– Капитан себя на твоем месте представил. О том, как он красиво встал во весь рост и бросился в атаку на врага! Ура-а-а! Не выходя из кабинета, конечно!
– Молодец, шустрый мужик! Стал досрочно капитаном, не появляясь на боевых действиях! – улыбнулся я в ответ.
– Чего шепчетесь? Задачи получили? Вперед! – гаркнул танкист, майор Коваленко. – Я прямо сейчас пойду и осмотрю своих бронелобых на позициях! Там у ротного такая замечательная самогонка выгнана! Не желаете присоединиться?
– Спасибо, у нас сегодня поминки по Сбитневу, – отказался я, нахмурившись.
– А у меня желудок побаливает, – объяснил свой отказ Оладушкин.
– Василь Васильич! Да таким лекарством его только и лечить! Ядреный первач! Зря отнекиваешься! – подбодрил товарища замполит-танкист.
– Нет, Витя! Я лучше морс попью, отвар брусничный, шалфеем рот пополощу, – сказал Оладушкин и пошел медитировать.
Я отвел своих подчиненных в сторону и отдал последние распоряжения на сегодня. Мелещенко насупился, ему явно не нравилось, что я им руковожу. Шкурдюк дружелюбно улыбался, он был доволен и, судя по всему, даже рад. Калиновскому на первых порах, наверное, было безразлично, кто у руля. Бугрим, стоя, дремал, очевидно, не проснулся после бурной ночи с парикмахершей. Черт! Раньше проще было, когда отвечал только за себя!
* * *
– Рахмонов! Что у тебя такое? – спросил я, заглядывая в люк механика. На сиденье лежала миниатюрная книжица размером десять на десять сантиметров, в кожаном футляре, с замком-молнией.
Механик смутился:
– Это ничего, так пустяк! Это сувенир!
Я расстегнул застежку и увидел витиеватую вязь арабского алфавита. Коран!
– Э-э-э! Вражеская пропаганда! Духовская агитация! Конфискую! И четки костяные тоже заберу.
– Но я же мусульманин, я изучаю, – сделал механик робкую попытку вернуть книгу.
– Ты, кажется, в КПСС собрался вступать, заявление написал! Вот и выбирай – партия или медресе! Забираю книжку и молчу о происках идеологического противника, – ухмыльнулся я и зашагал из парка, довольный своей находкой.
Коран! В кожаном футляре! Красивый сувенир!
В нескольких машинах обнаружилась пачка цветных иллюстрированных журналов Исламской партии Афганистана (ИПА), листовки, воззвания. Таких журналов и у меня была целая стопка. Я их сжег весной, когда Артюхин обнаружил ворох подобной литературы у меня на столе. Он тогда сказал: "Если не хочешь, чтобы тобой занялся особый отдел, уничтожь! Настучат контрразведчикам шептуны, потом будут заставлять писать объяснительные, устанешь оправдываться. Им же нужна отчетность о проделанной работе. Галочку в бумажках поставят, а у тебя судьба сломана".
Журналы я порвал и в урне спалил, на служебных бланках ИПА письма домой полгода писал. Посылал как сувениры: красивая бумага с эмблемой в виде скрещенных сабель. Детям когда-нибудь покажу. С цензурой большие проблемы. Даже фотографии на границе отбирают, особенно если с сожженной техникой, с развалинами домов, с оружием. Войны ведь официальной никакой нет.
В коридоре решили не садиться. Вечером становится прохладно, а ветер надует песок и пыль в салаты. Четыре стола пересекали большую комнату, в которой жили три женщины. От окна и до двери стояли тарелки, бутылки, стаканы. У входа в помещение стоял крайний стол. Три десятка офицеров и прапорщиков, разбавленные несколькими женщинами, теснились плечом к плечу.
Комбат поднялся и взял стаканчик, наполненный до краев:
– За Володю! Пусть ему земля будет пухом! До дна!
