Так вот лежу я в отчаянии и думаю, где и как достать сахара для Коли. Стук в дверь. Входит немецкий офицер. "Так просто". Конечно, он зашел не "просто", а в надежде найти молоденьких девочек, а налетел на двух доходяг. Засмущался. Увидев на буфете елочные игрушки, очень им обрадовался. Смущенно спросил, не продаются ли. Выбрал несколько штук и спросил, чего бы мы хотели. Так как у него в руках ничего не было, то я без всякой надежды сказала, что хотели бы получить немного сладкого. Он застеснялся и вытащил из кармана бумажный мешок, в котором был САХАР. Это было даже лучше, чем сахар. Это были сдобные крошки от сухарей, обсыпанных сахаром. И его было не меньше, чем полфунта. Целое состояние. У меня дух захватило от радости. А он все стоял и разговаривал, когда я страстно хотела, чтобы он ушел, и дать сахар Коле. Наконец он ушел, и я всыпала в Николая сразу же больше четверти пакета. У нас теперь настоящая беда с Колей. Вечные скандалы из-за каждого кусочка пищи. Невозможно его заставить съесть хоть капельку больше, чем все. А делить мы научились все поровну и до того наловчились, что маковое зернышко разделим на три части без ошибки. Вот и с этим несчастным сахаром: затребовал, чтобы и мы обе съели "свою долю". Я просто наорала на него. Нам с М.Ф. это еще совсем не так нужно. Да и М.Ф. кое-где подпитывается. Я тоже держусь пока совсем хорошо. Уговорила только тем, что мы будем по очереди питать друг друга. Сейчас его очередь, а когда он поправится, тогда начнем меня. Очень мне с ним трудно. Нельзя при голодании поглощать много жидкости. А он требует, чтобы болтушка, которую мы варим, была бы жиже, но ее было бы больше. А где уж жиже! Столовая ложка муки на тарелку воды. И так три раза в день глотаем по тарелке воды. Скандалят, но я не сдаюсь. Мне очень теперь помогает то, что я так много читала и расспрашивала о зимовках и зимовщиках. Многое, что переживали исследователи полярных областей, нам пригодилось теперь в виде готового опыта. А они оба брыкаются и язвят по поводу "научного метода замаривания голодом".
Я все-таки не сдаюсь. А скандалы бывают грандиозные. Я-то их понимаю, но понимаю также и то, что если у тебя есть на троих картофелина, то есть ее вареную нет никакого смысла. А если есть треть сырой картофелины, то это в какой-то мере предохранит от цинги. А ее уже много в городе. То же и с жиром. Те капельки маргарина, которые мы получаем на паек, нет никакого смысла размазывать по кастрюлям и тарелкам, а надо его есть живьем. А им кажется, что если эти капли положить в болтушку, то будет сытнее. Мне тоже так кажется, но на основании опыта Амундсена, Лаврова и прочих я знаю, что это ошибка. Нельзя также варить или жарить крошечный кусочек мяса. Нам иногда выдают на паек по 25 или 30 грамм. От него ничего не остается. Косточку нужно варить и на "бульоне" делать болтушку, а мясо заморозить, порезать на мелкие кусочки и тщательно жевать эти кусочки. Во-первых, вы его едите гораздо дольше, а во-вторых, – это тоже прекрасное средство против цинги. И так оно гораздо лучше усваивается. И вот, чтобы Коля не глотал сразу всю свою порцию, я ему выдаю по крошечному кусочку. Ну, конечно же, он скандалит. С каким наслаждением и страхом сократить это наслаждение он его жует. Иногда смешно, а иногда плакать хочется. Но, слава Богу, признаков цинги у нас пока ни у кого нет.
23. 12. 41. Умер Александр Нилович Карцев. Умер, имея несколько фунтов гречневой крупы и муки. Умер от голода, имея, по нашим понятиям, очень много золота. Это еще один вид самоубийц. Люди боятся будущего голода и потому голодают до смерти сейчас, и умирают на продуктах. "На продуктах" буквально, потому что все ценное люди сейчас держат у себя в карманах или под постелью и под подушками. У М.Ф. тоже начинается эта психопатология. Она все боится будущего. А настоящее таково, что никакого будущего может и не быть. Ходить становится все тяжелее. Сделать шаг или поднять руку так же трудно теперь, как было раньше трудно поднять пуд. Работать в дезинфекционной камере невозможно тяжело. Но как-то делаешь усилие и втягиваешься. Очень боюсь за Колю. Он как мужчина гораздо менее вынослив. А тут еще полное умственное безделье, к которому он не привык. Правду сказать, это очень большая нагрузка – находить для него какую-либо работу, кроме кручения круп на кофейной мельнице. Когда он имеет какую-либо интересную работу или занят какими-либо интересующими его проблемами – тогда он способен почти на невозможное. Но так как он очень активен, то просто созерцание его не устраивает. Он должен всегда что-то делать. А что он может делать сейчас? Заниматься историей бани с точки зрения Заратустры? Сейчас главным возбудителем жизненных сил у него является надежда пересидеть фронт и начать настоящую работу или в Новой России, или против большевиков, если они к тому времени еще не погибнут. Если бы не эта надежда, он бы давно умер.
Сейчас я его уговариваю начать писать книгу о настоящей природе большевиков. У него очень много интересных мыслей на этот счет. Он согласился. Но так как условий-то для такой работы нет, то он очень сердится. А какая уж тут умственная работа! Днем работа по хозяйству (молоть крупу), а вечером нет света. Нет бумаги, нет чернил, нет стола даже. Но он старается все же все это преодолеть, и это его очень сильно отвлекает и занимает психику. А я еще стараюсь мешать ему, чтобы он думал, что виновата во всем я, а не проклятые "объективные" условия. Иначе он опять прокиснет. Дотерпеть бы только до весны. Я пишу на всяких немыслимых клочках и держу свою работу на коленях. Пишу при свете печки. А он так не умеет.
Меня тоже очень сильно спасает мой этот дневник. Каждый факт и каждое событие рассматриваешь с той точки зрения: стоит ли его записать или нет. Потом спасает меня также и то, что я никак не умею ничего не делать. И всегда найду себе что-нибудь. Вот, к сожалению, кончается моя шерсть. А то я все-таки довольно много заработала еды вязанием для немцев носков и варежек. Некоторые прохвосты просто отбирали то, что я связала за три дня при свете печки. А некоторые платили, чем могли. Этим моим вязанием я приобрела несколько друзей среди фронтовых солдат. Они, приходя в город из окопов, забегают к нам и иногда приносят аккуратно нарезанные кусочки хлеба. А им самим сейчас очень и очень туго.
Писатель Беляев, что писал научно-фантастические романы вроде "Человек-Амфибия", замерз от голода у себя в комнате. "Замерз от голода" – абсолютно точное выражение. Люди так ослабевают от голода, что не в состоянии подняться и принести дров. Его нашли уже совершенно закоченевшим. Между прочим, большая ошибка во время голода поддаваться желанию лежать. Верная гибель. Профессор Чернов умирает от психического голода. Это совершенно точный диагноз. Человек физически не голодает, но так боится начать голодать, что умирает. Чернов имеет до сих пор не мороженую картошку и жир в достаточном количестве. Ив[ановы]-Раз[умники] подпитываются немного у спекулянта Хартикайнена. Те живут прекрасно и часто их приглашают. Слава Богу.
Несмотря на все наши усилия преодолевать и выкручиваться, у Коли опять начали блестеть глаза от голода. И он начал что-то очень сильно задумываться. Нужны какие-то героические меры. Я предложила ему прочесть нам курс лекций по истории. Уговорила его тем, что он таким образом приготовит курс лекций для будущего. Слушатели: М.Ф., Витя из Александровки и я. Витя фактически у нас живет и питается. Чудесный мальчик. Жадно тянется ко всему новому и неизвестному. А для него все ново и неизвестно. Какой благоприятный материал ждет нас в будущем вроде вот таких вот Витей. А их миллионы. Только бы мы дожили до встречи с ним.
24. 12. 41. Давыдов пригласил нас сегодня к себе на елку. Морозы стоят невыносимые. Люди умирают от голода в постелях уже сотнями в день. В Царском Селе оставалось к приходу немцев примерно тысяч 25. Тысяч 5-6 рассосалось в тыл и по ближайшим деревням, тысячи две – две с половиной выбито снарядами, а по последней переписи Управы, которая проводилась на днях, осталось восемь с чем-то тысяч. Все остальное вымерло. Уже совершенно не поражает, когда слышишь, что тот или другой из наших знакомых умер. Все попрятались по своим норам, и никто никого не навещает без самого нужнейшего дела. А дело всегда одно и то же – достать какой-нибудь еды. Бесконечно назначаются и отменяются общие эвакуации. Паспорта опять превратились в угрозу. Вечные регистрации и перерегистрации. На них стоит бесконечное количество штампов, и то их грозят отобрать, то поставить какой-то новый и неподходящий штамп. Население опять начало бояться паспортов, как было при недоброй памяти советской власти. Появляются разные вербовщики рабочей силы то в Эстонию, то в Латвию. Народ рвется туда, но берут по каким-то никому не известным признакам. Иногда берут пожилых, а молодых оставляют, а иногда – наоборот. Мы тоже ходили пробовать. Ничего, конечно, не вышло. Нужны работники в сельское хозяйство. Вербовщики производят впечатление продавцов рабов в прежние времена. Сидит этакий скотина и рассматривает тебя, как лошадь или вещь. Годен ты для покупки или нет. Говорят, что кроме тех взяток, какие они берут с несчастных людей, чтобы их завербовать, они получают еще прибыль с головы. Бывает много трагического. Взяли молодую девушку, а мать не берут. Девушка хочет отказаться ехать, но комендант грозит ей какими-то немыслимыми карами, и девушка едет, а мать остается. Коменданты тоже имеют свой процент с головы. Управа, конечно, никакой помощи не оказывает, да и едва ли может что сделать, если бы хотела.
Прибегал Ваня-Дураня, один из моих фронтовых друзей. Принес нам по капельке всяческих благ, "потому что Рождество, и все люди должны радоваться". Если бы ты, глупый и бестолковый тевтон, знал, как мы радуемся не так тем крохам, которые ты оторвал от себя и принес нам, а тому, что в этом мире всяческого кровавого ужаса еще есть такие, как ты. Ведь принес же нам, ни на что ему не нужным, а не каким-нибудь молоденьким "кралечкам". Дай же Бог и дальше оставаться тебе таким же глупым, как ты есть, и не умнеть ни под каким видом.
25. 12. 41. Были вчера на елке у Давыдова. Сказочное изобилие. Хлебных лепешечек сколько угодно. Тех самых, которых не хватает для умирающего от голода населения. Как раз вчера я пережила момент, близкий к исступлению. Стоят люди в очереди на холоде и ждут возможности купить лепешечки. А купить их можно, только пройдя через комендатуру, в которой обедает управское начальство. И вот доктор Коровин развязно на всю столовую кричит в кухню: "Прекратите уже этот балаган, нечего им здесь шляться". И продажу лепешечек прекратили. И никто, ни один человек из этой, умирающей от голода толпы не посмел заявить протеста. Не посмела и я. Могут лишить талончика на обед. Сказать по правде, вид этих лепешечек на столе у Давыдова испортил мне все настроение. Были еще котлеты из конины в совершенно невероятном количестве. Водка, чай с сахаром и прочее все в том же роде. Я почти ничего не могла есть. Вот противно стало и все. Коля, слава Богу, лопал в свое удовольствие, и я радовалась. Водки выпила, не утерпела. Утешение было только в елочке. Такая она была мирная и прекрасная со своими свечечками, и так не хотелось ни о чем помнить, кроме нее. В гостях был городской голова со своей женой. Он – доцент Молочного института. Жена его очень милая. Было еще какое-то начальство. Они знают всех немцев, стоящих в городе, имеют с ними связи и этой связью пользуются. А населению они, конечно, не помогают нисколько. Хорошо, что хоть сами не грабят этого населения. То есть, конечно, подворовывают, но умеренно. Мы живем совершенно отрезанными от всего этого мира. Знаем только то население, которое обворовывают, а не то, которое обворовывает. Шли домой по пустому городу. Нас провожал Давыдов, имеющий пропуск для хождения ночью. В первый раз за всю зиму мы увидели звезды и ночное небо. С наступлением темноты все должны сидеть по домам, и окна должны быть завешены, все равно, есть ли в комнате свет или нет.
Сегодня мы никуда не выходили, но зато у нас было много визитеров. Немцев в такие дни тянет к семье, к уюту. Вот наши фронтовые друзья и приходят к нам, празднично выбритые, начищенные. Показывают фотографии своих семей, вздыхают и покорно идут обратно в окопы. Был и неприятный визит. Русский. Упоенный своим вчерашним пребыванием на офицерской елке, тактично рассказывал нам, голодным, что он ел и что пил на этой елке. Как милостивы к нему были немецкие офицеры. Еле сдержалась, чтобы его не выгнать. Все-таки кое-какие кислые слова ему достались. Какая шпана. Говоря о немцах, он говорит "мы", а ведь этот прохвост при первом признаке немецкой слабости продаст их даже не за пачку папирос, а за солдатский окурок. Нет, как бы мы ни ненавидели большевиков и как бы мы ни ждали немцев, мы никогда не скажем про себя и про них "мы".
Сегодня роскошное рождественское пиршество: на первое – суп из СД-шных корочек с капелькой маргарина, что принес Ваня-Дураня. На второе – лепешки из картофельной шелухи, в которых было не меньше трети муки. Потом чай и по три солдатских коричневых печенинки. Постановлено единогласно, что мои печенья из желудей были вкуснее. Эти тоже, по-видимому, из желудей и на сахарине. Это рождественские подарки для солдат, которые им прислал богатый Третий рейх. Чудно.
26. 12. 41. Профессор Чернов умер. Говорят, что жена отнеслась к этому безразлично. Инстинкт самосохранения в этой семье превалирует над остальными. Неужели и мы дойдем когда-нибудь до того же? Не думаю. Наш городской юрист также заболел психическим голодом. А они питаются гораздо лучше нас. Лежит в больнице. Выкарабкается, потому что жена его спасает. Она именно из таких. Как много полезного могли бы найти для себя психологи и философы, если бы наблюдали людей в нашем положении. А психику беречь становится все труднее. Например, я на днях поймала себя на том, что не хотела пустить к себе в комнату свою глухую дворничиху Надточий, потому что на столе стоял густой хлебный суп. Она услыхала его запах, и я видела, как у нее перевернулось лицо, и она стала глотать слюну. У нее сын 12 лет, которому она отдает все свои крохи. А я испугалась, что мне придется дать ей несколько ложек супа. В наказание себе я ей дала полную тарелку. Нужно было видеть, как она его ела. Ела и плакала. Я знала, почему она плачет. Потому что она ест, а сын не ест. И как много сейчас таких жен и матерей. Чтобы ее несколько утешить, я дала ей корочку хлеба для сына. Она ничего не сказала, но мы поняли друг друга. Очень хорошо, что никого из наших не было дома. Они не пережили [бы] этого подлого раздвоения: дать надо и смертельно жалко дать. Ведь наши желудки беспрерывно просят еды, всегда это подлое сосущее чувство, и каждая корочка – это буквально часы и минуты нашей жизни. Но у меня все-таки живет какая-то непоколебимая уверенность, что мы выдержим. Только бы спасти Колину психику. Чтобы он не превратился ни в Чернова, ни в других, которые ничего уже, кроме голода, не чувствуют и не ощущают.
Коля только что закончил лекцию о временах Ивана Грозного. Думаю, что так он больше никогда не прочтет. Ведь он в первый раз высказал вслух все, о чем он мог до сих пор только молча думать и что не надеялся никогда никому передать. Я слушала с восторгом. Витя как раскрыл рот почти в самом начале, так его и не закрывал. Даже М.Ф. не все время спала. У меня двоякое впечатление. С одной стороны, наслаждение и упоение от свободного слова, а с другой, горечь и обида. Почему человек такого лекторского таланта должен был, как преступление, всю жизнь прятать этот талант и стараться быть как можно более серым и незаметным. А ведь только то, что он старался быть именно серым и незаметным, только это и спасло нас от тюрьмы и лагерей.
27. 12. 41. Как медленно идут дни. И все они такие безнадежные и безрадостные. Люди перестали любить и ненавидеть. Перестали о чем-либо говорить и думать, кроме пищи. Почти всех нас мучают теперь сны. Все время снится еда. Всякая. И никак эту еду не достанешь. Вот только было положил кусок в рот, как тебе что-то помешало. По улицам ездят подводы и собирают по домам мертвецов. Их складывают в противовоздушные щели. Говорят, что вся дорога до Гатчины с обеих сторон уложена трупами. Это несчастные собрали свое последнее барахлишко и пошли менять на еду. По дороге кто из них присел отдохнуть, тот уже не встал. Любопытен теперешний фольклор. Он тоже относится к еде. Ходит масса всяческих легенд обо всяческих съедобных чудесах. То немецкий генерал нашел умирающую от голода русскую семью и приказал ей выдавать каждый день по ПЯТИ хлебов НА ЧЕЛОВЕКА и по пяти кило картошки. Фантазия не идет дальше хлеба и картошки, то есть того, чего больше всего не хватает. Не мечтают ни о золоте, ни о чем другом. И таких легенд ходит невероятное количество. М.Ф. их охотно собирает и приносит домой как достоверные истины и очень сердится, когда мы не верим. Теперь мы верим. Пусть человек утешается.