– Абсолютно точно. Я был в институте, где готовили космонавтов. Там я снимал ребят и писал о них, безымянных, которые испытывали невесомость, которых крутили на центрифуге. Космонавты там бывали. Но мы их не видели. Такое прикосновение к этой атмосфере было, что вот я писал… Были там парни-дублеры, испытатели… Не более того. Это было интересно в тот момент, но сейчас… Живой космонавт перед нами! Мы забыли, о чем надо спрашивать!
Обаяние его было необыкновенным! Помню последние слова. Кто-то его потянул сзади, с нами долго не надо оставаться, с ним должны были подробно побеседовать врачи, техники и так далее. Он должен был по свежим впечатлениям рассказать, что он испытал. Поэтому с нами он побыл минут десять, не больше того. Потом он убежал. Мы, ошарашенные, стояли, совершенно счастливые. Никого из журналистов больше не было. Мы единственные были.
С этой дачи мы поехали в гостиницу. Ночь мы не спали.
– Это 12-е или 13-е апреля?
– Я сейчас не помню. Он 15-го прилетел. Это было 14-е. Скорее всего. А, нет, 15-го газета вышла.
– Значит, это 13-го апреля было.
– 13-го апреля.
– Если он в лейтенантских погонах, он же майора сразу получил…
– По-моему, в лейтенантских погонах… Майора – это потом. Он летел в самолете, и у него были майорские погоны.
Ощущение счастья – это непостоянное для человека. Это какие-то моменты жизненные. Вот это были минуты подлинного счастья. Мы видим то, о чем страна сейчас говорит, он с нами говорит. Я помню, Дима сказал: "Юра, пожалуйста, оставайтесь всегда таким, каким мы вас вот сейчас узнали!". Это были последние слова прощания в этот день. Мы ушли в гостиницу, много говорили, всю ночь проговорили.
Утром заехала за нами машина, и мы поехали на тот аэродром, куда мы вчера приземлились. Туда эскорт машин, приехал Гагарин, поднялся в самолет. Весь завод заполнил вот это поле. Все аплодировали, и это был счастливый час, который объединял всех людей. Гагарин какие-то слова говорил, я сейчас не помню. Я его сфотографировал стоя, на лестнице в самолет. Снимок остался, он протянул руки… Ему показывали на часы: надо лететь, потому что на трибуны в Москве уже собрались люди, мы это знали.
Мы сели в самолет. Была стюардесса, был Гагарин уже в майорских погонах. Мы сели рядом, пили чай, закусывали и по-человечески разговаривали. Сфотографировались с ним вместе. Пашка рядом, потом я с ним рядом…
Потом мы подлетаем к Москве. Полет где-то два часа, может, меньше. Это Ил-18 был. Ну и вот, мы подлетаем к Москве. У нас маршрут был исключительный: мы пролетали над Кремлем! На очень небольшой высоте. И мы увидели Москву, запруженную людьми! Это был неподдельный, подлинный энтузиазм людей, счастливых от того, что в космосе побывал наш человек, наш соотечественник. Я спросил: "Юра, ну вы ожидали такое?" Он говорит: "Ну, я так представлял, что нерядовое дело, но чтобы такое… Это немыслимо!" От Кремля до Внукова совсем мало. Мы сдули с него пылинки, открыли дверь, и он пошел по красной дорожке. И тут мы увидели, что одно недоглядели: у него шнурок был не завязан на ботинке. И вот он так мотался. Мы с Пашкой всегда вспоминали это момент.
– Его имиджмейкером, как сейчас говорят, были вы?
– Терпеть не могу иностранных слов. Обилие… Мы чувствовали себя…
– Вы чувствовали вину за этот шнурок…
– Не надо так говорить. Мы чувствовали себя причастными к истории, понимаете? Мы понимали, что весь мир сейчас об этом говорит, а так оно и было. Вся Москва стояла просто на ушах! Потом мы видели снимки: медики шли в белых халатах, на которых было написано: "Следующий я!" Что-то невероятное творилось в Москве!
Потом он сошел по красной дорожке в объятия Хрущева и всех, кто стоял на трибуне. А мы дожидались, пока он уедет, и с Пашкой приехали в Москву, быстро проявили пленку, все было в порядке. Мы написали не очень много. Там особенно писать не о чем было… Но было застолблено: мы были, "Комсомольская правда" была в этих делах первая.
– Первая и единственная… А почему не было "Правды", ТАССа?