Мы встали, молча выпили, сели. Каждый из нас задумчиво жевал, закусывал, думал о погибшем товарище, о своей судьбе, о войне. Я пребывал в раздумьях, переживал, что в последнюю встречу слегка поссорился с ним. Вовка как будто ревновал к моему быстрому служебному росту. Раздражался. Черт, по-дурацки все вышло. Мужики дружно обвиняли лично Ошуева в смерти Сбитнева. Какого черта под обстрелом вызвал к себе! Еще и сам пулю схлопотал в грудь…
Второй тост – за успешный вывод, чтоб повезло ребятам на Родине, а третий – за всех погибших. После третьего тоста Подорожник объявил о своем решении назначить командиром роты Мандресова. Большинство собравшихся одобрительно загудели, поддерживая это назначение. Выпили за Мандресова.
– Вместо Александра, если, конечно, утвердят его на роте, на взвод АГС буду предлагать лейтенанта Ветишина.
Одобрительные возгласы были прерваны недовольным высказыванием Мандресова:
– А кто останется в первой роте? Только один взводный?
– В полк прибыли молодые лейтенанты, завтра укомплектуем образовавшиеся вакансии в ротах, – успокоил его комбат.
Выпили за выдвижение Ветишина.
Грымов отставил свою рюмку, молча встал и, не прощаясь, тихонечко вышел из комнаты. На его лице отразилась целая палитра чувств: гнев, ярость, злость и обида.
Я усмехнулся про себя и, случайно встретившись взглядом с Ветишиным, подмигнул ему. Сережка понимающе мигнул в ответ. Обошли должностью Эдуарда, вот он и бесится. Поделом ему.
Последние тосты заглушила громкая музыка, изливаемая магнитофоном. Внимание народа переключилось на женщин. Вспомнили и о них: начались танцы-обнимансы.
Комбат подозвал меня к себе:
– Комиссар, не будешь ли так любезен не появляться в нашей совместной каморке часа два-три? Я хочу немного размяться! Договорились?
Я кивнул головой в знак согласия, а Чапай увлек за собой Наталью. После ранения в ногу начальника штаба в наших апартаментах проживали мы вдвоем. Кроме меня, помешать комбату развлекаться больше некому.
Едва он растворился за дверью в ночной темноте, как рядом на подоконник присел угрюмый Арамов.
– Никифор Никифорович, есть разговор! Ты зачем отобрал у Рахмонова Коран?
– Конфисковал, согласно приказу Золотарева! Подрывная литература.
– Какая подрывная? Он ведь мусульманин! Это священная книга!
– А книга на арабском языке. Рахмонов, может, арабский знает, а я нет! Пусть приобретет на русском, чтобы знал содержание. Потом пусть читает на здоровье. А вдруг под видом религиозной книги там антисоветская пропаганда?
– Ну, Ник, брось дурить! Знаешь же, что это не так! Не отдашь солдату книгу?
– Нет, не отдам! Мне она самому понравилась. Трофей!
– Подари лучше мне, я буду читать! Это священная книга. Она не может быть сувениром. Пожалуйста!
– Баха! Я тебе ее подарить не могу, сам говоришь: книга – священная! Но могу обменять. Сейчас только придумаю на что.
Я на минутку задумался. Думать мешал шум. Пьянка постепенно выходила из-под контроля. Мужики начали цепляться друг к другу, тискать девчат в углах, горланить песни. И тут в комнату вихрем ворвался командир полка и покрыл всех трехэтажным матом. Филатов со злостью пнул ближайшую табуретку и выдал еще одну витиеватую фразу из семи непечатных слов. Мастер! Самое благозвучное из всего сказанного было:
– Вон отсюда! Прекратить балаган! Это поминки или что?!!
Кто сидел у раскрытых окон, как я, выпрыгнули в окна. Кто был близко к дверям, прошмыгнули в них. Троим или четверым, что были ближе к "кэпу" и не увернулись, достались звонкие затрещины. Магнитофон замолчал, получив командирского пинка.
Пробираясь сквозь колючки и репейники, я громко выругался и выразил эмоции вслух:
– Черт! Иван Грозный! Сорвал отдых!
Следом за мной на дорогу из зарослей выбрался Арамов. Мы принялись отчищать от репьев брюки, и неожиданно оба громко рассмеялись.
– Да! "Кэп" в гневе страшнее раненого вепря, – сказал Баха.
– Сами виноваты, пустили мероприятие на самотек. Не выдержали нервы у "бати". Нужно было закругляться еще минут двадцать назад, – вздохнул я. – А я уже было положил глаз на новенькую, Ленкой, кажется, зовут, по прозвищу Ногтегрызка (ноги очень худые, а руки еще тоньше). Придется идти в свой модуль спать.
– Но какой стиль! Какой слог! Силен "бугор", силен, ничего не скажешь! Классика жанра! Итак, Никифор, вернемся к нашему разговору: твои условия обмена, на что махнемся?
Я опять задумался. Арамов в мае женился на поварихе-хохлушке, землячке комбата. Она была старше Бахи лет на пять. Мужики отговаривали парня, только Подорожник одобрял: "Хорошая женщина, гарная дивчина, справная. Остепенишься. Правильно, лучше хохлушек жен не бывает". После свадьбы молодым выделили отдельную комнату в штабном модуле, в семейном углу. Там жила еще семья помощника начальника штаба.
– Меняю на самовар. Электрический чайник у нас сгорел, покупать неохота. Махнусь на твой семейный самовар! – придумал я вариант обмена.
– Он не мой, а жены. Давай на что-нибудь другое.
– А у тебя больше ничего нет, чего я не имею. Может, на трофейную саблю?
– Фигу! Саблю, коня и жену – не дам никому!
– И я Коран и кинжал – не дам никому.
Баха, обиженный отказом, махнул рукой и побрел домой. К жене. Я же, словно неприкаянный, пришел к дверям своей комнаты. Услышав сладострастные стоны и счастливые всхлипы, я понял, что пока тут лишний. Если курил бы, то сейчас самое время закурить. А так сидел на ступеньках и глазел в небо, трезвея. Некоторое время философствовал про себя о мимолетности человеческой жизни и всего человечества в многомиллиардной истории Вселенной.
Через час мне надоело ждать окончания кобелирования Подорожника, слушать стук кровати. Я отправился обратно, откуда пришел, в поисках развлечений. На лавочке, прислонившись к стене, сидела, дышала и наслаждалась ночной прохладой Татьяна – начальница столовой.
– Танюша, я составлю тебе компанию, не возражаешь?
– Садись, если найдешь свободное место, – ответила толстушка.
Действительно, места было мало даже для меня, худощавого. Берендею не хватило бы места и на одну ягодицу. Я плюхнулся ей под бок, на скамью, и откинулся к стене модуля, обхватив при этом левой рукой кусочек Татьяниной талии.
– Эй, но-но! Только без рук. Так сегодня устала в своей дурацкой столовой, что ноги до комнаты не дотащить.
– Если бы ты была наполовину меньше, я бы донес тебя до койки, чтоб не утруждала ноги. А так, извини, боюсь, не справлюсь.
– Юморист! Чего бродишь по полку? Не спится?
– Ага. Комната занята комбатом, не попасть – да и гормоны кипят.
– Если негде спать, могу сдать на ночь койку. У нас одна в комнате свободная, а с гормонами ничем не смогу помочь.
– Ну и ладно. Где то ложе, куда я смогу бросить усталые кости?
– Ну пошли, костлявый герой!
В пустой комнате стояли три кровати, но в помещении почему-то никого не было.
– Продавщица Рита у Губина в гостях, придет утром, поэтому можешь отдыхать спокойно. Блаженствуй, только без глупостей!
– Это хорошо, что соседки нет, мы с ней враги, – обрадованно сказал я и принялся раздеваться в темноте. Бросив хэбэ на стул и сняв туфли, я протопал босыми ногами к хозяйке комнаты.
– Эй, эй, ловелас! Не было такого уговора! Шагай на место! Не было дозволения о приставаниях. Ложись к себе, а не то нечаянно зашибу! – Татьяна при этих словах вытянула вперед огромный кулачище.
Вот как интересно распорядилась природа! Красивое миловидное лицо при богатырских размерах тела. Не в моем вкусе, но в темноте, в общем-то, я мог решиться и настроиться. Но такой кулачище отбивает всякое желание.
Я рухнул на кровать, думая, что немного полежу, соберусь с мыслями и повторю попытку. Но, размякнув на перине, мгновенно отключился, словно рухнул в пропасть. Устал.
С первыми лучами солнца кто-то тряхнул меня за плечо со словами:
– Эй, героическая личность! Вставай! Выбирайся отсюда, как хочешь! Только не через мое окно. И чтоб никто не видел, а то пойдут глупые, ненужные разговоры.
