"Новое время", вероятно, поступало в пансион в Ниццу. Во всяком случае, в письмах Чехова чувствуется осведомленность о суворинских комментариях к "делу Дрейфуса", и Чехов понимал, насколько могут быть убедительны эти публикации для большинства читателей. Возможно, сложившееся в нем внутреннее почти инстинктивное неприятие всего того, о чем писалось в "Новом времени", было второй причиной, побудившей его самому разобраться во французских "первоисточниках".
Насколько это было нелегко, свидетельствует и тот факт, что далеко не всем образованным и непредвзятым людям России, занимавшим активную общественную позицию, удалось быстро и правильно разобраться в ситуации. Даже великолепно владевший, в отличие от Чехова, французским языком Лев Толстой тоже не мог поверить в невиновность Дрейфуса и в январе 1898 г. говорил корреспонденту газеты "Камско-волжский край": "Мне, по моим убеждениям, очень противна эта жидофобия во Франции и ее современный шовинизм, крики за армию, и, признаюсь, я сочувствовал движению, которое, казалось, добивается оправдания невинно осужденного. Но вот вмешалась молодежь, студенты, всюду чуткие ко всему хорошему; они за правительство, и я начинаю сомневаться, и меня смущает - как бы правда не на их стороне".
"Нейтральный" наблюдатель Вас. Немирович-Данченко тоже, как положено русскому человеку, "уважал" начальство, поскольку, как известно, в руководители "дураков не поставят", о чем он и писал Чехову 3 декабря 1897 г.: "В Париже дело Дрейфуса захватило меня совсем. Был я и в палате, и в сенате (здесь имеются в виду заседания, на которых правительство подтвердило "виновность" Дрейфуса. - Л.Я.). Жаль, что я не держал с Вами пари!"
Сомнения терзали и добродушнейшего Ф.Батюшкова: "Что касается истории с Zola, то не думаете ли Вы, что в сочувствии к нему большую роль сыграло просто недовольство правительством, против которого он решился выступить? Конечно, было бы ужасным, если бы осудили невинного, но в этом что-то все меньше и меньше сомневаются. Я как Раз теперь сидел две недели в суде присяжных - ратовал неизменно за оправдание воришек. И вот присмотревшись к другим присяжным, думал - а все же никто из них не решился бы осудить невинного, как бы некоторые из них не щеголяли "строгостью". Думаю, что и в деле Дрейфуса должны были быть несомненные улики, вопреки моему приятелю Paul Meyer'y" который склонен обвинить Эстергази. Противны лишь безумные и бессмысленные уличные манифестации, но ведь дело Дрейфуса перейдет в историю - ужели его обвинители об этом могли не подумать и обречь себя на вечное бесславие? Что-то не верится" (Ф.Батюшков - Чехову, 15 января 1898 г.).
Наивный Батюшков полагал, что французские антисемиты испугаются перспективы "вечного бесславия", но ему, в отличие от Чехова, было суждено дожить до еще более бесславного "дела" - "дела Бейлиса", против которого вообще не было никаких улик, наоборот, с самого начала все было ясно: четыре уголовника-педераста, связанные с киевской погромной организацией "Двуглавый орел", в воровском притоне, оберегаемом охранкой, изнасиловали мальчика, который умер во время их оргии. После этого "братва" потыкала его ножичком, каждый по очереди, и перепачканный семенем труп подбросили "евреям". А какой "процесс" закружился! Даже "интеллигентнейшие" звезды местной "филосомудии" (слово сконструировано Чеховым) Розанов и Флоренский ретиво накинулись на невинного (как выражается Ф.Батюшков). Думаю, что, доживи Чехов до этой мерзости, сама по себе его национальная причастность к фигурантам "обвинения" была бы для него смертельной мукой.
А тогда, во времена "дела Дрейфуса", даже будущие отцы русской демократии вроде А.Амфитеатрова с наслаждением повторяли клевету на Золя и прочих дрейфусаров.
Чехов же, следуя своему правилу, не касается политики в каких бы то ни было своих публикациях. О своем убеждении в невиновности Дрейфуса - убеждении, дарованном ему его пророческим всеведеньем, - он говорил и писал всем близким и дальним знакомым, которые впоследствии не раз вспоминали об этой его убежденности, удивляясь его прозорливости.
Сам же он вначале, как и Золя, считал, что в деле Дрейфуса была допущена элементарная судебная ошибка, но, в отличие от Золя, он скоро понял, что все это "дело" - сознательное мошенничество правящей верхушки Франции. И когда "Новое время" смаковало подробности антисемитских манифестаций и погромов, Чехов посылает из Ниццы брату Александру брошюру Э.Золя "Дело Дрейфуса. Письма к юным" (Париж, 1897).
Затем он пишет Суворину из Ниццы: "Дело Дрейфуса закипело и поехало, но еще не стало на рельсы. Зола, благородная душа, и я (принадлежащий к синдикату и получивший уже от евреев 100 франков) в восторге от его порыва" (А.Суворину, 4 (16) января 1898 г.).
За этой краткой фразой следующие события: 11 января н. ст. военный суд под давлением Генерального штаба и военного министерства оправдал Эстергази вопреки фактам, чтобы снять вопрос о пересмотре дела Дрейфуса. Но уже 13 января н. ст. в газете "Аврора" появилось письмо Золя к Ф.Фору, президенту республики, под заглавием "Я обвиняю!" В первый же день только во Франции разошлось 300 тыс. экземпляров этого письма.
В своем письме Золя прослеживал весь ход "дела" с 1894 г. и поименно обвинял представителей верхушки военного министерства, Генерального штаба, военный суд как "злокозненную свору истинных преступников". "Самоуправство горстки чинов" стало возможным, писал Золя, в обстановке, "когда одурманивают сознание простого люда и бедноты, потворствуют мракобесию и нетерпимости, пользуясь разгулом отвратительного антисемитизма".
Слова Чехова в письме к Суворину свидетельствуют о том, что он понимал, что начинается новый и длительный этап борьбы вокруг "дела Дрейфуса". Об этом писал и Золя: "Лишь теперь начинается настоящее дело Дрейфуса, ибо лишь теперь обозначились окончательно позиции противоборствующих сторон: с одной стороны, злодеи, всеми правдами и неправдами стремящиеся похоронить истину, с другой стороны, правдолюбцы, готовые отдать жизнь за торжество правосудия".
Сразу же после появления открытого письма Золя "Новое время" возобновило свои нападки на великого французского писателя, для начала 3 (15) января 1898 г. объявив его выступление "фактом психиатрии" и потому неподсудным. Сам Суворин в своем очередном "Маленьком письме" объяснял мужественный шаг Золя тем, что "восстает самолюбие знаменитого писателя, задетого за живое, больно, чрезвычайно больно укушенное неуспехом"; после чего "укушенный" Золя прибег, мол, к "скандалу, как к средству шумному и весьма безопасному".
Излюбленной темой французских антисемитских газет и их российских прислужниц типа "Нового времени" и "Московских ведомостей", как и самого Суворина, была болтовня о том, что защита Дрейфуса финансируется неким "Международным еврейским синдикатом" - прообразом "сионских мудрецов" и "международного сионизма", придуманного мудрецами-идеологами советского национал-большевизма. Кстати, ряд исследователей именно к этому периоду - 1897–1900 гг. - относит фабрикацию агентурой российской жандармерии под руководством русского террориста и шпиона-резидента в Париже Рачковского первой редакции "сионских протоколов", обнародованной впоследствии (в 1903 г.) в России погромщиком Крушеваном, осведомителем русской охранки. А тогда Суворин объявил всех тех, кто был убежден в невиновности Дрейфуса, "лакеями еврейской плутократии". Поскольку это "звание" автоматически присваивалось им и Чехову, то тот тут же "отчитался" в получении "от евреев 100 франков".
Вопросу о мнимом "Международном еврейском синдикате" Золя посвятил специальную статью "Синдикат" ("Фигаро", 1 декабря 1897 г.), в которой писал, что если и существует синдикат, то это "синдикат людей доброй воли, сторонников правды и справедливости".
Чехов предпочитал эпистолярное общение, откровенно раскрывая свои взгляды перед людьми различных убеждений, веря, что брошенные им зерна дадут добрые ростки. "У нас только и разговора, что о Зола и Дрейфусе. Громадное большинство интеллигенции на стороне Зола и верит в невиновность Дрейфуса. Зола вырос на целых три аршина: от его протестующих писем точно свежим ветром повеяло, и каждый француз почувствовал, что, слава Богу, есть еще справедливость на свете и что, если осудят невинного, есть кому вступиться. Французские газеты чрезвычайно интересны, а русские - хоть брось. "Новое время" просто отвратительно" (Ф.Батюшкову, 23 января (4 февраля) 1898 г. из Ниццы).
Как раз в эти дни "Новое время" перепечатывало целые страницы из антисемитских статей А. Рошфора и Э. Дрюмона, возглавлявших травлю Дрейфуса, хотя прежде зло иронизировало над парижскими газетами, принадлежавшими этим грязным писакам.
И в эти же дни Чехов делает последнюю попытку как-то вразумить Суворина и пишет ему большое и откровенное письмо о своих взглядах на дело Дрейфуса и на ситуации,
порожденные этим сфабрикованным французским правительством процессом. Письмо это потрясает глубиной и четкостью понимания Чеховым всех тайных и явных политических приемов, ясным предчувствием беды:
"Вы пишете, что Вам досадно на Зола, а здесь у всех такое чувство, как будто народился новый, лучший Зола. В этом своем процессе он, как в скипидаре, очистился от наносных сальных пятен и теперь засиял перед французами в своем настоящем блеске. Это чистота и нравственная высота, каких не подозревали. Вы проследите весь скандал с самого начала. Разжалование Дрейфуса, справедливо оно или нет, произвело на всех (в том числе, помню, и на Вас) тяжелое, унылое впечатление. Замечено было, что во время экзекуции Дрейфус вел себя как порядочный, хорошо дисциплинированный офицер, присутствовавшие же на экзекуции, например, журналисты, кричали ему: "Замолчи, Иуда!", т. е. вели себя дурно, непорядочно. Все вернулись с экзекуции неудовлетворенные, со смущенной совестью. Особенно был неудовлетворен защитник Дрейфуса, Demange, честный человек, который еще во время разбирательства дела чувствовал, что за кулисами творится что-то неладное, и затем эксперты, которые, чтобы убедить себя, что они не ошиблись, говорили только о Дрейфусе, о том, что он виноват, и все бродили по Парижу, бродили… Из экспертов один оказался сумасшедшим, автором чудовищно нелепой схемы, два чудаками. Волей-неволей пришлось заговорить о бюро справок при военном министерстве, этой военной консистории, занимавшейся ловлей шпионов и чтением чужих писем, пришлось заговорить, так как шеф бюро Sandherr, оказалось, был одержим прогрессивным параличом, Paty de Clam явил себя чем-то вроде берлинского Тауша, Picquart ушел вдруг, таинственно, со скандалом. Как нарочно, обнаружился целый ряд грубых судебных ошибок. Убедились мало-помалу, что в самом деле Дрейфус был осужден на основании секретного документа, который не был показан ни подсудимому, ни его защитнику - и люди порядка увидели в этом коренное нарушение права; будь письмо написано не только Вильгельмом, но хотя бы самим солнцем, его следовало показать Demange'y. Стали всячески угадывать содержание этого письма. Пошли небылицы. Дрейфус - офицер, насторожились военные; Дрейфус - еврей, насторожились евреи… Заговорили о милитаризме, о жидах. Такие глубоко неуважаемые люди, как Дрюмон, высоко подняли голову; заварилась мало-помалу каша на почве антисемитизма, на почве, от которой пахнет бойней. Когда в нас что-нибудь неладно, то мы ищем причин вне нас и скоро находим: "Это француз гадит, это жиды, это Вильгельм…" Капитал, жупел, масоны, синдикат, иезуиты - это призраки, но зато как они облегчают наше беспокойство! Они, конечно, дурной знак. Раз французы заговорили о жидах, о синдикате, то это значит, что они чувствуют себя неладно, что в них завелся червь, что они нуждаются в этих призраках, чтобы успокоить свою взбаламученную совесть. Затем этот Эстергази, бреттер в тургеневском вкусе, нахал, давно уже подозрительный, не уважаемый товарищами человек, поразительное сходство его почерка с бордеро, письма улана, его угрозы, которых он почему-то не приводит в исполнение, наконец суд, совершенно таинственный, решивший странно, что бордеро написан почерком Эстергази, но не его рукой… И газ все накоплялся, стало чувствоваться сильное напряжение, удручающая духота. Драка в палате - явление чисто нервное, истерическое именно вследствие этого напряжения. И письмо Зола, и его процесс - явления того же порядка. Что вы хотите? Первыми должны были поднять тревогу лучшие люди, идущие впереди нации, - так и случилось. Первым заговорил Шерер-Кестнер, про которого французы, близко его знающие (по словам Ковалевского), говорят, что это "лезвие кинжала" - так он безупречен и ясен. Вторым был Зола. И вот теперь его судят.
Да, Зола не Вольтер, и все мы не Вольтеры, но бывают в жизни такие стечения обстоятельств, когда упрек в том, что мы не Вольтеры, уместен менее всего. Вспомните Короленко, который защищал мултановских язычников и спас их от каторги. Доктор Гааз тоже не Вольтер, и все-таки его чудесная жизнь протекла и кончилась совершенно благополучно.
Я знаком с делом по стенограф<ическому> отчету, это совсем не то, что в газетах, и Зола для меня ясен. Главное, он искренен, т. е. он строит свои суждения только на том, что видит, а не на призраках, как другие. И искренние люди могут ошибаться, это бесспорно, но такие ошибки приносят меньше зла, чем рассудительная неискренность, предубеждения или политические соображения. Пусть Дрейфус виноват, - и Зола все-таки прав, так как дело писателей не обвинять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых, раз они уже осуждены и несут наказание. Скажут: а политика? интересы государства? Но большие писатели и художники должны заниматься политикой лишь настолько, поскольку нужно обороняться от нее. Обвинителей, прокуроров, жандармов и без них много, и во всяком случае роль Павла им больше к лицу, чем Савла. И какой бы ни был приговор, Зола все-таки будет испытывать живую радость после суда, старость его будет хорошая старость, и умрет он с покойной или по крайней мере облегченной совестью. У французов наболело, они хватаются за всякое слово утешения и за всякий здоровый упрек, идущие извне, вот почему здесь имело такой успех письмо Бьернстерна и статья нашего Закревского (которую прочли здесь в "Новостях"), и почему противна брань на Зола, т. е. то, что каждый день им подносит их малая пресса, которую они презирают. Как ни нервничает Зола, все-таки он представляет на суде французский здравый смысл, и французы за это любят его и гордятся им, хотя и аплодируют генералам, которые, в простоте души, пугают их то честью армии, то войной.
Видите, какое длинное письмо. У нас весна, такое настроение, как в Малороссии на Пасху: тепло, солнечно, звон, вспоминается прошлое. Приезжайте!" (А. Суворину, 6 (18) февраля 1898 г.).
В своем письме Чехов крайне бережно относится к Суворину. Он пытается объяснить и убедить, а не высмеять достойное осмеяния зловонное варево "Нового времени", вызывавшее у него отвращение. Он хотел, чтобы Суворин сам понял гнусность своей газеты, на страницах которой Золя именовался "аферистом" и "душевнобольным", и пытался объяснить, что его, как и Золя, волнует не "еврейский вопрос" и не личность Дрейфуса, а поруганные французским правительством и военным судом справедливость и права человека. И он перечисляет их явные нарушения - фантазии подкупленных экспертов, фабрикацию документов, засекречивание фальшивых доказательств.