– Понимаешь, все запретно было… Потому что Тамара работала в Звездном, были готовы к этому делу, и с Пашкой мы проявили просто бойцовские качества: мы звонили по этому кремлевскому телефону разным лицам, но никто не уполномочен был нам разрешить. Нашелся один, я даже забыл сейчас фамилию, кто это был. Он сказал: "Ребята, если вы хотите увидеть, скорее на аэродром, иначе самолет улетит!"
Все было стихийно. Мы оказались в силу этого обстоятельства первыми, там заметку-то видел: вот столько… Эмоция, естественная. Мы чувствовали себя счастливыми. Вот такой был день.
– А потом вы встречались с Гагариным?
– Встречался. Я бывал у него дома.
– Вы перешли на "ты"?
– Да. Он позволял это делать сразу как-то. Он нас на "ты", и я у него дома был. Передал ему альбом, кстати. Я говорю: "Юра, вы не обижайтесь, ради Бога, все в сохранности до последней карточки!" Если бы мы этого не взяли, тогда растащили бы по карточкам… Ни у кого бы не нашли.
А потом встречались на космодроме. Юра был всюду вхож, так сказать… У Титова мы не были… А когда Попович, я стал летать на космодром.
– Вы стали настоящим…
– Корреспондентом. Да. Был аккредитованный корреспондент. Допущен к какой-то форме секретности, это все было оформлено документально.
Летали кто – Попович летал, Николаев летал, с Терешковой летал Быковский. Но там назревал для меня такой момент, когда я должен был принять решение: надо ли мне заниматься этим?
Когда у нас внештатная посадка была… У Леонова с Беляевым в тайгу, они… Это был случай, когда можно было что-то написать, потому что до этого были одни эмоции: какого размера ракета, все остальное вычеркивалось. Много нам не говорилось…
Я увидел, что примерно мы будем писать все одно и то же. И мне стало грустно. И когда это случилось, когда у них не сработала автоматическая команда "на посадку" и они садились вручную, их парашют угодил в тайгу, в неурочное время и не в то место, куда они обычно садились. Это степь обычно была. Слава Богу, что они не повисли на дереве с парашютом, к ним прорубали дорогу, чтобы вывезти к вертолету. Отряд лыжников был. Маршал Руденко отвечал за посадку.
Он был очень взволнован и озабочен: как так? Весь мир знал, что они приземлились, но никто их не видел! Мы пошли к Королеву, журналисты уже были там аккредитованы, сказали: "Ну, давайте скажем все, как есть! Это же так естественно!" Он пошел звонить Брежневу и оттуда мимо нас прошел, не взглянув. Очень сердитый. Потом узнали, что в разговоре с Брежневым он услышал такие слова: "Подвиг в космосе! А подвиг на земле не должен его затмить". Это была ошибка. Если бы все рассказали, как было, интересно.
А у нас уже было написано об этом. И это интересно было. Пришлось крест поставить на этих страницах, и я приехал в редакцию и говорю: "Ребята, я больше не буду летать, ну что писать одно и то же?" И мы договорились, что туда будет летать Славка Голованов. Он инженер. Он знает ходы к этим конструкторам и так далее. И это было абсолютно верное решение. Я сразу передал ему это дело, и Славка вел это великолепно, добавляя туда, у него были какие-то ходы к людям, разрешавшим что-то такое… Появилась информация, которая нужна была в это время. И потом Голованов настолько глубоко в это дело влез, что венцом всего дела была книга "Королев". Я считаю, это подвиг его был. Столько много там интересного, столько много информации. Никто больше ничего подобного не написал.
– Что вычеркивали? Что такого вы рассказывали, чего нельзя было рассказать людям? Вы же сами ничего не знали особенно.
– Там, понимаете, какие-то смешные вещи вычеркивались. Там был человек, который за это дело отвечал. Например, в то время нельзя было снимать сверху ничего. Глупость. С заводской трубы сними какой-то пейзаж, цензор не пустит это в дело. Потому что враг, видите ли, может по каким-то причинам вычислить место, где это все снималось.
– Составить карту.
– Чепуха, само собой разумеется. В 1966 году, когда было 50-летие государства, я стал думать: а вот как же мне поучаствовать в этом деле? Я уже много тут работал. И я решил, что вот хорошо было бы сделать пятьдесят снимков страны, какие-то культурные центры, какие-то ландшафты, какие-то географические точки интересные, какие-то города или городки. То есть показать страну таким образом. Я сначала выписал на отдельный листок все, что надо снять. И вдруг, прочтя, загрустил: все это снято. И Днепрогэс снят, и Магнитка снята. И что делать? Кому это будет интересно? И я неделю мучался, голова у меня была горячая. Я ложился спать, и можете себе представить, во сне мне приснилось, как это надо сделать. Это надо сделать с вертолета, тогда это будет интересно. Но знал я, что с вертолета снимать нельзя. Но я решил с цензором не воевать, это мелкие сошки у нас. Я решил пойти в Генеральный Штаб. И попал я к маршалу Захарову на прием. И сказал ему: вот такой замысел, вот мы хотим сверху снять то-то и то-то, перечислил примерно. Он сказал сурово: а зачем это надо? Я говорю: ну как зачем? 50 лет стране. Мы должны страну показать. Он пожевал губами, подумал, сказал: ну, хорошо, напиши, что тебе нужно, нам представь список, и мы посмотрим. Я написал не 50, а 60 объектов. Потому что знал, что некоторые окажутся сверху неинтересными. И был прав. А было что-то не вписанное, а оказалось интересным, попутным. И он наложил резолюцию – разрешить. Во все военные округа были направлены бумаги, чтобы действительно такой-то Василий Михайлович, вот ему разрешить то-то и то-то снимать. Например, границу Европы и Азии. Уборку хлеба на Украине. Пастьбу овец в Киргизии. Камчатские вулканы. Северный морской путь. Красная площадь. Родина Ломоносова. И так далее. Все страшно интересно. И все снято сверху. Никто этого не снимал. Например, Тракай литовцы для себя открыли первыми, что это можно, оказывается, снять. Их там тоже как-то прижимали, подозревая их в национализме. Они восстанавливали замок Тракай. Я его увидел сверху, это чудо было. Это мосток, по мостку надо пройти в этот замок. Этот мост поднимался. А замок весь был окружен как котлетами, плавающими в супе, зелеными островками. И вот я его снял потом. Но это было на середине моей работы, когда вот такие огромные снимки появлялись в газете. Все уже привыкли, что приезжаю. И этот снимок проскочил, как и ряд других, таким образом. Я вот отвлекся для того, чтобы показать, насколько все сложно было.
– А про какие-то человеческие качества, о том, что Терешковой было не очень хорошо в полете?
– Ну чего-то немножечко стало проявляться. Конечно, человеческие качества можно было показать. Тоже была информация дозированная. Ну что она была комсомольским работником, что ткачиха, что простой человек, что она обаятельная. Все это сегодня просто не очень интересно. А тогда это было интересно. Но я понимал, что этого мало. Идет время, требуется что-то новое. Все произошло совершенно закономерным образом. Славка стал этим делом заниматься. И он во главе всего журналистского корпуса до самой смерти был.
– А человеческие контакты с кем у вас сложились? Я так понимаю, что первая шестерка – это были ваши герои?
– Понимаете, в чем дело. Амикошонства не было. Я к этому не стремился, потому что это люди особого склада, многие представляли себе их сверхчеловеками. На самом деле это были, конечно, крепкие, хорошие ребята. С разными характерами. Позже мы узнали, что там было подковерное, ревнивое отношение друг к другу, кто полетит. Потому что ставка была очень высока, и сейчас это наблюдается. И тогда это было. Я думаю, что Титов рассчитывал на каком-то этапе, что он полетит. До последнего момента не было известно. Я думаю, что он тоже переживал это дело. Но ближе всего как-то общались мы, с остальными – нет, поскольку они не летали и особенно не светились.
Но к Титову я летал домой. Мы узнали, что следующим полетит он. Я летал к нему на Алтай, был у него в доме, беседовал с его матерью, с отцом-учителем. До старта. Тут у нас в кармане уже информация была. Таким же образом я летал к Поповичу на Украину. То же самое, узнал, как он живет, познакомился с его матерью. Очень милая простая семья. Все было очень хорошо. Потом я побывал у него дома. Снимал его. Так злоупотреблять, туда-сюда ходить не надо. Ожидалось что-то такое, вот мы это все делали.
– Мы обсуждаем День космонавтики.
– День космонавтики утвердился сразу. Это был не придуманный праздник, не придуманный был день. И сейчас для меня это день особый, то же самое. Надо просто соотносить со временем. Я жил в то время. В памяти моей отпечатались какие-то детали и этого дня, какие-то подробности, атмосфера в Москве, всеобщая радость. Никакого недоброжелательства, ничего такого не было. Все были счастливы. Это первое впечатление от этого дня. И этот день остался. А потом – появление на космодроме. Это было очень интересно. Что такое космодром, как это выглядело. Это огромная ракета. Помню, первый раз, когда я там был, ракета улетела, я – романтик, побежал пощупать бетон – горячий он от ракеты или нет. Он был горячий.