– Черт! Как нехорошо получилось! Заснул и бездарно провел ночь!
– И хорошо, что не было второй попытки штурмовать меня. Точно бы мы подрались. Мне еще в Союзе мужики надоели, липнут, гады, как мухи. А я этого не люблю! Убить всех готова. Проходу от вас нет!
– За одиночеством нужно было отправляться к амазонкам, а тут здоровый мужской коллектив. Не будет тебе ни сна, ни покоя, – сказал я, смущенно одеваясь, и быстро, не прощаясь, вышел за дверь.
* * *
Дежурным по полку я заступал впервые. Помощником дежурного, начальником караула был, а дежурным – никогда. Начало – развод караулов и наряда – прошло нормально. Хорошо, что нет Ошуева, большого любителя снять состав наряда с дежурства. Не успел принять оружкомнату и документацию у прежнего дежурного, (Аладушкина, как уже случилось происшествие. Пришедший сдавать пистолет дежурный по автопарку прострелил задницу (точнее сказать, бедро) помдежу. А дело было так.
– Коля, ты пистолет разрядил? – спросил Оладушкин взводного Колоколова.
– Ага. Кажется. Сейчас проверю, – ответил лейтенант и, не вынимая обойму, перезарядил пистолет. После этого отвел ствол в сторону и нажал на курок. Выстрел пришелся в стоящего у стены капитана. Раненый Рычагов взвизгнул и подскочил вверх метра на полтора, затем со стоном рухнул на пол, приземлившись на зад. Капитан взвыл, вновь подпрыгнул и упал в объятия Колоколова.
– Скотина! Изверг! Тебе мало коллекции духовских ушей, взялся за отстрел наших жоп! – рычал он на Колоколова.
– Прости, брат! – вскрикнул Николай. – Гадом буду, не хотел. Прости! – С этими словами он уронил ПМ на пол, и тот выстрелил еще раз, к счастью, не задев больше никого.
На выстрелы сбежались штабные. Пороховая гарь заполнила узкий коридор, а кровь, хлеставшая из раны, продолжала заливать пол.
– Заткни дырку рукой и в санчасть! – скомандовал начарт.
– Заткнул, все равно течет, – ответил Рычагов, прижимая платком дыру в штанах. – Не хочется умирать раненным в жопу!
– На руки и бегом в медпункт, не то со смехуечками от потери крови помрет. От идиотского ранения! – взвизгнул Оладушкин.
Шесть офицеров бегом поволокли подстреленного в бедро капитана в санчасть спасать от потери крови.
Командир раздавал виновнику происшествия затрещины. Вновь орал, что не доживет с такими мудаками до замены, что доведут его до инфаркта.
Один плюс в этой истории для Рычагова все же был. Получил позднее орден по ранению…
Я лежал на кровати и читал газету при свете ночной лампы. В своем углу в полумраке кряхтел, ворочался и пыхтел комбат. Он что-то бормотал себе под нос, потом несколько раз раздраженно хмыкнул.
– Василий Иванович! Свет мешает? Выключить? Будете спать? – спросил я, чувствуя некоторую неловкость.
– Да нет, нормально. Читай, просвещайся. Я тут молодость вспоминаю, подвожу некоторые жизненные итоги. Не отвлекай.
Ну что ж, не мешать так не мешать. Я и сам не особо настроен говорить. Искоса взглянув на Подорожника, я вдруг заметил, что он загибает пальцы, производя какие-то подсчеты. Дочитав газету, я встал, подошел к электрочайнику, налил себе кружку кипятка и насыпал заварки. Иваныч в это время громко выругался, чертыхнулся и начал что-то быстро писать на листе бумаги. Все продолжалось минут пятнадцать, пока я жевал бутерброд, прихлебывая его чайком.
– Комиссар! Налей и мне кружечку. Выпью, подумаю, может, кого еще забыл.
– А что вы вспоминаете?
– Молодость. Понимаешь, решил вспомнить, сколько в моей жизни было женщин и как их звали. Получается, то ли пятьдесят две, то ли пятьдесят четыре. Два эпизода какие-то смутные, и не могу понять, были они в жизни или нет. Четырех дивчин не могу вспомнить по именам, а половину лиц вообще не припоминаю. Только смутные очертания.
