Так ясно я себе представила, как наши сидят и ждут меня, не смея даже сказать, куда я пошла, и как через несколько дней придет полицай и скажет, что я расстреляна "за попытку разложения немецкой армии". Наконец, повар пришел и повел меня в кладовку с едой. У меня сразу же закружилась голова от запаха колбасы. Повар ухватил мой рюкзак и стал сыпать в него муку безо всякой мерки. Скреб совком по дну бочки и ругался, что муки мало. Насыпал примерно треть рюкзака. Потом спросил, хочу ли я сахару. САХАРУ! Пихнул пакет сахару в 2 к[ило]г[рамма]. Я осмелела и шепотом попросила хлеба. "Тюрлих", – пробормотал повар и положил три хлеба. (Хлеб сейчас у нас главная ценность, потому что его можно есть сразу же, и он дает ощущение немедленной сытости). Увидал огромный кусок мяса, отрубил чуть ли не половину и тоже запихал в рюкзак. Я боялась перевести дыхание, чтобы он не опомнился и сказка бы не прекратилась. Грубо обругав меня, что у меня нет никаких мешочков с собой, он разыскал какой-то пакет и насыпал в него крупы. Сунул два пакета маргарина и пакет кунстхонига. Вдруг в коридоре послышалась какая-то суета. Повар ухватил меня, согнул пополам, как мешок и сунул в темный угол за бочку. Что-то прошипел и исчез. Сижу за бочкой и поминаю царя Давида и всю кротость его. И вдруг вижу на полу кусочек жиру, отскочивший от мяса. Подобрала я этот кусочек, сунула в рот и забыла все на свете. Нет в мире ничего лучше сырого коровьего мороженого жира! И мне стало все все равно. Только очень жалко было, что кусочек такой маленький. Потом вернулся повар, и я, уже совершенно обнаглевшая, попросила у него табака. Он рыкнул что-то и сунул ДВЕ пачки табака и ТРИ пачки папирос. Рюкзак у меня был очень вместительный, и я никогда не могла его нести, когда он был полон даже бельем и платьем в экскурсиях. А тут повар носился по кладовке и пихал в него все, что попадется: банку мясных консервов, зубную пасту, леденцы и даже две коробки спичек. Но самое замечательное это то, что он сунул мне кусок русского стирального мыла. Этого сокровища не имеют даже многие немецкие офицеры. Наконец, уже в рюкзак ничего не лезло. Повар затянул его с трудом и стал надевать на меня. Но как только рюкзак повиснет на мне, я падаю с ног. Буквально. Вот тут-то я перепугалась. Выложить из мешка хоть что-нибудь я никак не смогла бы. А нести, как я ни напрягаю силы – я тоже не могу. Мой повар дал мне солидного тычка, шикнул на меня и куда-то унесся с рюкзаком. В этот момент я вполне поняла психологию самоубийц. Если бы он не отдал мне моего мешка, я наверняка покончила бы с собой. Но повар (впрочем, я уверена, что это был не повар, а ангел, заменивший повара. Настоящий повар, вероятно, где-нибудь спал в это время) примчался в кладовую и выволок меня за руку во двор. И должна сказать, что все свои физические воздействия на меня он производил далеко не деликатно, а по-серьезному. Во дворе я увидела сооружение из фанеры, с загнутым передним краем в виде салазок. К передку была привязана веревка. Повар положил рюкзак на сооружение, накрыл его каким-то тряпьем, для камуфляжа засунул несколько старых палок. Похоже, что дрова. Выволок эти сани за ворота, надел мне веревку на шею, на глазах у часового дал опять хорошего тычка, сказал что-то часовому, от чего тот заржал, и исчез.
Я напрягла все свои силенки, чтобы поскорее завернуть за угол от комендатуры. Везла я свои санки почти на четвереньках и до смерти боялась, что какой-нибудь немецкий патруль или еще хуже русский "полицай" остановит меня и заглянет в рюкзак. За то, что я, цивильная, имела в рюкзаке эти сокровища, я подлежала по законам военного времени пристрелу на месте. Без всякого суда и разговоров. Но я ДОВЕЗЛА все до дома беспрепятственно. Во дворе я все бросила и послала свою инвалидную команду втащить все эти сокровища в дом. А сама, как была в пальто и валенках, упала на кровать и не могла пошевелить пальцами. Когда М.Ф. и Коля увидели, ЧТО я привезла, они тоже почувствовали себя в сказке.
М.Ф., вытаскивая каждое новое сокровище, спрашивала меня: "Лидочка, ты никого не убила и не ограбила?" И вот я пишу все это, поев БУЛЬОНА, МЯСА и ХЛЕБА и курю настоящий ТАБАК. И еще будем пить чай с САХАРОМ.М.Ф. уже начала свою волынку, что надо все это экономить. А я требую, чтобы мы наелись досыта. Если в мешке дырку не зашивать, то в нем ничего не удержится. А наши мешки имеют уж очень большие дырки. И удастся ли их починить поваровыми благами! И не всегда будут подворачиваться такие повара. Я верю, что Бог услышит наши молитвы за повара и всех его близких и сохранит их на всех путях их.
Да, и еще ко всем благополучиям – мы помылись настоящим пенистым мылом и увидели, что еще не такие старые, как нам казалось.
5. 12. 41. Поваровы чудеса продолжаются. В сарае завалились дрова. До повара и думать было нечего пройти и привести их в относительный порядок. Теперь же мы намного крепче, и я пошла возиться в сарай. Разбирая сарай, я натолкнулась в самом темном углу на какой-то гигантский сверток, зашитый в мешки. Я его даже пошевелить не могла. Позвала Колю и М.Ф. Сверток мы распороли, и оказалось, что это великолепный турецкий ковер из квартиры Толстого. По-видимому, кто-то из соседей украл его, зашил, а вывезти не успел. Я затребовала, чтобы мы померли, а ковер втащили в комнату. Втащили, проклятый. Но думаю, что все поваровы блага ухлопали на него. Немцы охотятся за коврами также, если не сильнее, чем за мехами и золотом и, может быть, ковер сыграет роль повара. С Колей по поводу ковра произошла принципиальная баталия. Видите ли, "это пахнет мародерством". Толстой-то украл ковер из дворцов! А кто-то украл у Толстого. А подсунули его в наш сарай, чтобы сбагрить ответственность на нас, если бы пришли не немцы, а красные. А я буду беречь этот ковер! Для кого? Или, как дура, пойду в управу с заявкой! А полицаи его пропьют! Рассвирепела я на это чистюльство страшно и заявила, что как только мы избавимся от фронтового сидения – разведусь с Николаем. Посмеялись и помирились. Да нет, правда, помирать с голода – и такие глупости.
6. 12. 41. Нет, конечно, это был не повар. Чудеса продолжаются. Вчера только что упрятали ковер в комнату, как приехали с подводой какие-то солдаты из СД и начали забирать наши прекрасные профсоюзные дрова. Конечно, ковер сперли бы, не сказав ни худого, ни хорошего слова.
Из-за дров я им дала бой. Притянула их в комнату, где на постели лежал Коля в прострации от ковровой экспедиции, и начала их срамить. Вот мол, альтер герр и профессор, и про историю бани упомянула, и про то, что работаю в Управе, а вы, мол, молодые и здоровые и вам лень дров напилить и вы у нас отбираете. В общем, пристыдила, и не все дрова забрали. Немцев не надо бояться, а надо на них налетать. Это я хорошо заметила. Но налетать я умею, только когда чувствую, что права. Иначе не выходит.
12. 12. 41. Проклятый ковер торчит посреди комнаты, и мы через него спотыкаемся. Мои ворчат, что его надо выбросить. Мы не можем сделать еще одного напряжения, чтобы его поднять. Сегодня на воркотню М.Ф. я ехидно предложила ей его выбросить. Унялась. А чует мое сердце, что он будет вроде нашего повара.
17. 12. 41. Доглодали последнюю косточку. У Коли опал живот и глаза перестали блестеть. Ужасен этот голодный блеск глаз. Они начинают даже светиться в темноте. Это не выдумка.
Мучительна история с уборными. Их нет совсем. Все делается в какой-нибудь сосуд в комнате, а потом выбрасывается куда попало во двор. Что будет весной! В городе появился тиф.
Институт квартуполномоченных кончился, и меня перевели работать в баню для военнопленных. М.Ф. уже с неделю работает там дезинфектором – и меня к ней же. Она не выдержала работы в Управе по раздаче талончиков в столовой. Ежедневно приходилось выбирать между теми, кто должен был умирать сегодня, и теми, кто должен умереть завтра. Мы навострились безошибочно угадывать смертников. И вот стоит перед тобой несколько человек, и ты знаешь: дать этому – он все равно умрет завтра или послезавтра, а дать тому – он еще продержится. Сознание, что от тебя зависит, ускорить или удлинить срок жизни человека, совершенно невыносимо.
Теперь я буду получать аккуратно немецкий паек: 1 килограмм муки на неделю, 1 хлеб, 36 грамм жира, 36 грамм сахара и один стакан крупы. Этого хватает весьма скромно на 3-4 дня, но все же иметь три дня в неделю какую-то еду весьма важно. Заведует баней та самая сестра Беднова, которая работала в доме инвалидов. Так как с инвалидами все кончено, то она получила это место и получает доход с того, что за каждое назначение в санитарки или дезинфекторы берет недельный паек. Меня она встретила в штыки, так как меня назначила Управа, и ей никакого пайка не пришлось получить.
Бабушка М.Ф. умерла. Доктор Падеревская, которая ходит в дом инвалидов каждый день мимо нас, не зашла и не сказала нам о ее смерти в течение трех дней. А мы как раз в эти дни не могли пойти. Умолчание это нужно было доктору затем, чтобы заведующий и остальной персонал дома инвалидов, с которым эта врач в доле, успели бы припрятать бабушкино барахлишко. Когда М.Ф. принесла бабушке еду, то ей сказали, что бабушка умерла и уже похоронена. Мы затребовали, чтобы нам сказали, где она похоронена. Одна из умирающих старух испуганным шепотом сказала нам, что покойники лежат под лестницей в подвале. Что мы там увидели, не поддается никакому описанию: около десятка совершенно голых трупов брошены как попало. У кого торчит нога, у кого – рука. Там же была и наша бабушка. Где ее вещи, мы не смогли узнать. А вещичек было довольно много, так как она все имущество свое перетаскала к себе. Донесли в полицию. Но толку не было никакого. У полиции тоже рыльце в пушку. И все это одна шайка, конечно. Бабушку мы все-таки вытащили и похоронили в Пушкинском садике против церкви. За рытье могилы нужно было дать хлеб, и мы его дали, хотя нам кажется, легче было бы умереть. Есть какие-то слои в человеческой психике, которые не позволяют бросить своего покойника в общую яму.
Да, есть какие-то слои в человеческой психике, которые, например, заставляют людей, даже мало знакомых, принести горсточку сухих корочек для Коли. Так сделала слушательница Молочного института Люся. Фамилии ее мы даже не знаем. Николай Иванович болен – ему нужно. В теперешнее время это то же, что вырезать у себя кусочек мяса и дать его другому.
18. 12. 41. Ночью мне пришла гениальная идея. Немцы очень празднуют Рождество, а у нас имеется большой ящик еще дореволюционных елочных украшений. Начну менять игрушки. Иногда нам попадаются немецкие газеты. Сообщения в них такого же качества, как и в наших, но имеются частные объявления, и они больше всего дают для понимания немецкой жизни теперь. Магазинов, по-видимому, в настоящем смысле слова, нет. Все рационировано. Но по карточкам они получают столько, что нам это кажется сказкой. Рекламы только о зубной пасте и о чернилах "Пеликан". В объявлениях много спроса на старые костюмы и пальто. Книг немецкие солдаты, по-видимому, не читают. По крайней мере, мы еще ни одной из них не видели.
19. 12. 41. Ночью был бой где-то очень близко около нас. Мы пережили даже не страх. Это что-то не поддающееся словам. Только представить себе, что мы попадаем опять в руки к большевикам! Я пошла в больницу к доктору Коровину и сказала, что не уйду, пока не получу какого-нибудь яду. Он, было, попробовал развести свое обычное хамство. Тогда я пригрозила, что поговорю с немцами по поводу микроскопа и молока из детского дома и по многим другим поводам. Тошнило меня разговаривать с этим негодяем. Да ничего не поделаешь. Утих и стал шелковым. Этакая дрянь. Делать гадости – делает, а на расправу – жидкий. Боюсь, что я со своим чистюльством никуда бы не пошла, особенно к немцам. А пойти бы следовало. Но как-то невольно чувствуешь себя ответственным, особенно перед иностранцами за всю дрянь, которую разводят разные негодяи. Дал морфий. Только, вероятно, на двух мало. Хотя мы теперь такие слабые, что нам хватит. А я решила при приходе большевиков отравиться сама и отравить Николая так, чтобы он этого не знал.
20. 12. 41. Жизнь становится все ужаснее. Сегодня идем на работу в баню, вдруг распахивается дверь в доме, и из нее выскакивает на улицу старуха и кричит: "Я кушать хочу, поймите же, я хочу кушать!" Мы скорее побежали дальше. Слышали выстрел. Тот это или какой-либо невинный – не знаю.
На днях одна женщина против Управы собирала щепки около разрушенного дома. Напротив квартируется команда СС. Часовой что-то кричал этой женщине, но ни она, ни кто другой не могли понять, чего он хочет. Тогда он приложился и застрелил ее. Как курицу. Днем. На глазах у всех.
Торговля игрушками идет полным ходом, но из-за заносов у самих немцев сейчас мало еды. Все же каждый день какой-то кусочек перепадает. У Ивановых-Разумников положение хуже нашего. Они принципиально не хотят работать за немецкий паек. Очень их за это уважаю, но последовать им не могу тоже по принципиальным основаниям. Если они и мы помрем с голода, то кто же будет работать против большевиков? Да, сидеть и ждать, что кто-то для нас освободит Россию, а мы, "чистенькие", считаю, никуда не годным. Если порядочные люди будут сейчас блюсти свою чистоту и все предоставят Падеревским и Бедновым, то что же будет с русским народом, в конце концов? Он и так говорит: "Один бес – большевики были – сволочь нами управляла, и теперь то же самое. Лучше сидеть на месте и не рыпаться. Все равно лучше не будет. Нет добра в мире". Это я сама слышала. А при нас в бане сестра Беднова не так-то распоясывается. На днях она кричала на одного военнопленного, который попросил у нее соды от изжоги: "Так вам всем и надо. Вы расстреляли моего мужа в [19]20-м году, а теперь ты хочешь, чтобы я тебе помогала".
А мальчишка [19]18-го г[ода] рождения. Мы затискали ее в угол и сказали, что если она позволит себе еще что-нибудь подобное, то мы заявим немцам, что она ведет антинемецкую работу в бане. Конечно, перепугалась до смерти, немецкая подстилка. Старая баба, а что она вытворяет! До чего же тошно жить на свете. Теперь она меня боится и ненавидит. Надо держать ухо востро. Я-то к немцам жаловаться не пойду, а она пойдет, и не только с правдой, но и с любой ложью.
Кстати сказать, фашисты сами очень сильно восстанавливают народ против себя. И не только русский. Я присутствовала при том, как несколько солдат с фронта осуждали своих СС за их подлое отношение к русскому населению и к немецким солдатам и даже офицерам. Значит, и у них так же, как у нас! Только та разница, что они не боятся говорить друг с другом.
21. 12. 41. Немцы стали добренькие перед Рождеством. Сегодня к нам приходили СД солдаты и спрашивали стаканы и рюмки. Мы их дали. Тогда они взяли меня с собой во дворец и дали мне фунтов 7 хлебных корочек и кусков. Какое счастье! Пока я ждала в коридоре своих корочек, где-то далеко во дворце какой-то немец играл на фаготе "Не шей ты мне, матушка, красный сарафан". Это было как в кошмаре. Холодный дворцовый коридор, на стенах рамы без картин, у стен поломанная мебель и какие-то ящики, и все время пробегают немецкие солдаты, и вдруг – Глинка.
Сварили густой-прегустой хлебный суп и налопались до того, что уже не лезло. Но ощущение голода все-таки остается. Значит, организму уже мало хлеба. Нужно что-то другое. А где его взять? Не хочется ни о чем думать и ничего хотеть. Очень мы устали.
Иногда приходит в голову: а может, просто сложить лапки, лечь и не вставать, пока не помрешь. Но мне сейчас помирать никак нельзя. Коля без меня не выдержит. А ведь если бы мы с ним не были сейчас так "вместе", как мы есть, мы бы уже давно померли. Спасает не инстинкт самосохранения, а инстинкт ДРУГОСОХРАНЕНИЯ. Если выживем и не попадем к большевикам, непременно введу этот термин в учебники психологии.
22. 12. 41. Коля опять слег от слабости. Ему больше всего недостает сахара. Я тоже стараюсь больше лежать, чем сидеть. Но у меня все это гораздо легче проходит. И вот лежу и молю Бога, чтобы как-нибудь достать сахара, хоть капельку. С нами ежесекундно происходят чудеса. Мы уже к ним привыкли. Но все же несколько пугает, когда чудо происходит воочию. Впадаешь в "руки Бога живаго". Это выражение стало мне совершенно понятно. Может быть, его и не так надо бы толковать, но я его понимаю именно таким образом. И вообще то, что мы теперь переживаем, заставило меня пересмотреть отношение к Богу. Прежде было дешевенькое и пошлое чувство: нельзя беспокоить Бога по пустякам. Неловко. Именно чувство неловкости. А теперь я чувствую, что я стала к Богу в такие точно отношения, как няня. Она с ним всегда разговаривала запросто, а иногда даже немножко ссорилась.