А как приятно, наконец, НАПИСАТЬ такое. Правда, это еще кукиш в кармане, но не будь войны, я бы никогда не посмела его показать. А сейчас необычайно острое ощущение, что все идет под занавес. Да и у "бдителей" сильно трясутся поджилки, и бдительность сильно потускнела.
30. 8. 41. Сегодня милиция раздавала бесплатно соль населению. С каким удовольствием это делалось. Все молчали, но было совершенно ясно, что все, в том числе и милиционеры, радуются. Милиционеры, в конце концов, тоже "население". И никакой толкотни не было. Добровольцы помогали насыпать мешочки, все проходило удивительно гладко. и при полном молчании. "Как в церкви", – сказал какой-то дяденька. И правда, было похоже.
Вчера немцы сбросили листовки с предупреждением, что будут бомбить привокзальный район. Несмотря на все кары, которыми грозили за прочтение листовок, листовки были все же прочтены. Некоторые хотели уйти из домов. Но район был оцеплен милицией, и не только никто не смел выселиться, но даже и за хлебом не пускали. Под угрозой пристрела на месте. Посмотрим, будут ли бомбить именно этот район.
1. 9. 41. Бомбили и зверски. И бомбили, как и обещали, только привокзальный район и вдоль железной дороги на Павловск. Да еще и наш, около аэродрома, который бомбят всегда. У нас только двое легко раненных, а там, говорят, сотни. Ну не сотни, но и десятков вполне достаточно. А ведь этих жертв можно было избежать.
2. 9. 41. К нам во двор заехали какие-то военные машины, спасаясь от артиллерийского обстрела, начавшегося сегодня с ночи. Публика места себе просто не находит. С одной стороны, от радости, что уже скоро немцы придут сюда, а с другой – от страха. Снаряды маленькие. Знатоки говорят, что обстрел производится большими танками. Стрельба довольно интенсивная, и снаряды густо ложатся по городу. И все же стрельба совсем не производит впечатления большого боя. Поэтому было странно слышать, как шофер одной из машин с большим почтением повторял: "И где он, гад, столько снарядов берет? Жарит и жарит". Если это производит такую реакцию на военных, то что же будет, когда будут настоящие бои? Пожилой офицер, который был начальником отряда, разговаривал с нами с большим и заметным напряжением. Видно было, что он боялся, что мы начнем расспрашивать о положении на фронте или его комментировать. А чего уж там расспрашивать или комментировать, когда и так все ясно. Скоро конец! На прощанье он нам посоветовал выбираться из нашего района куда-нибудь подальше. Сказал, что он самый опасный в случае боев за город. Пойдем в щель.
3. 9. 41. Вчера вечером переселились в щель, потому что стрельба очень заметно усилилась. Бежали под огнем. Добежали благополучно, если не считать порванных подошв на башмаках, так как вся улица сплошь покрыта битым стеклом.
М.Ф. оставлена в санатории "за коменданта". Коля зачислен к ней в дворники, иначе он не смог бы попасть в щель. Меня приняли, как старую служащую. И то одна баба подняла было хай: "Как строили, так их никого не видать было, а как спасаться, так они тут". Ее утихомирили. За меня вступились сестры и сиделки. Все они знали, что я, будучи гл[авным] бухгалтером, всегда могла им напакостить, но никогда этого не делала. И даже старалась помочь им, чем только могла. Могла я, правда, очень немного, но и то, что я не ужимала их, было уже очень важно. И еще они ценили меня (не без некоторой доли простодушного презрения) за то, что я никогда не украла ни одной крошки из санатория. Парторг, гл[авный] врач, кладовщик и прочее партийное начальство таскало сколько только было в их силах. А вот одна санитарка унесла домой ребенку кусок белого хлеба, оставшегося после больных, – ее упекли на сколько-то лет. "Расхищение социалистической собственности". Слава Богу, что это было до меня. Мне они верили. Бухгалтер я была никакой, и как я ухитрилась проторчать на этом месте больше полугода – непонятно совершенно. Работу эту вспоминаю с ужасом и отвращением. Но после нашего бегства из Москвы Коля зарабатывал 105 руб[лей] в месяц, и мне пришлось пойти на первую попавшуюся работу. Пошла. Теперь никогда в жизни не составлю ни одного годового отчета. Даже недельного, не только годового. Лучше в прачки пойду в тот же санаторий.
А щель наша замечательная: сухая, чистая, с электричеством и уборными. Над головой три наката бревен с землей. Для себя строили.
Чуть не забыла, а записать надо. Интересно.
Дня за два до нашего переселения сюда мы как-то пошли вечером к Сп[еранским]. Задержались дотемна. Началась стрельба, и они оставили нас ночевать у себя. У них живет писательница Н.Ф. Мы с нею просидели всю ночь и проговорили. Было уже всем ясно, что большевики кончаются. Она бегала все время из своей комнаты на помойку соседнего двора с охапками красных томов Ленина. Помойка во дворе у гр[афа] Толстого. Дом свой он передал для дома отдыха Союзу писателей. Нет, даже не дом отдыха, а "Дом творчества". Для разной писательской мелкоты, которая живет не в особняках, как Толстой, а по комнатам и коммунальным квартирам. Условия для "творчества" не совсем подходящие. Вот и предоставляется право за плату в 400 руб[лей] в месяц иметь "условия". Н.Ф. жила рядом с ними в крошечной комнатушке со своей дочкой. У Над[ежды] Вл[адимировны] двое детей за стенками, собака, кошка, Марк, непрерывный поток различнейшего люда. Гвалт в квартире перманентный. Но у нее не было 400 руб[лей], чтобы заплатить за "творческие условия". Завидовала она соседям и ненавидела их страшно. И вот теперь со сладострастием она бросала в помойку этого Дома творчества компроментантные красные тома. Правда, месть была платоническая, потому что все творцы давно разбежались.
Судьба Н.Ф. очень интересна и характерна для многих наших женщин. Муж ее был редактором большой краевой газеты, а значит – партийцем. Сама она была сотрудником этой газеты. Во время ежовщины мужа ее расстреляли, ее немедленно выгнали со службы и из ее прекрасной квартиры с двумя сыновьями. Дочка жила в это время со своим отцом, первым мужем Н.Ф., в Ленинграде. Ей пришлось без документов бежать в деревню к матери и там как-то спасаться. После того как стали расстреливать тех, кто расстрелял ее мужа, ей позволили вернуться к жизни и ехать, куда она хочет. Она выбрала Ленинград и приехала к мужу с дочкой. Но по какой-то странной случайности стала жить не с ним, а с его братом, и дочка называет обоих – и отца, и дядю – "папа". Здравомыслящему человеку все это понять не так-то легко, но партийная этика породила много таких монструозностей.
Н.Ф. написала какую-то колхозную пьесу и получила за нее премию в 10 000 руб[лей]. Ждала она этих денег страстно, потому что живет она теперь совершенно по-нищенски. Ни белья, ни платья, ни посуды. И вот началась война, и из банка выдают только по 200 руб[лей] в месяц. Во-первых, ничего на эти деньги сделать нельзя, а во-вторых, – банки поразбежались. Вот и еще раз подтвердилось наше правило – не верь советской власти. Никогда и ни копейки не держи в банке.
Таская на помойку сочинения величайшего гения, Н.Ф. забегала к нам перекурить и поговорить. Жаловалась на свою судьбу и… на советскую власть. Значит, дела этой самой власти очень неважные.
Н.Ф. не из тех, кто поддается эмоциям. Не такое она получила воспитание сначала на вершинах партийной лестницы, а потом на ее низах. Все эти п[ере]живания в духе солнечной конституции сделали ее абсолютно циничной, не верящей ни в коммунистический чох, ни в идеалистический сон. Забавно ее наблюдать. Немцев-то ей, конечно, есть уж чего опасаться: жена трех евреев, дочка полуеврейка. У самой рыльце в коммунистическом пушку. Коля сегодня ходил в город и встретил ее. Говорит, что она очень напугана. Еще бы! Испугаешься.
5. 9. 41. Сегодня наша замечательная газета уже не вышла. Еды все меньше. Питаемся исключительно картошкой, за которой бегаем на огороды в перерывах между стрельбой. Варим ее в подвалах санатория. Стрельба все ближе и чаще, и пока картошку сваришь, сто раз из тебя душа выскочит. М.Ф. и Николай ведут себя так, как будто бы это не стрельба снарядами по их головам, а веселый фейерверк. Самые странные наши переживания теперь – ночные пожары. Обычно пожар – это много людей и шуму. Теперь же абсолютная тишина и только треск пламени, еще больше подчеркивающий тишину. Населению с наступлением темноты запрещено покидать жилище под страхом пристрела на месте. Дежурят уже теперь не милиционеры, а военные патрули. Говорят, что эта мера вызвана тем, что в привокзальном районе нашли двух зарезанных милиционеров.
9. 9. 41. Дни походят один на другой. Совершенно отрезаны от города и не знаем, что делается на свете. С нами сидят и Ивановы-Разумники. [Его жена работала у меня счетоводом и была, если это только возможно, счетным работником еще хуже меня. Так что мне пришлось ее уволить.] Он был в ссылке и вернулся перед самой войной. Квартира у них во дворе санатория. Теперь сидим все вместе в щели. Ив[анов]-Раз[умник] очень помогает не бояться. Как только начинается сильная стрельба по нашему участку, он начинает делиться своими литературными воспоминаниями. А так как он был близок почти со всеми символистами, акмеистами и представителями прочих литературных течений, то его рассказы очень интересны, и рассказывает он необыкновенно увлекательно. (Не дай Бог, если ему не удастся выскочить из теперешней переделки, и все его воспоминания пропадут.) Или читает нам свои и чужие стихи, которых он помнит великое множество. Или Коля пускается в какой-нибудь исторический экскурс. И мы совершенно забываем, что ежесекундно может упасть снаряд прямо на наше литературное общество, и от нас и мокренько не останется. Сидеть здесь было бы очень интересно, если бы не так тесно, особенно по ночам. Здесь мы начинаем уже ощущать первое, едва уловимое приближение свободы. Так как публика с нами сидит сплошь почти неинтеллигентная, то она смотрит на нас, как на каких-то полуумных "малохольных", которые вместо того, чтобы корчиться от страха, занимаются какими-то идиотскими и малопонятными стишками. Мы же можем говорить и говорим уже много такого, чего до войны и щели ни за что не сказали бы ни во сне, ни в пьяном виде полузнакомым людям. Это как в тюрьме, когда удается хоть в щелочку подышать свежим воздухом. Дневник свой я пишу уже совершенно открыто. Никого это не интересует. Бдительность отсутствует в теперешнем нашем обиходе.
10. 9. 41. Электричество погасло. То ли станция сгорела, то ли все разбежались. Стало грустно. Труднее всего мне выносить темноту.
Лучше голод и холод. Зажигаем, когда необходимо, свечи, но ненадолго, потому что мало воздуха. Вентиляционные трубы чем-то забиты. Уже два дня курим перед дверью по очереди. Открывать двери можно только на очень короткое время из-за стрельбы.
Что-то большое упало на соседний с нами зигзаг. Потолок прогнулся. Там никого нет. Это наша нейтральная зона. В третьем зигзаге сидит одна сестра милосердия со своим больным мужем и дочкой. Очень милая семья, но мы с ними мало общаемся, потому что у них имеется свой отдельный выход.
Едим только хлеб с водой в очень ограниченном количестве. Экскурсии за картошкой пришлось прекратить из-за стрельбы. Вода из противопожарного пруда. Быть у нас тифу и дизентерии. Вода грязная и вонючая. Снарядами разбило дом во дворе. Боли мои начинают уже очень усиливаться. Но я все же никак не ожидала, что буду таким молодцом, как до сих пор.
11. 9. 41. Сегодня стрельба тише. Вылезали во двор. На нашей щели лежат телеграфный столб, принесенный с улицы, беседка, принесенная из сада. На зигзаге, что прогнулся – воронка от снаряда. Вот так щелочка! Хотя снаряды и маленькие, а все же. Вот так строили! А если нас здесь засыплет, то никто и не узнает, так как мы почти за городом и вокруг нет никого, кроме нас. Так и будем лежать до победы. Но страха нет.
Сготовили обед в кухне санатория: фасоль, вареная картошка и морковка. Даже было немного жира. Налопались чудо как. И помылись. Проветрили щель. Сейчас опять началась жестокая стрельба.
Я сегодня поругалась впрах с М.Ф. С самого начала войны во всех учреждениях введены круглосуточные дежурства служащих. В санатории сейчас дежурят по 12 часов по очереди наши "дворники" – Коля и еще один старик. Дежурство состоит в сидении около калитки. Они должны проверять документы у приходящих. Но вот уже неделя, как никто не приходит. Нет также и никаких "контролеров". Все поразбежались. А устроено это все, видите ли, затем, чтобы никакие враги не могли прийти и устроить "диверсии". Это в женском туберкулезном санатории на сорок коек! Больных, конечно, уже давно нет. Нет и никакого начальства. Только М.Ф., несколько сиделок, кучер, пара сестер и мы. Потом понабилось и еще какого-то постороннего народа. Всего 27 человек. И вот эти двое несчастных должны сидеть у ворот в деревянной будке. М.Ф., как комендант, должна отвечать "за порядок". И она очень трусит и трусит именно "не бомб, а начальства". И вот эти бедняги сидят. Коля всегда просится в ночные дежурства и прекрасно спит в будке. У него непостижимая способность спать под стрельбу, как под дождь. Только крепче спит. И спать в будке, конечно, не в пример удобнее, чем в щели, где мы лежим вплотную друг к другу и не можем повернуться всю ночь. Так что бедра и ребра сводят судороги. Но на днях снарядами разбило домик, у которого проходная, и у меня теперь души нет, когда он на дежурстве. А несчастный старик всегда ни жив ни мертв и скоро помрет от страха. С сегодняшнего дня эти дурацкие дежурства прекращаются, калитка заколачивается наглухо, а если кому приспичит выйти или войти, то он может это прекрасно проделать через… громадные дыры в заборе, которые мы же и проделали, когда разбирали забор на помост у пруда и на дрова. Нельзя представить большего идиотизма, как заставлять людей рисковать жизнью из-за дырявых заборов. Коля говорит: чистейший фикционализм. Он составил цельную и продуманную теорию насчет большевистских фикций. Как будет жалко, если эта теория умрет вместе с ним, не дождавшись возможности себя огласить. Да мало ли еще каких теорий у нас имеется. И не у нас одних. Есть еще и кроме нас много умных людей в России. Только бы свободы дождаться. А то мир "ужахнется". Ведь сейчас все лучшее: наука, литература, искусство – все лежит под спудом и дожидается своего времени. И неужели же это время почти уже пришло? Дух захватывает! Одних непечатающихся прекрасных поэтов скольких мы знаем!
12. 9. 41. Иванов-Разумник и Коля ходили в город, но не дошли и до дворцов из-за стрельбы. Она такая, какой еще ни разу не было. Бьют и по нам. Но главный огонь на Колпино. От нас ясно видны попадания снарядов в заводы. Бьют тяжелыми. Если начнут бить такими по нашему сектору – нам крышка. Никакая щель не спасет. Одна надежда на то, что объект малоценный.
По дороге они встретили д[окто]ра М., и он рассказал им то, что произошло в Екатерининском дворце в одну из ночей. В подвалах Екатерининского дворца каждую ночь набирается много народа – гл[авным] обр[азом] женщины с детьми. Прячутся от стрельбы и бомбежек. С ними всегда сидит кто-нибудь из партийного начальства. Дворцового или городского. Не очень крупного и не имеющего никакой власти, кроме исполнительной. Освещаются коптилками. Почему – неизвестно, т.к. в городе электричество работает до сих пор. Это только нашу линию повредило.
Часу в первом ночи к начальству пробрался человек с фонарем и передал ему телеграмму. Начальство ее прочло и огласило: "Все должны немедленно идти домой, взять с собой по чемодану и НЕ ПОЗЖЕ как через час от настоящей минуты прибыть на вокзал, где ждут поезда, приготовленного для эвакуации". Откуда телеграмма и кем подписана – указано не было. Огласив телеграмму, начальство скрылось. Люди кинулись к выходам, но из подвалов их не выпускала милиция, которой о телеграмме ничего не было известно, и приказ о том, чтобы никто не выходил из подвалов, отменен не был. Все вернулись в подвалы.
Через несколько минут где-то в другом подвале стали что-то заколачивать и раздался женский крик: "Они нас здесь заколачивают, а потом взорвут дворец с нами. И будут писать о немецких зверствах. Как с китайским театром". Поднялась паника. Ринулись к двери. Милицию смели. Какой-то милиционер хотел стрелять. Его обезоружили и избили. Многие, не заходя домой, бросились к вокзалу. Никаких поездов не было. И на вокзале их было арестовала новая милиция, но через полчаса вся куда-то скрылась. Вокзальное начальство ничего ни о каких поездах для населения не знало. Бросились искать партийное начальство, но выяснилось, что ВСЕ куда-то смотались. Совершенно ясно, что занавес опускается.
Во всей этой истории самое замечательное и показательное – это доверие населения к правительству. Ну где, в какой другой стране возможно, что население поверит в то, что его собственное правительство будет его замуровывать в подвалах, а потом взрывать? А вот у нас верят! И слава Богу, что верят.