– Сами себе ничего не прибавили в количестве?
– Да нет. Вроде объективно. Точно, почти как в аптеке. Почти…
– И что, в памяти удерживаете всю полусотню?
– А чего? Имена ведь русские, наши. Правда, была одна чешка, одна узбечка и одна казашка. Но их я как раз помню отчетливо. Экзотика! Сбился в количестве Наташ и Людмил. Много их было: очень имена распространенные.
– И зачем это вам нужно?
– Э-э-э, молодо-зелено! То же моя коллекция! Я ее начал собирать еще в училище. Мне как-то прапорщик-инструктор на стажировке рассказал о своем хобби. Он шел к сотне любовных побед. Не хватало мужику два-три "скальпа". Я вначале подивился чудачеству, а потом принялся и сам на кору головного мозга откладывать любовные истории. Но я разнообразил свое увлечение. Хочу, чтоб не было мною не обласкано и пропущено ни одного имени. Собран целый венок из имен! А как звучат! Анжелика, Алевтина, Беата, Вероника, Валентина, Галина, Динара, Елизавета, Елена, Жанна, Зинаида, Ирина, Клавдия, Лариса, Марина, Надежда, Наталья, Ольга, Полина, Рита, Светлана, Серафима, Татьяна, Фирюза…
– Василий Иванович! Вы строго по алфавиту их распределяете или еще по годам знакомств?
– Понимаешь, Никифорыч, по именам интереснее. И самая главная моя сверхзадача, как по Станиславскому, – ни одного года вхолостую, только с пользой! Пока что получается.
– Гм… Рита – это вроде Маргарита. Неувязочка.
– Да, ты прав. На букву "эр" пока пробел. Не было ни Розы, ни Роксаны какой-нибудь. Время есть – полжизни впереди. Коллекция постепенно совершенствуется, пополняется.
– А на какие буквы еще имеются пробелы?
– На "У". Мечтаю познакомиться с Ульяной. Такое в наше время редкое имя! На буквы "X", "Ц", "Ч", "Ш", "ГЦ". С последней частью алфавита определенные проблемы. Испробовал я только Элеонору и Эльвиру, Юлию, Яну. А вот на проклятые шипящие согласные – загвоздка. Пробел. Где теперь найти Цирцею, Харлампию, Хиврю? Бр-р-р. Какое ужасное имечко! С такой и в постель не ляжешь. Разве что только где-нибудь за стогом. Есть балбесы, которые тупо бьют числом, а я под интерес. С каждым новым именем оживаю. Очередная Наташа или Ира, продублированные, мне уже не интересны и не заводят. Нет пробуждения чувств.
– А Наташка-"стюардесса" какая по счету в ряду?
– Шестая Наталья. Но тут, как говорится, не до выбора, а чтоб не усох и не вышел из строя прибор. За инструментом необходимо следить и ухаживать! И у меня к тебе сейчас большая просьба. Ты, я смотрю, газетку дочитал?
– Да. А что?
– Сходи, пожалуйста, в батальон, осмотри казармы, проверь наряд после отбоя. Часика два погуляй. Думал сегодня спокойно поспать, но что-то кровь от сладостных воспоминаний забурлила, закипела. Интерес поднялся. Будь так любезен – освободи помещение.
Я недовольно вздохнул, но принялся одеваться.
– Не обижайся, но тебе, Никифор Никифорыч, сейчас надо рыть носом землю! Ты в двадцать пять лет достиг того, к чему я пришел после тридцати! Работай! А я уже давно отдыхать должен. Знаешь, какое у меня золотое правило? Пахать, как папа Карло, первый год службы, создать себе имя и репутацию. После этого имя будет долго на тебя работать. Я вот сейчас лишь процентов на тридцать напрягаюсь, а претензий ко мне никаких. Механизм отлажен, крутится-вертится, коллектив сплочен и выдрессирован. Теперь настала пора трудиться моим заместителям, сохранять тщательно созданную структуру.
– Заместителям… Громко сказано. Замкомбата бронежилет к дверям прибил, забаррикадировался и выходит из комнаты только поесть и облегчиться. Начальника штаба после госпиталя и отпуска до Нового года не увидим. Зам по тылу себе новую должность обхаживает, а зампотех не расстается с гитарой и творит сонеты.