"Во время известного дела Дрейфуса он (Чехов) с жаром читал газеты и, убедившись в невинности "оклеветанного еврея", писал не кому другому, как Суворину, горячие письма о том, что нечестно травить ни в чем неповинного человека. Суворин, как рассказывал мне Чехов, в ответ на одно из таких писем, написал ему: "Вы меня убедили". "Никогда, однако, - прибавлял Чехов, - "Новое время" не обрушивалось с большей злобой на несчастного капитана, как в недели и месяцы, следовавшие за этим письмом". "Чем же объяснить это?" - спросил я. "Не чем другим, - ответил Чехов, - как крайней бесхарактерностью Суворина. Я не знаю человека более нерешительного и даже в делах, касающихся собственного семейства".
Брат Александр был, естественно, не на стороне "старца", и об этом свидетельствует его письмо Михаилу: "Насчет Дрейфуса и Зола оставляю тебя в неведении, ибо общество об этом ничего не думает. Думало да перестало. У него своих мнений нет. Это стадо. Лучшие же люди думают так: "В деле Зола "Новое время" вело себя гнусно"… Это мне пишет Антон из Ниццы, и я с ним вполне согласен" (Ал. Чехов - Мих. Чехову, 4 марта 1898 г.).
Впрочем, Чехов и сам написал брату Михаилу:
"Ты спрашиваешь, какого я мнения насчет Зола и его процесса. Я считаюсь прежде всего с очевидностью: на стороне Зола вся европейская интеллигенция и против него все, что есть гадкого и сомнительного".
И в этом же письме:
"Новое время" ведет нелепую кампанию, зато большинство русских газет, если и не за Зола, то против его преследователей" (О. и М. Чеховым, 22 февраля (6 марта) 1898 г.).
Видимо, в это время Чехов, думая о Дрейфусе, думал и о том, как трудно приходится человеку одному во враждебном мире, среди всеобщей ненависти и травли, и по ассоциации вспомнил Надсона. Он просит отъезжавшего в Россию студента-медика Николая Тугаринова прислать ему в Ниццу портрет поэта, рассчитывая поместить его в местной русской газете. 7 марта 1898 г. портрет уже был у него. Тугаринов писал: "Посылаю Вам портрет Надсона, увы, только лучший из всех московских фотографий, но отнюдь не лучший на самом деле… Посоветуйте заретушировать немного и освежить костюм Надсона. Лицо же вышло удачно, и его чудный лоб освещен очень хорошо… От Зола уже неделю назад получил портрет с любезной надписью. Большое Вам спасибо за Вашу любезность, что устроили это мне" (Н.Тугаринов - Чехову, 7 марта 1898 г.).
Отмена кассационным судом приговора, вынесенного Золя, видимо, привела к некоторому затишью во французской прессе, во всяком случае в марте - апреле Чехов почти не уделял внимания делу Дрейфуса. Тем временем подошли сроки отъезда, и Чехов заторопился в Россию. Путь его лежал через Париж, и Чехов едва не нарушил свое правило не выступать публично на политические темы. Он встречается с Бернардом Лазаром - автором уже упоминавшейся брошюры, в которой был впервые обоснованно поднят вопрос о необходимости пересмотра дела Дрейфуса. Вот как отразилась эта встреча в его письме таганрогскому санитарному врачу П.Иорданову:
"Полный отчет по делу Зола купил и пришлю. Вчера я виделся с Бернард Лазаром, автором брошюры, которая послужила началом войны, и взял у него все, что есть интересного по дрейфусовой части - и тоже пришлю. Дело Дрейфуса, как обнаруживается мало-помалу, это крупное мошенничество. Изменник настоящий Эстергази, а документы фабриковались в Брюсселе; об этом было известно правительству, в том числе и Казимиру Перье, который с самого начала не верил в виновность Дрейфуса и теперь не верит" (речь идет о президенте Французской республики К.Перье, избранном в 1894 г. и через несколько месяцев ушедшем в отставку из-за своего несогласия с действиями правительства на процессе Дрейфуса. - Л.Я.) (П.Иорданову, 21 апреля (3 мая) 1898 г.).
Бернард Лазар предложил превратить состоявшуюся у них беседу в интерьвью Чехова французской печати, и Чехов ее записал. Однако из этой затеи получилась какая-то путаница.
Некоторую ясность в нее вносит отправленное за несколько дней до отъезда из Парижа письмо Чехова корреспонденту "Нового времени" в Париже И. Павловскому, по чьей инициативе и произошла встреча Чехова с Бернардом Лазаром:
"Прилагаю рукопись. Сам Bernard Lazare, как оказывается, не воспользовался нашим разговором и передал материал другому лицу, это же лицо написало нечто такое, с чем я не могу связать своего имени. Вначале еще ничего, но середина и конец совсем не то. Мы не говорили ни о Мелине, ни об антисемитизме, не говорили о том, что человеку свойственно ошибаться (стр. 4-я); план и цели нашей беседы были совсем иные. Вы помните, например, что я уклонился от ответа на вопрос о русском обществ<енном> мнении, ссылаясь на то, что я ничего не знаю, так как зиму прожил в Ницце; я высказал только свое личное мнение о том, что наше общество едва ли составило себе правильное суждение о деле Зола, так как оно не могло понять этого дела; это дело, говорил я, не в нравах нашего общества" (И. Павловскому, 28 апреля (10 мая) 1898 г.).
Текст, направленный Чеховым Павловскому, не сохранился, но это письмо свидетельствует о том, что беседа, которую он хотел предать гласности, была достаточно отвлеченной, и ни французской политики, ни восприятия дела Дрейфуса - Золя русским обществом она не касалась.
Не состоялось и другое публичное выступление Чехова - на встрече в парижском Обществе русских студентов. Приглашение студентов ему передал некий Е. Семенов (он же С.Коган), лично знакомый с Золя. Чехов в этот момент уже готовился к возвращению в Россию, и до его отъезда оставалось буквально несколько часов. "А вот у Зола я хотел бы быть, и все бросил бы и заехал к нему… Но - язык… Дурак дураком будешь", - будто бы сказал Семенову Чехов и стал расспрашивать, как себя чувствует сейчас Золя, и передал ему благодарность словами: "человека за человека благодарю". Когда Семенов рассказал об этом Золя, тот был тронут и тоже просил передать Чехову благодарность и привет.
Незадолго до отъезда Чехова в Париж приехал Суворин (20 апреля 1898 г.). "Здесь Чехов. Все время со мной", - записывает Суворин в своем дневнике. Видимо, Чехов пытался как-то переориентировать Суворина в деле Дрейфуса, но вряд ли это ему удавалось. По своему обыкновению Суворин со всем соглашался, но наедине с собой становился тем, чем он был на самом деле:
"Вчера были выборы в палату депутатов. Избран Дрюмон, забаллотирован Рейнак. Дрейфусарам не повезло. Смешно мне было говорить с де Роберти, который в "синдикате", как он выражается. У Щукина он говорил об этом деле с таким пафосом, что можно было подумать, что дело идет о самых драгоценных его интересах. Онегин смеялся над ним, что он хлопотал о том, чтоб попасть в свидетели по делу Золя. Он будет показывать, что Золя честный человек, точно для этого надо свидетельство де Роберти, и что Россия сочувствует Золя. Комедия! Я спросил его, видел ли он Золя? - "Видел". - "Что же он говорил что-нибудь о Дрейфусе?" - "Он говорил, что убежден в его невиновности". - "Ну, а доказательства?" - "Доказательств он не имеет" (А.Суворин. Дневник, 27 апреля 1898 г.).
Вернувшись в Россию в мае 1898 г., Чехов продолжал следить уже не столько за деталями дела Дрейфуса-Золя, сколько за реакцией "Нового времени" на связанные с ним события. Клевета, травля, искажения информации о тех, кто продолжал борьбу за справедливость, - об А.Франсе, С.Прудоме, Э.Лависсе и многих других, затеянная суворинской газетой пропаганда лживой книжонки Эстергази "Закулисная сторона дела Дрейфуса" возмущали Чехова до глубины души, и он писал в Петербург брату Александру, вероятно, надеясь, что его слова станут известны в редакции "Нового времени":
"Поведение "Нового времени" в деле Дрейфуса-Зола просто отвратительно и гнусно. Гадко читать" (Ал. Чехову, 30 июля 1898 г.).
"Новое время" в деле Дрейфуса шлепается в лужу и все шлепается. Какой срам! Бррр!" (Ал. Чехову, 28 ноября 1898 г.).
В своих деловых письмах Суворину в этот период он уже дела Дрейфуса-Золя не касается. В беспринципности "старца" он убедился сам, да и письмо Павловского укрепило его в этом мнении:
"Удивительно странно ведет он себя в этом деле. Я был в Петербурге, когда пришло известие об аресте Анри (Эстергази). Суворин тогда делал мне комплименты, говорил, что я "победил", и просил немедленно ехать в Париж и писать. Хотя я писал очень осторожно, ни одна строка не была помещена, и газета опять вернулась к пошлостям… Мне пришлось съездить в Швейцарию, и там я случайно попал в компанию русских заправских дипломатов и военных, которые рассказали мне такие подробности, которые окончательно разъяснили мне всю эту подлую махинацию и убедили в полной невиновности Дрейфуса. Я написал об этом Суворину и сказал, что он защищает несправедливое и грязное дело, к которому я руки прикладывать не стану. Он ответил мне, как отвечал Вам, совсем из другой оперы" (И.Павловский - Чехову, 3 (15) октября 1898 г.).
Чехов ответил: "Алексей Сергеевич тоже писал мне, что я "победил" и проч. Вам нужно набраться терпения; по всей вероятности, придется пережить Вам еще немало сюрпризов" (И.Павловскому, 20 октября 1898 г.).
Суворин же, понимая, что игра, затеянная им вокруг дела Дрейфуса, проиграна, искал "достойные" пути отступления, и Чехов иронизирует по этому поводу:
"Читали ли маленькое письмо Суворина о лютеранских влияниях? Итак, дело Дрейфуса и вся беда - от лютеран" (И.Павловскому, 3 декабря 1898 г.).
Эту иронию Чехова вызвали глубокомысленные рассуждения Суворина о том, что "лютеранство берет Дрейфуса не как знамя, а как предлог к агитации. К судьбе Дрейфуса оно равнодушно, но путей агитации оно надеется достигнуть возрождения и примирения с Германией" ("Новое время", 20 ноября 1898 г.).
Как говорится, крыша поехала.
Сам же Чехов продолжал следить за событиями, связанными с делом Дрейфуса, иногда получая информацию из первых рук - из писем И. Павловского. Одно из таких писем, где Павловский писал о настроениях французской интеллигенции, Чехову очень понравилось:
"Время теперь в высшей степени интересное: все изуверы и шарлатаны навалились на республику. Здешнее правительство боится даже восстания парижского гарнизона. Правда, с другой стороны, лучшие люди страны, которые до сих пор не мешались в политику, выступили на сцену: ходят на сходки, пишут в газеты, не жалеют ни боков, ни карьеры, ни даже жизни. Д-р Ру, открывший антидифтерийную сыворотку, говорил недавно одному моему приятелю: "Это дело мешает мне работать, не дает спать. Если иезуиты и антисемиты вызовут истерию, мы выйдем на улицу, дадим себя убить, но не уступим; человечество не может идти назад" (И.Павловский - Чехову, декабрь 1898 г.).
Мнение великого ученого и врача-подвижника Ру много значило для Чехова, хотя он и не был вполне уверен в том, что "человечество не может идти назад", и многими своими творениями пытался уберечь людей от такого соблазна. Взгляды его не меняются, и об этом в его письмах:
"И.Я.Павловский теперь не в духе. Говоря по секрету, он не ладит с "Нов<ым> временем", которое на дело Дрейфуса смотрит иными глазами, чем он, и преспокойно переделывает его телеграммы" (П.Иорданову, 25 января 1899 г.);
"Как-никак, а в общем "Новое время" производит отвратительное впечатление. Телеграмм из Парижа нельзя читать без омерзения, это не телеграммы, а чистейший подлог и мошенничество. А статьи себя восхваляющего Иванова! А доносы гнусного Петербуржца! А ястребиные налеты Амфитеатрова! Это не газета, а зверинец, это стая голодных, кусающих друг друга за хвосты шакалов, это черт знает что. Оле, пастыри Израилевы!" (Ал. Чехову, 5 февраля 1898 г.).
И все же имени Чехова, правда, помимо его воли, все-таки пришлось прозвучать в печати в связи с делом Дрейфуса. Дело было так: знакомый Чехова по Лазурному берегу Михаил Ашкинази, он же Мишель Делин, подвергся вместе с издателем "Франко-русского вестника" в Ницце И.Розановым личным нападкам "Нового времени": "Бердичевский выходец (И.Розанов) основал в Ницце "Франко-русский вестник". Главным сотрудником этой газетки сделался некто Ашкинази, подписывающийся псевдонимами "Русский" и "Michel Delines", незамедливший примкнуть к газетной кампании в пользу Дрейфуса", и т. д. Ашкинази написал открытое письмо в редакцию "Нового времени" А.Суворину, где, в частности, были такие слова: "Не мое отношение к делу Дрейфуса позорно, а Ваше. Сошлюсь на человека, которого вы любите, если Вы только можете кого любить и уважать. Сошлюсь на чуткого художника А.П.Чехова. Он был во Франции во время процесса Золя. Спросите его, что он думает о виновности Дрейфуса и о гнусных проделках защитников Эстергази. Спросите его, что он думает о Вашем отношении к этому делу и к еврейскому вопросу вообще. Не поздоровится ни Вам, ни "Новому времени" от его мнения".
Письмо это, естественно, "Новое время" не опубликовало, но оно через некоторое время появилось в "Одесском листке" (видимо с этого времени Чехов стал бояться "одесских корреспондентов") и затем, 26 февраля, было перепечатано московской газетой "Курьер", редактировавшейся соучеником Чехова по таганрогской гимназии и мужем Дуни Эфрос Ефимом Коновицером. Коновицер, которого связывали с Чеховым многолетние дружеские отношения, думал, надо полагать, что этот "сюрприз" будет ему приятен, но вышло иначе. Чехов писал Марии:
"Курьер" недавно подложил мне большую свинью. Он напечатал письмо шарлатана Мишеля Делина, подлое письмо, в котором Делин старается доказать, какой негодяй и мерзавец Суворин, и в доказательство приводит мое мнение. Это уж черт знает что, бестактность небывалая. Нужно знать Делина: что это за надутое ничтожество! Это еврей Ашкинази, пишущий под псевдонимом - Michel Deline" (М.Чеховой, 2 марта 1899 г.).
Через несколько дней о том же Чехов пишет Суворину:
"А читали Вы письмо Michel'a Deline'a? Я с ним виделся несколько раз в Ницце, он бывал у меня. Это Дерулед - иудейского вероисповедания" (А.Суворину, 4 марта 1898 г.).
Поль Дерулед - политический деятель и поэт, злобный антидрейфусар.
Заметим, что Чехов упрекает Ашкинази не во лжи, а в бестактности. Такт в отношениях Чехова с людьми значил для него очень много, и допустивший бестактность Ашкинази, с которым у него, судя по письмам и запискам французского периода его жизни, поддерживались весьма интенсивные контакты, немедленно превращается в "надутое ничтожество", а былое общение - в "несколько" посещений.
В марте 1899 г. над Сувориным стали собираться тучи: за "своеобразное" освещение конфликта русского правительства с Петербургским университетом, начавшегося запрещением студенческого праздника 8 февраля и закончившегося "приемом после увольнения" всех студентов, а также вызвавшего стачки солидарности с ними по всей столице, против Суворина было возбуждено дело в писательском Суде чести, и "старец" очень переживал. "Этот месяц, прожитый мною, равняется годам. Никогда я так не волновался. Мне казалось, что все против меня, и что я гибну", - записывает он в дневнике 26 марта 1899 г.
