конечно. Это ваша папироса… Правда, спички…
Елисеев уловил перемену в настроении следователя. Сейчас он был похож на ученика, который очень бойко отвечал заученный урок, но стоило учителю перебить его, как он запнулся, сбился с темы, потерял прежнюю уверенность. Возможно, в механизме, заранее запрограммированном следователем, сработало что-то не так, как хотелось? Словно поняв свою оплошность, следователь слишком уж торопливо завершил разговор: