15. 9. 41. Все дни сидели в щели, не вылезая. Даже ночью нельзя было выйти. Тяжела духота. Сейчас абсолютная тишина. Нигде не видно и не слышно ни души. Кто-то сказал: "А что, если во всем городе одни мы и остались". Стало неуютно. В город пойти еще не решаемся. За картошкой сбегали. Тишина давит и пугает больше стрельбы. Прошла кучка солдат без командиров и без оружия. Впечатление полной растерянности. Мы спросили, где немцы? В Кузьмине. Значит, у нас они будут примерно через два часа.
17. 9. 41. До сих пор никаких немцев. Ходили в город. Тишина подавляющая. Никогда бы не поверила, что буду хотеть стрельбы. В городе никакого намека на начальство нет. Если оно и есть, то попряталось. Все боятся проронить хотя бы одно слово о происходящем. Как будто бы это так и полагается ходить по улицам, вымощенным стеклами и кирпичами от разрушенных домов, сидеть по подвалам и щелям. И все трясутся, что придут наши, а не немцы. Никаких эксцессов, грабежей или чего-либо подобного. Все понимают, что решается общая судьба: придут немцы, какие-то незначительные, с нашей точки [зрения], ограничения, а потом – СВОБОДА. Придут красные, и опять безнадежное прозябание, а вернее всего, репрессии и какие-нибудь новые изобретения советской юридической мысли, лагеря, а может быть, и смерть. Придут они, конечно, разъяренные, что население видело их трусость, слабость и бездарность. А этого они не прощают.
18. 9. 41. Немецкие самолеты сбрасывали пропагандные листовки. Мы одну подобрали. Какое убожество, глупость и подлость. А главное, бездарность. "Морда просит кирпича", "Бей жида-политрука" и пр. И какой вульгарный и исковерканный язык. И не только на нас, интеллигентов, они произвели кошмарное впечатление. У всех настроение как перед смертью. Неужели же мы и здесь ошиблись, и немцы то самое, что о них говорит советская пропаганда. Иванов-Разумник высказал предположение, что это большевики, чтобы скомпрометировать немцев, под их марку выпустили такие листовки. Мы вздохнули с облегчением и опять стали надеяться на лучшее. Да иначе и быть не может.
19. 9. 41. Свершилось. ПРИШЛИ НЕМЦЫ! Сначала было трудно поверить. Вылезли мы из щели и видим – идут два настоящих немецких солдата. Все бросились к ним. У одного в руке лопнувшее куриное яйцо, и он очень боится разбить его окончательно. Несет на ладони. Бабы немедленно нырнули в щель и принесли немцам конфеты, кусочки сахара, белые сухари. Все свои сокровища, которые сами не решались есть. А вот солдатам принесли. Немцы, по-видимому, были очень растеряны. Но никакой агрессии не проявляли. Спросили, где бы умыться. Мы отвели их к нашему пруду. Немец с яйцом все не знал, куда его положить. Кто-то взял яйцо у него из рук и обещал сохранить, пока он будет мыться. И он во время мытья все время оборачивался и глядел с беспокойством на свою драгоценность. Баба начала вздыхать и жалеть их: бедные, какие молоденькие, голодные. Гляди, как яйцо-то бережет. Вот и наши так же на фронте. Небось, и этим так же хочется воевать, как и нашим бедолагам. А что поделать и пр. Немцы по интонациям и мимике поняли, что им симпатизируют и немного поручнели. Ненормально обрадовались шутке. Когда мы шли от пруда, я указала им на стекла, покрывающие двор, и сказала: это ваша работа. Смеялись дольше, чем заслуживала шутка. Разрядилось какое-то напряжение. Что они нас опасаются? Никакого воинственного впечатления эти немцы не произвели. И вообще, наше "завоевание" произошло как-то совсем незаметно и неэффектно. Даже немного обидно: ждали, волновались, исходили смертным страхом и надеждами, и пришел какой-то немец с разбитым куриным яйцом в руке, и яйцо для него имело гораздо большее значение, чем все мы с нашими переживаниями. Мы даже слегка надулись на немцев. И все же, КРАСНЫХ НЕТ! СВОБОДА!
21. 9. 41. Опять началась стрельба. Но теперь стреляют большевики. Фронт проходит между Федоровским городком и Кузьминым. Но это, конечно, ненадолго. Какое огромное наслаждение и удовлетворение открыто признать себя врагом этого проклятого строя. Ведь теперь начинается совершенно новая жизнь. Должна начаться. А на душе противный холодок недоверия. Вот не вижу я как-то нашей новой жизни. Вероятно, это от усталости. Война скоро кончится, и тогда начнется нечто непредставляемое. Только нам всем отдохнуть надо.
23. 9. 41. Сегодня нас немцы выгнали из щели. А стрельба по городу не только не утихла, но стала еще интенсивнее. И вот иди в дом и жди, когда в тебя попадет. Все было вежливо, но непреклонно. В нашей щели будут немецкие окопы, пока немцы будут здесь. Было бы, несомненно, приятнее, чтобы они были где-нибудь под Москвой, а не около нас. Но ведь это ненадолго. Беседовали с двумя молоденькими офицерами. Один сказал по поводу Евангелия: мое Евангелие – труды фюрера и фюрер – мой Бог. Что же это? У них – то же, что и у нас? Не ошибаемся ли мы в них? Хотя какое нам дело до них, а им до нас?
Переселились в квартиру Н.В., так как в нашу комнату попал снаряд. Снаряд небольшой, но все поковеркано и поворочено – жить невозможно. Кое-какое барахлишко все же уцелело. Хорошо, что нас не было дома. Все судьба. Живем теперь с матерью Над[ежды] В[ладимировны], Ниной Фед[оровной] и ее дочкой Асей.
25. 9. 41. Не успели приспособиться к новому положению, как от коменданта приказ: всем назавтра быть готовым к эвакуации. Брать только по одному чемодану или узлу на человека. Неужели же они дальше не пойдут? Стали паковаться и оказалось, что у нас нет ничего такого, что нам было бы жалко бросить, кроме книг и нескольких вещиц. Среди них – наши литые иконки.
26. 9. 41. Эвакуация по каким-то непостижимым причинам отменяется. Ходили сегодня разыскивать убитых лошадей. Нашли прекрасную верховую лошадь, только что убитую снарядом. Вырезали килограмм десять великолепного мяса и кило четыре жиру. Мясо приготовили с морковкой и перцем. Получилось великолепное блюдо. Но Николай почти совсем не ел. Говорит, что очень приторно. Конский жир великолепен в тесто. Для меня конина не удивление, потому что в детстве, когда бывала в гостях у калмыков, всегда ее ела. Правда, чтобы бабушка не знала.
30. 9. 41. Начались первые заморозки. У нас при советской власти никогда не было столько топлива, сколько имеем сейчас. Рядом с нами Дом отдыха профсоюзов, и там остались прекрасные березовые дрова. Таких мы не видели со времени нэпа. Мы два дня перебрасывали их через забор, и теперь сарай наш наполнен этими чудными дровами. Топи, сколько хочешь. Это тебе не "норма" по ордеру – четверть метра сырой осины на месяц. С другой стороны нашим соседом является особняк Толстого, в котором был "Дом Литератора", оттуда мы натаскали угля. Зима вполне обеспечена. И экономить не надо. Если бы где-нибудь достать мешка два муки и картошки, то мы прожили бы всю зиму, как баре. Сегодня нам принесли немного селекционных семян со станции Вавилова. Съедобны только фасоль, горох и соя. Но их очень мало. Все это в селекционных мешочках. И у меня сердце защемило: люди трудились годами, чтобы вывести эти сорта, а теперь это пойдет на два-три супа. Ничего! В свободной России мы скоро все наверстаем!
Страшно не хватает курева. Начинаем собирать окурки, брошенные немецкими солдатами, но их очень мало.
И все-таки все это искупает ни с чем не сравнимое чувство свободы и независимости.
Обстрел города непрерывный. Хорошо, что у большевиков на этом участке маленькие пушки. И по ком они бьют? По своим же людям? По своим гражданам? Ведь всякому ясно, что немецкие солдаты не ходят кучами по городу и не живут в частных домах. А они стреляют по всему городу вразброс. Немцы пока еще абсолютно ничем себя не проявляют. Только нельзя после темноты выходить из дома и запирать на ночь дверей. В любое время дня и ночи военные патрули могут ввалиться к тебе в комнату и проверить, нет ли у тебя в постели немецкого солдата, а под постелью большевистского шпиона. Но это война. Сегодня опять объявлена эвакуация.
1. 10. 41. Эвакуация отменена. В доме Толстого стояли немцы и вчера ушли. Сегодня мы с Н.Ф. пошли пошарить "в рассуждении, чего покушать". Нашли какие-то супы в порошках. Один гороховый, другой ржаной. И пачку маргарина. Н.Ф. попробовала было заявить, что все это есть нельзя, "может быть отравлено". Иначе, мол, немцы ни за что не забыли бы таких драгоценностей. Мы на нее все насели. Во-первых, какой смысл немцам прибегать к таким кинематографическим эффектам, когда они могут просто перестрелять нас. Да никому в городе немцы не сделали еще ни малейшего вреда. Суп слопали в полное удовольствие. Ничего особенного, но с голодухи приятно. Немецкий маргарин хуже русского.
5. 10. 41. Немецкая идиллия кончилась. Начинается трагедия войны. Вчера немцы повесили против аптеки двух мужчин и одну девушку. Повесили за мародерство. Они ходили в запретную территорию между немецкими и русскими окопами и грабили пустые дома. В приказе сказано, что они сигнализировали большевикам. Кто его знает! Скорее всего, просто страсть к барахлу. И хотя это война, и мы на фронте, но все же какая-то темная туча легла над городом. У всех настроение мрачное. Ведь люди поверили, что всем ужасам и безобразиям теперь конец. Начинается новая свободная и правовая жизнь. А тут публичная казнь! Население спокойно и терпеливо переносит все бытовые и военные невзгоды, оправдывая их войной. Компенсировалась надеждой на новую свободную жизнь. Теперь надежды как-то сразу угасли. Многие начинают самостоятельно уходить к немцам в тыл. Некоторые же пытаются перейти фронт и идти к "своим". А на самом деле хотят уйти от фронта. Что-то их там ждет? Морозы усиливаются, а бои приостановились. По-видимому, немцы собираются здесь задержаться. С едой все хуже и хуже. Разыскиваем промерзшие турнепсы на полях. Выходить на поиски все страшнее, так как немцы закрыли большинство дорог, а большевики пристрелялись к самым активным перекресткам города, и ходить по улицам все опаснее. Парки минируются. Особенно трудно доставать воду, так как водопровод разбит. Уже давно не горит электричество. Освещаемся коптилками или бумажными факельчиками из печки. Странно, но лучину ни мы и никто из наших знакомых не умеет делать. А обычно наколотые щепки не горят. Воду достаем из пруда Александровского парка. Дорога туда всегда под огнем. Чаще всего "ходим" на животах. Туда еще так-сяк, а оттуда, с ведром, совсем плохо. Если опрокинешь ведро, приходится ползти еще раз.
10. 10. 41. К нам в дом переехала М.Ф., квартиру которой снарядом перерезало как раз напополам. Чудны дела твои, Господи! Снаряд попал в лестницу, и дом разрезан, как ножиком, на две половинки. Ни одна из квартир не пострадала. Только жильцов пришлось спускать из дома по приставным лестницам. И дом не загорелся, хотя деревянный и старый. Теперь М.Ф. со свекровью живут с нами.
Немцы организовали столовую для населения. Обед стоит три рубля. Выдаются по талонам, которых ограниченное количество. Талоны распределяются городской управой. Имеется таковая и городской голова, который в просторечии именуется бюргермейстером. А мы, значит, бюргеры. Как-то дико. В столовой отпускают супы. Обычно это горячая вода, и на каждую тарелку приходится (буквально) или одна пшеничка, или горошинка, или чечевичинка. Привлекательна только возможность купить при супе одну лепешечку из ржаной муки. Они величиной с блюдечко для варенья и имеют чисто символическое значение, но по вкусу – ни с чем несравнимо. Ведь почти с самого прихода немцев мы даже и не видели хлеба. Иногда в супе варятся соленые кишки. Тогда вода очень сытная. Куда деваются самые кишки, неизвестно, но столовая их никогда не выдает. М.Ф. получила в управе работу по раздаче талончиков на обед, а я назначена квартуполномоченным. Что это должно обозначать, никто не знает. Обязанности мои: никого не пускать в пустые дома и "следить за порядком". За каким порядком, никто не знает, не знаю и я. Да и знать не очень хочу, потому что все равно никакого "порядка" быть не может. Люди переходят из одного дома в другой беспрерывно. Дома горят и от снарядов, и от каких-то других неуловимых причин. Жильцы уходят в окружные деревни, в тыл. Дома пустеют, и жить в них становится страшно. Например, в нашем дворе из трех домов заселен только один – наш. Да и то меньше чем наполовину. А некоторые оптимисты, изголодавшись по человеческому жилью без нормы, стремятся захватить квартиры побольше и получше, мечтая остаться в них и после войны. Иногда только расселятся, как в дом попал снаряд, и они кочуют в другое место – или в больницу, или на кладбище. Вот тебе и "порядок". Самая основная и характерная черта нашей теперешней жизни – перманентное переселение. По улицам непрерывно движутся толпы людей с места на место, нагруженные тележками с мебелью и узлами. А сверху вся эта передвижная барахолка поливается артиллерийским, а иногда и пулеметным огнем. Прибавляют "порядка" и немцы, которым вдруг попадает вожжа под хвост, и они то требуют концентрации населения в каком-либо районе, то, наоборот, расселения его по всему городу. Какая фантазия взбредет на ум очередному коменданту. Ничего не разберешь. И не всегда это можно объяснить необходимостью фронта. А в результате лишние жертвы – убитые и раненые.
14. 10. 41. Сегодня наш с Колей юбилей: 22 года мы прожили вместе. Никогда еще наша жизнь не была еще столь напряженной. С одной стороны, угроза физическому существованию как от снарядов и пуль, так и от голода, который принимает уже угрожающие размеры, а с другой – непрерывное и острое ощущение свободы. Мы все еще переживаем медовый месяц думать и говорить по-своему. Немцы нами, населением, совершенно не интересуются, если не считать вдохновений комендантов, которые меняются чуть ли не еженедельно. Да еще мелкого грабежа солдат, которые заскакивают в квартиры и хватают что попало. То котел для варки белья утянут, то керосиновую лампу, то какую-либо шерстяную тряпку. Усиленно покупают за табак и хлеб золото и меха. За меховое пальто дают 2 буханки хлеба и пачку табака. Но ПЛАТЯТ. Жадны и падки они на барахло, особенно, на шерстяное, до смешного. Вот тебе и богатая Европа. Даже не верится. А пишут всякие гадости про красноармейцев, которые набрасывались в Финляндии на хлам. Так то же советские, в самом деле нищие. А тут покорители всей Европы!
17. 10. 41. Сегодня Н.Ф., Ася и мать Н.В. отправились в тыл. Что-то с ними будет? У Н.Ф. мечты пробраться на Украину, к "молоку", как она беспрерывно повторяет. Как чеховские сестры. Те все твердили "в Москву", а она – к молоку. Н.Ф. боится за Асю, т[ак] к[ак] она полуеврейка, и все кругом об этом знают, "а эти пролетарии." Надо было слышать, как это было интонировано этой пролетарской писательницей из партийных кругов. Я думаю, что ничего страшного не было бы, и никаким пролетариям ни она, ни ее дочка не нужны. Но, конечно, ничего не сказала. Ушли они, конечно, не столько от пролетариев, сколько от наступившего голода, беспрерывной стрельбы и немецких заскоков в квартиру во всякое время дня и ночи. Да и тоже сидеть все ночи в кухне, не раздеваясь и ожидая, что каждую секунду к вам может влететь снаряд и вас убить или искалечить, тоже не мед. Чтобы несколько отвлечься от страхов, мы все, кроме Николая, который спит, как младенец, по ночам играем в карты. Коптит ночник. Снаряды падают густо. Иногда попадают в наш дом, и тогда ночник гаснет, а мы сидим и усиленно стараемся казаться заинтересованными игрой. Но и это перестает помогать. Если стрельба затихнет часа на 2-3, засыпаем здесь же, на кухне. Кухня считается почему-то самым безопасным местом.
Теперь мы почти каждую фразу начинаем с "е.б.ж." – если будем живы. Это заклинание, в которое верят все: и коммунисты, и позитивисты, и идеалисты. Н.Ф. надела Асе на шею списанный на бумажку псалом "Живый в помощи Вышнего". Крестится при каждом близком разрыве. И это делает ее несколько человечнее и приемлемее для нас. Хотя мы прекрасно знаем, что если она только попала бы опять к красным, то, конечно, немедленно перестала бы "верить" и еще обязательно выдала бы нас с головой, передав, и с прикрасами, все, что мы говорим теперь о нашей дорогой и любимой власти. Партийная диалектика.
20. 10. 41. Разбило совсем крышу нашего дома. Один снаряд попал в большой зал консерваторского общежития за нашей стенкой. Исковеркало всю комнату, но замечательно, что ни один из трех роялей не пострадал, если не считать царапин от кирпичей и штукатурки. У нас, конечно, не осталось ни одного стекла в квартире. Последняя печка в кухне перестала гореть. Забили окна фанерой, и я соорудила на плите "очаг", чтобы готовить пищу, и на нем готовим, вернее, кипятим воду – готовить-то совсем нечего.