Чехов сочувствовал его переживаниям и в связи с возникшей ситуацией написал ему последнее в своей жизни обстоятельное письмо, отражающее всю глубину понимания им особенностей русской общественно-политической жизни:
"Ваше последнее письмо с оттиском (суд чести) мне вчера прислали из Лопасни. Решительно не понимаю, кому и для Чего понадобился этот суд чести и какая была надобность Вам соглашаться идти на суд, которого Вы не признаете, как неоднократно заявляли об этом печатно. Суд чести у литераторов, раз они не составляют такой обособленной корпорации, как, например, офицеры, присяжные поверенные, - это бессмыслица, нелепость; в азиатской стране, где нет свободы печати и свободы совести, где правительство и 9/10 общества смотрят на журналиста, как на врага, где живется так тесно и так скверно и мало надежды на лучшие времена, такие забавы, как обливание помоями друг друга, суд чести и т. п., ставят пишущих в смешное и жалкое положение зверьков, которые, попав в клетку, откусывают друг другу хвосты. Даже если стать на точку зрения "Союза", допускающего суд, то чего хочет он, этот "Союз"? Чего? Судить Вас за то, что Вы печатно, совершенно гласно высказали свое мнение (какое бы оно ни было), - это рискованное дело, это покушение на свободу слова, это шаг к тому, чтобы сделать положение журналиста несносным, так как после суда над Вами уже ни один журналист не мог бы быть уверен, что он рано или поздно не попадет под этот странный суд. Дело не в студенческих беспорядках и не в Ваших письмах. Ваши письма могут быть предлогом к острой полемике, враждебным демонстрациям против Вас, ругательным письмам, но никак не к суду. Обвинительные пункты как бы умышленно скрывают главную причину скандала, они умышленно взваливают все на беспорядки и на Ваши письма, чтобы не говорить о главном. И зачем это, решительно не понимаю, теряюсь в догадках. Отчего, раз пришла нужда или охота воевать с Вами не на жизнь, а на смерть, отчего не валять начистоту? Общество (не интеллигенция только, а вообще русское общество) в последние годы было враждебно настроено к "Нов<ому> времени". Составилось убеждение, что "Новое время" получает субсидию от правительства и от французского генерального штаба. И "Нов<ое> время" делало все возможное, чтобы поддержать эту незаслуженную репутацию, и трудно было понять, для чего оно это делало, во имя какого бога. Например, никто не понимает в последнее время преувеличенного отношения к Финляндии, не понимает доноса на газеты, которые были запрещены и стали-де выходить под другими названиями, - это, быть может, и оправдывается целями "национальной политики", но это нелитературно; никто не понимает, зачем это "Новое время" приписало Дешанелю и ген<ералу> Бильдерлингу слова, каких они вовсе не говорили. И т. д. И т. д. О Вас составилось такое мнение, будто Вы человек сильный у правительства, жестокий, неумолимый - и опять-таки "Новое время" делало все, чтобы возможно дольше держалось в обществе такое предубеждение. Публика ставила "Новое время" рядом с другими несимпатичными ей правительственными органами, она роптала, негодовала, предубеждение росло, составлялись легенды - и снежный ком вырос в целую лавину, которая покатилась и будет катиться, все увеличиваясь. И вот в обвинительных пунктах ни слова не говорится об этой лавине, хотя за нее-то именно и хотят судить Вас, и меня неприятно волнует такая неискренность" (А.Суворину, 24 апреля 1899 г.).
Это письмо показывает, почему Чехов не считал для себя возможным публично осудить Суворина. Однако появление в те же дни в журнале "Жизнь" "Открытого письма к А.С.Суворину" М.Горького, в составе которого в очередной раз было опубликовано злосчастное письмо Ашкинази со ссылкой на Чехова, на сей раз его протеста не вызвало, даже несмотря на совершенно безжалостную концовку горьковского послания:
"Не чувствуете ли Вы, старый журналист, что пришла для Вас пора возмездия за все, что Вы и Ваши бойкие молодцы напечатали на страницах "Нового времени"?"
Видимо, чтобы как-то смягчить Горького, Чехов писал ему: "Из Петербурга получаю тяжелые, вроде как бы покаянные письма…" (М.Горькому, 25 апреля 1899 г.).
Горький отвечал ему на это: