18. 3. 43. Ноги мои болят все больше и больше. Не знаю, долго ли я буду продолжать свою работу. А без испанского пайка нам смерть. Ни менять, ни продавать нам больше нечего совсем. Тоска. Надоело. А с переездом неизвестно, когда будет и будет ли. Доцкий нашел себе здесь невесту. Дочку доктора Попова. Такая же, как и он сам. Молодая интеллигентная женщина и ничем другим не занята, кроме сплетен. Как такой чисто мещанский провинциальный идеал сохранился в полнейшей неприкосновенности на нашей советской почве – непонятно. Но факт. И он нашел себе именно то, о чем мечтал все годы изгнания. По Сеньке и шапка. А все-таки приятно, что и на нашей земле существует любовь и невесты, и браки.
7. 4. 43. Я-таки серьезно разболелась и пролежала в постели две недели. Капитан ни за что не хотел меня кем-нибудь заменить. Хотя, говорят, Доцкий ему это усиленно предлагал. Дурак. Ему надо было уговаривать капитана ни за что не брать никого на мое место и усиленно хвалить меня. Тоже, психологи. Но все же, странно. Я была уверена, что капитан постарается избавиться от меня, воспользовавшись таким удобным предлогом. Солдаты, которые приходили меня навещать, говорили, что капитан очень недоволен, что меня нет. "Нет порядка". Воображаю, какой он там завел порядок. Были у меня два испанских врача. Относятся очень мило, но мало что понимают. Пришел немец, моментально поставил диагноз и назначил лечение. Когда мы испанцам предложили в виде гонорара наши последние иконы, то один мило отказался, а другой начал орать в благородном негодовании. Успокоили только тем, что это, мол, не плата за визит, а подарок на память о таком замечательном и приятном знакомстве. Просиял, но не взял. Немцу же предложили два плохих и совершенно антихудожественных бронзовых подсвечника, которые Коля по страсти к хламу подобрал буквально где-то на помойке. И я его все время ругала, что он захламливает квартиру. И немец их ухватил с восторгом и понес по улицам, даже ни во что не завернувши. А Колька теперь страшно нагличает и уверяет, что он это "предвидел". И ничего не предвидел, а просто и он, и немцы – барахольщики.
15. 4. 43. Весна в полном разгаре, а о нашем переселении никаких слухов. Я совсем настроилась на отъезд, и ничего меня не интересует, даже война с капитаном. Встретил он меня после болезни очаровательно. И мы пили вместе кофе в первый день моего прихода, и он был, как новый полтинник, и все повторял, что теперь он спокоен и начинается порядок. На другой же день у нас опять была с ним баталия, и он орал, чтобы я не думала, что меня некем заменить. Жалко стало вчерашних комплиментов.
Вчера, придя на работу, я услыхала как Маноло заорал: "Синьора иль нессесита" пришла! Они меня так прозвали, потому что почти все мои фразы с капитаном или сержантом я начинала словами: "иль нессесито" – необходимо. Вчера у нас был очередной торжественный обход капитаном наших владений. То он просто шатается по всем помещениям, а то на него нападает торжественность, и тогда он устраивает нам следующий спектакль. Впереди идет сам капитан в полупарадной тужурке, за ним выступает весьма торжественно и важно старший сержант с шапкой капитана на руках, именно на руках, а не в руках. За ними идут остальные сержанты и дежурные солдаты.
Иногда кто-нибудь из них тоже на руках несет наш многоязычный словарь. И вот это шествие торжественно движется из помещения в помещение, работы приостанавливаются, мы все встаем с мест и навытяжку ждем, когда эта пышность проследует. Первое время меня просто разрывало от смеха, теперь я уже привыкла.
В мое отсутствие произошла масса событий. Солдаты прибегают ко мне и наперебой делятся со мной всеми новостями. И я очень тронута этим. Мигуэль поехал было в отпуск, но на вокзале в Гатчине напился и подрался с какими-то немцами. Его посадили на несколько суток, а потом вернули в часть и лишили отпуска. И он ходит мрачный и поклялся страшной клятвой Мадонны, что зарежет пять немцев. Шоферу Игнацио обрили голову за пропой двух бидонов бензина. Он ходит с обвязанной головой и отказывается ездить куда бы то ни было. И капитан каждый раз лупит его по физиономии. Тореадор Маноло получил согласие на брак от своей барышни и теперь поет и свистит, как скворец, даже во сне. У сержанта Хуана родился сын. Портной Маноло уже скопил все, что нужно для автомобиля, и теперь ждет окончания своего срока, чтобы ехать домой. Пепе выдрессировал своего щенка становиться на задние лапки всякий раз, как проходит капитан, и тому это сначала понравилось, а теперь он это запретил. Пепе передрессировывает щенка. Снарядом убило одного солдата и ранило военнопленного украинца. Ребята забыли налить воды в кухонный котел, и он лопнул, и теперь вода греется для кухни в одном из наших прачечных котлов. И т.д., и т.д. Из-за котла у меня произошла ссора со всей командой. Они под предлогом необходимости в воде стали дневать и ночевать в прачечной. Я простояла целый день цербером в прачечной и гоняла их. Они на меня дулись один день. На другой день уже забыли, и мы опять друзья. Добродушные и милые. И я их очень полюбила. Притащили мне на память массу фотографий. И даже капитан имеется. Буду хранить. И только подумать, у нас знакомство с испанцами. Если бы кто-либо предсказал такую штуку в апреле [19]41 года, посмотрели бы как на сумасшедшего. После той закупоренности и оторванности от всего мира, наша теперешняя куцая свобода кажется фантастической. И уже этой свободой в некоторой мере мы насытились. Не ругаем теперь большевиков каждую минуту, как раньше. Чувства-то наши остались к ним прежние, но уже привыкли к сознанию, что можно теперь ГОВОРИТЬ о том, о чем раньше боялись подумать, чтобы не проговориться и во сне.
19. 4. 43. Получили известие, что машина за нами приедет через неделю. Переезжаем мы не в Гатчину, а в Тосно. Это 20 километров от фронта. В глубокий тыл. Неужели же правда! Не верю. Но городской голова говорит, что и комендатура об этом извещена, что имеются готовые пропуска, и я должна бросать свою прачечную и собираться.
20. 4. 43. Прощалась с капитаном. Он был не в духе, и потому не было особой сердечности, какую можно было бы ожидать. А я так надеялась даже на некоторое количество слез. Но зато солдатишки все были очень милы и сердечны. Все провожали меня до черты города. Шум и рев стоял такой, что патрули прибежали узнать – не напали ли большевики. Не хватало только, чтобы они и в самом деле открыли стрельбу по нам. Почему-то они этого не сделали, хотя, конечно, слышали.
28. 4. 43. Все упаковано и сидим на узлах. Машины все нет и нет. Никаких известий о ней. Я грызу и Колину голову, и городского голову, и всех, кто только подвернется под руку, без различия пола, возраста и национальности. Если только судьба в лице отдельной немецкой пропаганды сыграет над нами такую штуку, что наше дело сорвется – уйду пешком куда-нибудь. Без документов и без вещей. Не могу перенести даже мысли, чтобы остаться еще в этой тюрьме.
К нам приходят прощаться многие незнакомые даже нам люди. И, конечно, все мои гадальные клиентки. К Коле приходят многие родители школьников. И все с нами очень милы и ласковы. А ведь мы им ничего никогда не сделали.
29. 4. 43. Три часа дня. МАШИНА ПРИЕХАЛА.
III. Тосно, Гатчина, Рига
6. 5. 43. Ехали мы два дня. Ночевать заезжали в один из русских рабочих лагерей, который находится всего в 25 километрах от Павловска, но мы никогда не слыхали о нем. Расположен прямо в болоте. Очень чисто в бараках. Но ночью в комнатах тучи комаров. Все от них серое. Нас положили спать в пустой сапожной мастерской. Не спали всю ночь. Во-первых, от холода, во-вторых, от комаров. Люди выглядят, как привидения. Когда наша машина остановилась, то кто-то из проходящих лагерников очень злобно сказал: какие-то господа на нашу голову приехали. Стало очень горько. А тут еще бестактность нашего провожатого немца. Он немедленно прикомандировал ко мне "для услуг" девушку из лагеря. Но потом мы с ней подружились. Почти целую ночь проговорили, и она поняла, что мы не "господа". Перед отъездом из Павловска нам насовали всякой еды, и кто-то дал целую большую сумку сухарей. Управские чины. Я все эти сухари отдала моей "услужающей". Как она радовалась. Она поверить не могла, что есть люди, которые могут раздавать сухари, да еще в таком количестве. Как я ее понимаю. Мы-то достигли вершин солдатского благополучия и будем получать солдатский немецкий паек. Они живут хуже, чем мы в Павловске. Очень стало противно на душе, что вот мы вылезли из общего уровня. Конечно, у этой девушки теперь впечатление, что мы и невесть какие богачи.
Сопровождал нас некий лейтенант пропаганды. Необычайная симпатяга. Ни слова не говорит и не понимает по-русски. И вот я видела, как этот "симпатяга" смотрел на лагерников. Задушила бы его собственными руками. С нами он был как "со своими". А эти. так что-то, не люди. Я ничего Коле не сказала, но видела, что и его тоже коробит страшно. И мы делали друг перед другом вид, что ничего не замечаем. А что мы могли сделать. Вернуться обратно мы уже не можем. Вычеркнуты из списков Павловска. Да и наш "симпатяга", конечно, немедленно превратился бы куда не в симпатягу, если бы мы попробовали выкинуть такой номер. Сжали зубы и поехали дальше.
Здесь нам отвели квартиру, вернее, комнату у одной старушки с сыном. Эти нас встретили тоже не ахти как доброжелательно. Ну, потом стало понемногу утрясаться, как будто бы.
В пропаганде здесь работают настоящие русские люди. Военные. Советские все. Очень странно мне принимать у себя за столом партийцев. Всем им нравится бывать у нас. Всем надоело казарменное житье, и они ценят тот весьма относительный семейный уют, каким я их угощаю. Особенно ценится мой круглый стол и самовар. И вот я пою чаем своих злейших врагов. Так мы смотрели на всех партийцев в СССР. А среди них, оказывается, много порядочных людей, далеко не служащих опорой строю. Не работать на партию, состоя в ней, они, конечно, не могли. Ну, а уйти из партии – это лучше и легче кончить самоубийством при помощи пистолета. Один из теперешних наших новых друзей пробовал проделать этот эксперимент – ушел из партии во время коллективизации. Он ушел не сам, а сделал так, что "его ушли". Стал пить, перестал платить членские взносы. За бытовое разложение вылетел. Вначале он был очень рад. А потом началось. Он был редактором районной газеты. После того как его "ушли" из партии, – конечно, сейчас же вылетел из газетки. Попробовал искать себе какой-нибудь работы – никуда не принимают. А у него семья в шесть человек. Побился, побился и начал опять проситься в партию. Каялся и все такое. Добился восстановления. Он теперь прямо говорить не может об этом без дрожи. И никто так не ненавидит эту самую партию, как такие вот партийцы. Потом война. Попал в окружение, а потом в плен. Был в чине капитана. Теперь в пропаганде. Говорит, как немцы ни подлы, ни глупы, это не может идти ни в какое сравнение "по свободе духа" с тем, что делается в партии большевиков. Нам теперь очень странно все это слышать и наблюдать. А почти все пропагандисты, которые тут работают, – бывшие партийцы. И их никак невозможно заподозрить в неискренности. Вообще мы здесь узнали за неделю партийцев больше, чем за всю жизнь там. Все они народ малокультурный, но очень интересный.
Немцам-то особо культурные и не нужны, потому что сами они показывают все больше и больше свое несусветное дикарство. И наши партийцы, и немецкие, ну совершенно одинаковы по узости кругозора и общей безграмотности. Только немцы упитаннее и воротнички чище. А по духовным запросам, по жажде знаний, культуры и по стремлению к усвоению нематериалистической идеологии наши дадут, конечно, немцам сто очков вперед.
Перемена нашего жития разительная. Сразу от недоедания, почти полного голода даже, нищеты, полного бесправия – к относительно высокому благополучию немецкого солдатского пайка, папиросам, правовому положению немецкого служащего.
Коля уже получил вместо своих лохмотьев новый костюм. Костюм для бедного рабочего. Но после того, в чем он ходил до сих пор, – люксус. Его настроения пока что радужные. Все его сотрудники одного с ним мнения, что с немцами, т.е. вопреки немцам, можно кое-что сделать. Вчера он уже публично выступал на тему "Смутное время". Доклад был прекрасный. И говорил он все то, что хотел, без оглядки на кого бы то ни было. Для контроля сидело два немецких чучела из пропаганды. Но переводчиком был свой – Даня. И перевод был соответственный. Даня относится к категории тех переводчиков, которые переводят все так, как надо. В смысле стрельбы и бомбежек наша квартира в самом скверном районе. Тосно с трех сторон окружено фронтом. С четвертой – только узенький перешеек, свободный от линии боев. Наш домик, вернее, большая деревянная изба, находится в треугольнике: железнодорожный мост, стратегическое шоссе и вокзал. Откуда бы большевики ни стреляли, всегда наш район под обстрелом. Вчера на нашем огороде упало четыре бомбы. Бомбы маленькие, но для нашего "палаццо" вполне достаточно. Как оно еще не развалилось – непонятно. Скрипит и трясется при всех артиллерийских и прочих неприятностях, как старый корабль. Но держится. Только дыры в стенах все больше и шире. Расходятся по швам.
Вчера мне была представлена вся публика из пропаганды. Два поэта и четыре прозаика. Очень интересная публика. Один особенно интересен. Кубанский казак, плохограмотный. Пишет свои воспоминания о дореволюционной и послереволюционной станице. А так как после революции он пережил все удовольствия: и тюрьму, и высылку, и немецкий плен, и чудесное спасение во время расстрела, то воспоминания очень интересны. Но и помимо материала он очень талантлив и иногда прямо удивляешься, как это человек, который совершенно не знает грамматики, ухитряется писать таким ярким и сочным языком. Это будет совершенно замечательная книга, если ему попадется знающий технический редактор. Необходимо такого, чтобы не умничал, а исправлял бы только грамматические ошибки и ни в коем случае не "причесывал" бы стиля.
Один из поэтов – очень тонкий, вполне интеллигентный мальчик, студент. Обладает невероятными способностями к языкам. Пишет, и хорошо, новеллы. Третий – уральский казак. Написал роман. Этот гораздо ниже кубанца. Но грамотен. И материал интересный. Один из них, молодой, комсомолец, пишет роман из великосветской жизни. Совершенная чепуха. И так как он великосветскую жизнь представляет себе вроде жизни секретарей парткомов, то получается такая великосветская клюква, что без смеха слышать невозможно. А талант есть. И никак его не убедишь, чтобы он писал о том, что знает. О своем комсомоле, например. Осточертел ему комсомол, и он во что бы то ни стало решил написать "великосветскую хронику", да еще из придворной жизни.
11. 5. 43. Работа пропагандистов здесь выражается в том, что они пишут роман для себя и статьи для каких-то никому неведомых газет. Ни то, ни другое не печатается. Иногда их куда-нибудь возят или с докладом, или с кино.
Моя жизнь проходит весьма однообразно. Кое-что пописываю. Жду Колю к обеду, который он приносит с собой в котелочке. Всегда почти в обеденное время происходят бомбежки. Но бомбы маленькие и особого вреда не причиняют. Хуже ночами, когда прилетает какой-нибудь негодяй, повесит "люстру" над мостом, который в 100 метрах от нас, и мы ждем, что будет: бомбежка или артиллерия.
Здесь уже настоящий тыл. Посевы на полях, огороды, коровы, куры, свиньи, козы. Можно купить все, даже одежду. Здесь я даже начинаю заниматься туалетами – перешила себе из старого платья юбку. Портниха, некая Валя, жена железнодорожника. Очень милая и простая женщина. Необычайно и всегда веселая. У нее сынишка семи лет, прелестный и умненький мальчик. Она бегает ко мне гадать. Но это я делаю здесь по секрету.
12. 5. 43. Колю возили опять куда-то читать доклад. Говорят, что прошло очень удачно. Еще бы. Если он и при большевиках ухитрялся читать интересно, то теперь-то и подавно.
Мой салон "круглого стола" процветает. Начинающие авторы все приносят мне свои произведения на отзыв и поправку. Довольно много с ними вожусь, и это все-таки работа. Вот только женского общества здесь для меня нет совсем. Или молоденькие девочки, или совершенно неинтеллигентные. Других еще не знаю. И понятно. Большинство живет потребительскими интересами. А еще нас, вероятно, и боятся как немецких наемников. Все больше и больше доходит слухов об армии Власова. Но толком все-таки ничего не знаем. Поговаривают, что это очередной трюк и что военные власти сами ничего об этом не знают.
15. 5. 43. Обстрелы по ночам не дают спать. Наш район становится все опаснее и опаснее. И когда же все это кончится. Вчера очень недалеко от нас упало 12 бомб. Убило только 9-летнего мальчика. Но дома расползлись. Буквально разошлись по швам. Дыры, как в клетке.
20. 5. 43. Здесь есть доктор-поэт Митя. Прекрасные стихи пишет. Но какой-то он странный. И жена у него, зубная врачиха, молоденькая и милая. Митя привел к нам знакомиться двух немцев, один – зубной врач. Говорит немного по-русски, очень симпатичный. А второй – солдат, Фриц. Лечит гомеопатией. Диагнозы ставит, глядя лупой в зрачок. Митя говорит, что диагност он замечательный, хотя не умеет назвать ни одной болезни. Митя таскает его за собой по всем своим больным и говорит, что не было еще ни разу, чтобы он ошибся. Он совершенно точно говорит, что у больного болело и болит и назначает гомеопатическое лечение совершенно правильно. Наши СД-друзья передавали нам поклоны и обещание навестить. Не навестят – не помрем.
Доктор предлагает нам переехать к ним в комнату, потому что обстрелы уж совсем не дают покоя. Жена его была в знаменитом Лужском окружении и вынесла такое, что и передать невозможно, пока не попала в плен. А еще тут хнычем. И как только люди могут еще не только жить, но и смеяться после всего пережитого. Думаю, что нам придется все же к ним переехать.
25. 5. 43. Получили письмецо от М.Ф. Очень просит вытащить ее к нам. Вероятно, дошли слухи о нашем невероятном (неожиданном) благополучии, и что мы теперь в больших перьях. Попробуем, может быть, что и выйдет.
Даня рассказывал, как он с приятелем в командировках разжигает злобу у немецких солдат против СС. Они иногда носят форму СС. А может быть, и всегда. Но здесь ходят в обычном солдатском. Без всяких отличий. Они страшно хамят в поездах. Требуют себе лучших мест, демонстративно достают свою провизию и на глазах у немцев лопают то, о чем рядовые немцы и думать-то забыли. Даня говорит по-немецки как немец, так что его принимают всегда за такового. Говорят, что вслух обычно не говорится, но взгляды и лица весьма выразительные. Что ж, и это работа.