Именно во время пребывания Чехова во Франции появились сообщения об основании тайного "общества для борьбы с евреями и франк-масонами" (Золя был причислен к масонам), и Чехов пишет, что эта каша, заваренная на антисемитизме, "пахнет бойней". В письме Чехова оживает картина всеевропейской поддержки Золя - от письма норвежца Б.Бьернсона до свежайшей статьи русского сенатора И. Закревского в "Новостях и Биржевой газете", содержавшей такие слова:
"Золя бросился в самый разгар борьбы, бросился с беззаветным мужеством великого ума и сердца - и одержал победу! Да, он одержал ее, каков бы ни был приговор присяжных, но лучшие, благороднейшие, талантливейшие люди со всех концов мира шлют восторженные приветствия знаменитому писателю-борцу".
Еще до окончания суда над Золя Чехов отвечает на письмо уже уехавшей в Россию соседки по пансиону в Ницце художнице Хотинцевой, создавшей серию чеховских портретов-шаржей под названием "Чехиада":
"Вы спрашиваете меня, все ли я еще думаю, что Зола прав. А я Вас спрашиваю: неужели Вы обо мне такого дурного мнения, что могли усумниться хоть на минуту, что я не на стороне Зола? За один ноготь на его пальце я отдам всех, кто судит его теперь в ассизах, всех этих генералов и благородных свидетелей. Я читаю стенографический отчет и не нахожу, чтобы Зола был неправ, и не вижу, какие тут еще нужны preuves*" (А.Хотинцевой, 9 (21) февраля 1898 г.).
Письмо брату Александру менее эмоционально и более конкретно:
"В деле Зола "Новое время" вело себя просто гнусно. По сему поводу мы со старцем обменялись письмами (впрочем, в тоне весьма умеренном), - и замолкли оба. Я не хочу писать и не хочу его писем, в которых он оправдывает бестактность своей газеты тем, что любит военных, - не хочу, потому что все это мне уже давно наскучило. Я тоже люблю военных, но я не позволил бы кактусам, будь у меня газета, в Приложении печатать роман Зола задаром, а в газете выливать на этого же Зола помои - и за что? за то, что никогда не было знакомо ни одному из кактусов, за благородный порыв и душевную чистоту. И как бы то ни было, ругать Зола, когда он под судом - это не литературно" (Ал. Чехову, 23 февраля (7 марта) 1898 г.).
Это письмо было откликом на то, что во все дни суда над Золя "Новое время" продолжало свои нападки на него и всех его сторонников, а защитников на процессе именовало "темные личности, переодетые в адвокатов". Сопровождавшие суд антисемитские демонстрации Суворин называл народным "плебисцитом", выражающим патриотические чувства французов. В это же время будущий редактор газеты "Красное знамя" Амфитеатров подвывал Суворину, подводя теоретическую базу под обоснование "законности" антисемитизма во Франции и в России. "Приговор вызывает невыразимый восторг. После него почувствовалось общее
_________
* доказательства (фр.).
облегчение и успокоение", - такими словами "Новое время" известило своих читателей о том, что Золя приговорен к году тюрьмы и 3000 франкам штрафа.
Активная позиция, занятая Сувориным в отношении "лакея еврейской плутократии" Золя, не мешала ему, пользуясь отсутствием франко-русской конвенции по авторскому праву, наживаться, печатая роман "Париж" "с продолжениями", и готовить его выпуск отдельной книгой.
Однако в письме Чехова к брату дает себя знать и глубоко личная обида на нравственную глухоту и лицемерное, двурушническое отношение Суворина к его, Чехова, позиции в деле Дрейфуса. На это обстоятельство проливают свет воспоминания М. Ковалевского: