Лидия Осипова-Полякова также была членом НТС, печатала время от времени статьи в эмигрантской периодике, преимущественно о советской литературе. Она ушла из жизни на пять лет раньше мужа, в 1958 г. Н.И. Осипов, два года спустя после смерти жены, выпустил отдельной книгой сборник ее работ о советской литературе под названием "Явное рабство и тайная свобода". Осипов включил в него, наряду с законченными текстами, несколько недописанных заметок, написал вступительную статью. Из этой статьи следует, что Осипова не считала себя литератором и писала "по необходимости": "Никто другой не напишет того, что нужно. Ничего не поделаешь; надо писать". Книга состоит из нескольких глав, где автор намечает основные характеристики и тренды советской литературы, и рецензий на творчество отдельных авторов (М.А. Шолохова, Ф.В. Гладкова, М.Е. Кольцова, В.П. Катаева, С.В. Михалкова, Б. Полевого и др.). Книга мало похожа на литературоведческое исследование, это прежде всего публицистика, полемическая и, конечно, антисоветская. Подобный подход находит оправдание в самом предмете изучения:
Два явления всеобъемлющего значения определяют жизнь в Советском Союзе: 1) явное рабство; 2) тайная свобода. Ни того, ни другого советская литература изображать не смеет. Ее задача в ином: она пытается рабство выдать за свободу. И в этом ее основная фальшь. Социальный заказ и соцреализм – основа основ советской литературы. <…> По замыслу партии, советская литература никакого самостоятельного значения не имеет, она всегда лишь инструмент советской пропаганды <…> то есть она, строго говоря, не литература вовсе. Поэтому и нельзя изучать советскую литературу с литературоведческой точки зрения, как всякую другую. <… > Ее можно рассматривать только с практических точек зрения.
Центральная исследовательская, а скорее, полемическая, задача Осиповой – обнаружение и обличение этой фальши. Она скрупулезно выискивает в советской литературе, особенно в очерках, случайные свидетельства удручающей советской жизни, выявляет фальсификацию настроений народа, его материального положения и прочих аспектов советской действительности, особенно возмущаясь искажением событий военного времени: "Фальсификация войны проводится столь бесцеремонно и назойливо, что невольно возникает мысль, что население не слишком скрывает свое мнение о гениальном вожде и мудром руководстве партии, почему приходится противопоставлять ему усиленные дозы пропаганды". Советской репрезентации войны Осипова противопоставляет свое видение, утверждая, что народ поначалу ждал врага как освободителя и лишь потом, вследствие политики нацистов, встал на защиту родины и собственного существования:
Трагедию войны с Гитлером, героические усилия народа победить врага, которого он сначала ждал, как освободителя, преподносят, как преданность социалистической родине и Сталину. Если рассказывается о партизанском движении во время войны с немцами, то оказывается, что оно было запланировано Сталиным с первого дня войны. Если говорится о победе советских войск, то она была запланирована тем же гением, и пол-России отдали врагу не зря, а по гениальному плану. На сдачу в плен (сдавались миллионы!) вы встретите случайные намеки, и то – сдавались будто бы единицы и были эти единицы "предателями и изменниками", а вся армия билась насмерть. О помощи союзников умалчивается, как будто ее и вовсе не было.
Как и "Дневник коллаборантки", эта книга написана жестко, сурово, местами с хлестким сарказмом:
Советские авторы как никак – живые люди, а иногда к тому же и талантливые.
Главный герой или героиня <… > работает 24 часа в сутки и огорчен, что их не 48. Иметь собственные мысли не способен абсолютно. Говорит цитатами из "Правды" общепартийной и комсомольской. <…> В природе по причине своей макетности не встречается.
Советский читатель, как и западный, требует от своей литературы хэппи-энда. Западный по привычке и воле к комфорту, советский – потому что в его жизни хэппи-эндов нет и быть не может. Об этом усердно заботится советская власть.
Все подлинно позитивное, что находится в советской литературе и, соответственно, в советской жизни Осипова связывает с антибольшевизмом, утверждает, что все положительные герои – то есть все хорошие порядочные люди в СССР – на самом деле противники власти, просто авторы это скрывают: "Все эти прекрасные юноши и девушки, старики и старухи, как это ни удивительно, существуют в рабской империи Сталина, и ими, слава Богу, еще богата Россия. Но они не могут жить и действовать в обстановке романа. Они ведь, если приглядеться к ним хорошенько, все антисталинцы".
Политизированная критика, предлагаемая Осиповой, имеет определенную функцию: своими рецензиями Осипова надеется повлиять на гражданское сознание советского читателя: "…показать ему, что он, читатель, тоже не может, как и герои романов, которые он читает, жить и чувствовать нормально в ненормальной обстановке. <…> Отзывы нашей критики о советской литературе, сильные своим анализом, свободные от ошибок и предвзятостей, – это арена, где может осуществиться наша встреча с советским читателем. Это – возможность переклички с ним".
Тексты Осиповой остались строкой (в лучшем случае абзацем) в истории литературы второй волны русской эмиграции, кроме одного – с вызывающим названием "Дневник коллаборантки".
"Дневник коллаборантки": текстологические и психологические заметки
Первая запись в "Дневнике коллаборантки" датируется 22 июня 1941 г., последняя – 5 июля 1944-го, днем отъезда Осиповых из Риги в Германию. Записи производились не каждый день, иногда лакуны составляют несколько дней, иногда – недель. Первый же вопрос, который встает перед публикатором, – насколько "Дневник коллаборантки" на самом деле дневник? В редакционной вводке к публикации части дневника в "Гранях" подчеркивалось: "Публикуемые выдержки из "Дневника" Л. Осиповой представляют собой подлинные, современные дням минувшей войны записи, отражающие непосредственные переживания непримиримых к режиму подсоветских людей из так называемой внутренней эмиграции. В непосредственности многих передаваемых этими записями настроений, иллюзий, разочарований, верных и неверных оценок и прогнозов и заключается, с точки зрения редакции, их интерес".
Автограф текста Осиповой не сохранился, как, впрочем, не сохранились архивы ни ее, ни ее мужа. Или, скажем осторожнее, их архивы отсутствуют в архивохранилищах, где с наибольшей вероятностью они могли бы оказаться. То, что обозначено как фонд Лидии Осиповой в архиве Гуверовского института, состоит из одной папки (единицы хранения, по принятой в России терминологии) – это не что иное, как машинописный экземпляр "Дневника коллаборантки", явно подготовленный для сдачи в печать. Этот текст и лежит в основе настоящей публикации.
На наш взгляд, содержание рукописи довольно убедительно свидетельствует о том, что в ее основу легли записи Осиповой, сделанные непосредственно в дни описываемых событий или по их горячим следам. Многие детали (описание приготовления конины "под морковным соусом", к примеру) совпадают с теми, которые приводит в своих воспоминаниях будущая знаменитая советская писательница Вера Федоровна Панова, жившая некоторое время с Поляковыми на одной квартире. Столь же несомненно, на наш взгляд, что дневник подвергся редактированию. Первый его слой очевиден и вполне объясним – подлинные имена заменены инициалами или именами вымышленными. Так, автор дневника стала в соответствии с эмигрантским псевдонимом Лидией (думаю, она выбрала это имя по созвучию уменьшительных имен от Лидии и Олимпиады: Лида-Липа), ее муж из Николая Николаевича стал Николаем Ивановичем, Панова обозначена как Н.Ф. (в некоторых случаях, позабыв о конспирации, Осипова называет ее в рукописи В.Ф.) и т.д.
Другой слой редактуры, на наш взгляд, – некоторое приукрашивание собственной роли, собственных ума, воли и чувства собственного достоинства. Дело обычное для воспоминаний и дневников. Сомнения в "чистоте жанра" текста Осиповой вызывает невероятная смелость записей, сделанных как при советской власти, так и в период оккупации. Уже 22 июня 1941 г. Осипова пишет о своей уверенности в победе Германии, о том, что желает поражения своей стране и ждет, как и все ее обитатели, освобождения. И это притом, что Поляковы-Осиповы, будучи внутренними эмигрантами, привыкли вести себя чрезвычайно осторожно, поскольку вполне ожидаемой реакцией советских властей на начало войны были превентивные аресты (о чем пишет сама Осипова через несколько дней после своей первой же крамольной записи) притом, что в стране в целом, и в Пушкине в частности, воцарилась шпиономания. Подобные записи в такой обстановке – это не просто неосторожность, это безрассудство. Добавим, что Осипова была уверена, что за ней поручено следить ее знакомой полуграмотной девице Катьке Мамонтовой, и однажды та напрямую поинтересовалась характером ее записей. Сама Осипова по поводу этого эпизода записала, что "пережила момент страшнее бомбежки".
Не слишком достоверными выглядят взаимоотношения автора с оккупантами: она на них покрикивает, ставит их на место, стыдит, режет правду-матку в глаза. И все это ей сходит с рук, немцы ее слушают и даже благодарны, если она им открывает глаза на те или иные неблаговидные вещи, скажем, плохое отношение русских сотрудников бани к советским военнопленным. Осипова суммирует: "Немцев не надо бояться, а надо на них налетать" (запись от 6 декабря 1941 г.). Как мы знаем, попытки "налетать" на немцев для жителей оккупированных территорий, как правило, заканчивались плачевно. В данном случае мы можем указать лишь на психологическую недостоверность описываемого Осиповой; возможно, она была исключением и именно к ней оккупанты относились с почтением.
Кроме того, "правильность", а временами отточенность стиля "Дневника" наводят на мысль о позднейшей литературной обработке. Некоторые фрагменты заставляют подумать или о пророческом даре автора, или же о том, что они сделаны (или переработаны) задним числом. Например, та же запись от 22 июня или рассуждения в записи от 18 августа 1941 г., что не всех же евреев Гитлер "поголовно" уничтожает или о том, что антисемитские настроения черни инспирируются сверху, самим "дорогим и любимым", т.е. Сталиным.
Приведенные выше соображения носят логический характер. Подкрепим их более доказательными аргументами. На наш взгляд, доказательством того, что дневник конструировался задним числом (хотим при этом подчеркнуть, что мы ни в коей мере не оспариваем наличие дневниковых записей, которые легли в основу текста Осиповой) служит встречающаяся в тексте путаница в датах и по крайней мере один, но весьма характерный сознательный перенос событий на другие числа.
Так, в записи от 23 декабря 1941 г. сообщается, что умер от голода писатель-фантаст Александр Беляев. На самом деле Беляев умер 6 января 1942 г. Возможно, Осипова вела записи (по крайней мере в некоторых случаях) задним числом, отсюда путаница в датах и "похороны" Беляева за две недели до его смерти. Более показательна история с ковром, едва не приведшая, согласно "Дневнику", к конфликту в семье Поляковых. В начале декабря Поляковы случайно обнаружили огромный турецкий ковер, украденный кем-то, по их мнению, из квартиры А.Н. Толстого. Приведем фрагмент "Дневника" (запись от 5 декабря 1941 г.), в котором изложена эта история:
Я затребовала, чтобы мы померли, а ковер втащили в комнату. Втащили, проклятый. <…> Немцы охотятся за коврами также, если не сильнее, чем за мехами и золотом и, может быть, ковер сыграет роль повара (имеется в виду немецкий повар, с которым был произведен удачный обмен. – О.Б.). С Колей по поводу ковра произошла принципиальная баталия. Видите ли, "это пахнет мародерством". Толстой-то украл ковер из дворцов! А кто-то украл у Толстого. А подсунули его в наш сарай, чтобы сбагрить ответственность на нас, если бы пришли не немцы, а красные. А я буду беречь этот ковер! Для кого? Или, как дура, пойду в управу с заявкой! А полицаи его пропьют! Рассвирепела я на это чистюльство страшно и заявила, что как только мы избавимся от фронтового сидения – разведусь с Николаем. Посмеялись и помирились. Да нет, правда, помирать с голода – и такие глупости.
Лапидарное описание этого эпизода находим в воспоминаниях Веры Пановой: вдруг супруги Поляковы приносят свернутый в трубку огромный ковер (и как только они его притащили на своих щуплых плечах?), и выражают желание продать его, и даже назначают цену.
Согласно дневнику Осиповой в конце февраля 1942 г. ковер был продан (точнее, обменен на продукты) некоему Громану, немцу, сыну генерала царской армии Громана. О продаже ковра немецкому солдату вспоминает и Панова.
Дело, однако, в том, что Панова, опасаясь за жизнь своей дочери-полукровки (ее отец был евреем), уехала из Пушкина согласно дневнику Осиповой 17 октября 1941 г. (это вполне согласуется с биографией и воспоминаниями Пановой) и, следовательно, вообще не могла ничего знать об истории с ковром! Если бы она в самом деле случилась в декабре 1941 г. Добавим, что Панова понятия не имела о последующей судьбе Поляковых так же, как о том, что они стали Осиповыми. В чем же дело? На наш взгляд, дело в хронологии и психологии. В сентябре или октябре 1941 г. голод еще не был смертельным, и кража ковра выглядела бы не слишком благородно. Немецкие войска вошли в Пушкин 19 сентября 1941 г., таким образом, получается, что "грехопадение" Поляковых (кража ковра) произошло достаточно быстро. В декабре – другое дело! Кража была уже как бы оправдана. К тому же сочиняется история о том, что ковер принадлежал А.Н. Толстому. Возможно, и так, но ведь он-то переехал из Пушкина в Москву в 1938 г., а в его прежнем доме обосновался Дом творчества писателей! Трудно предположить, что Толстой не забрал с собой при переезде принадлежавшие лично ему вещи, так же, как не слишком ясно, каким образом он, вернувшийся из эмиграции в 1923 г. и получивший особняк в Детском Селе в 1928 г., мог украсть ковер из дворца.
Таким образом, налицо или аберрация памяти, или сознательное "конструирование" прошлого. Похоже, в данном случае "имеет место" второе. Не желая опустить важную для себя (в том числе с психологической точки зрения) историю с ковром, Осипова переносит ее в более позднее время.
По нашему мнению, дневник подвергся позднейшей литературной и "идеологической" обработке. Это относится прежде всего к оценке автором описываемых событий. В то же время фактические сведения, приводимые в дневнике, при всех скидках на субъективное восприятие довольно точны. Они верифицируются воспоминаниями других современников и участников событий – В.Ф. Пановой и В.А. Пирожковой, воспоминаниями и дневниками других современников, лично с Поляковой-Осиповой не встречавшихся, показаниями коллаборационистов, арестованных советскими следственными органами, материалами коллаборационистской печати. Иногда точность приводимых Осиповой сведений могла бы привести внимательного читателя к раскрытию ее псевдонима. Так, она сообщает, что 7 августа 1941 г., в день ее именин, к ней в гости, несмотря на непростое время, приезжали из Ленинграда друзья детства. Однако же 7 августа день именин Олимпиады, а никак не Лидии.
На наш взгляд, "сверхзадача" "Дневника коллаборантки" – апология коллаборационизма. Точнее, обоснование того, что коллаборационизм был формой использования внешнего фактора, в данном случае нацистов, для борьбы за освобождение России. Эта мысль сформулирована в первой же записи (повторим еще раз, по нашему мнению, являющейся вариантом "мыслей на лестнице" и сочиненной задним числом) в день начала войны:
Неужели же приближается наше освобождение? Каковы бы ни были немцы – хуже нашего не будет. Да и что нам до немцев? Жить-то будем без них. У всех такое самочувствие, что вот, наконец, пришло то, чего мы все так долго ждали и на что не смели даже надеяться, но в глубине сознания все же крепко надеялись. Да и не будь этой надежды, жить было бы невозможно и нечем. А что победят немцы – сомнения нет. Прости меня, Господи! Я не враг своему народу, своей родине. Не выродок. Но нужно смотреть прямо правде в глаза: мы все, вся Россия страстно желаем победы врагу, какой бы он там ни был. Этот проклятый строй украл у нас все, в том числе и чувство патриотизма.
"Идеологическое" содержание дневника укладывается в классическую гегелевскую триаду – тезис-антитезис-синтез – ненависть к советскому режиму, надежды на освобождение немцами – разочарование в оккупантах, ненависть к нацистам – выход из этого неразрешимого противоречия в виде "третьей силы" – русского освободительного (власовского) движения, к которому автор дневника и ее муж и примкнули с энтузиазмом.