– Так близко стояли от ракеты?
– Ракета ушла уже, но была недалеко. Королев и еще кто-то с ним – они были вообще метрах в двадцати от ракеты, в бункере. А мы были на наблюдательном пункте. Это было метров 800 от ракеты. Мы видели ракету, видели дым.
– Сейчас – полтора километра.
– Может быть, и так. Но достаточно хорошо было видно, как она стояла, как поднималась.
– Сейчас же практически все пилотируемые запуски тоже происходят с гагаринского старта.
– Значит, я так хорошо себе представляю, как это было.
Подготовка. Мы приезжали, прилетали туда раньше. И могли видеть, как одевают космонавтов. Как надевает он скафандр, как все тщательно проверяется. Как, например, готовилась Терешкова. Я ее снимал, у меня две камеры было. Мне понадобился другой объектив. Я камеру положил, а пленка была перемотана, но не вынута. Гагарин подошел и, дурачась, он мог себе позволить так, начал снимать. Я как заору: Юрка, там же у меня снято! Он был страшно смущен. Потому что он снимал уже на снятую пленку. Вот такая атмосфера была.
Он чувствовал себя очень раскованно. Он уже вкусил уважение к себе. К моменту Терешковой. Он относился к ней покровительственно. Мог ее за щечку вот так потрепать, она, конечно, волновалась. Очень торжественный момент, не знаю, сейчас это есть, – вывод ракеты.
– Ровно в 7 утра, традиция до сих пор.
– Медленно идет тепловоз, тянет платформу.
– Со скоростью 1 км/ч.
– И пешком идет главный конструктор. Его личность нас тоже очень интересовала. Но она была закрыта. И мы даже не намекали. Нам сказали: ни в коем случае не пишите, что они опускаются в шаре. Это, оказывается, была тайна. Я думаю, что тайна Полишинеля, что шар был.
– Сейчас я не видел, чтобы главный конструктор шел перед ракетой. Шли какие-то люди, фамилии которых мне не смогли назвать.
– Время идет, меняются люди. Ничего такого нет.
– Традиции сохраняются.
– Ракета идет, устанавливается, ее держат такие мачты. Это и сейчас, наверное, есть. И наступает момент, когда сверкнул огонь под ней, и там какие-то пружины, фермы раз – вот так отскочили. И все, она начинает медленно, оставляя за собой огненный хвост.
– А шампанское пили перед стартом в 60-е годы? Говорят, что вроде как есть такая традиция?
– Я написал о том, что пьют шампанское. Есть такая традиция сейчас. Но на самом деле в бокалах – минералка. Я считаю, что все может быть. В то время – нет. Думаю, что такой традиции еще не было.
– Меня поразило, когда я был первый раз на "двойке", где был домик Гагарина, где он ночевал перед стартом, мне казалось, что все-таки хотя бы домик, домик космонавта был бы оборудован чем-то особенным. Очень скромно. Это не дом, это халабуда какая-то, диван потертый. Единственная радость – радиоприемник.
– Саша, сейчас надо сказать, хорошо, что этот домик остался. Что его не стали менять на мраморный дворец. Он точно такое же впечатление произвел тогда и на меня, но я не думал, что это так будет выглядеть убого. Это тополь, около тополя стояла какая-то глиняная мазанка. И все. Зашли туда, холодильник стоял, две кровати, на которых они спали. Все не просто бедно, а очень бедно.
Застелено обычными солдатскими одеялами. Одна комната, маленькая кухонька. И удобства ну очень скромные.
– Я бы очень огорчился, если бы сейчас услышал от тебя, что на этом месте стоит построенный из мрамора дворец. Слава богу, что это осталось.
– Рядом стоит музей, который отгрохали, уже с охраной, с пропуском туда. И, извините, 400 рублей вход. Это уже просто перебор.
– Хорошо, что этот домик остался.
– Надо выпросить, чтобы в этот домик тебя провели. Просто так не проводят.
– Я его зарисовал тогда. Фотоаппарат у нас отнимали, не разрешали там снимать.
– Почему?
– Техника там какая-то. С фотоаппаратом там ничего не делали. Вот этот домик у меня где-то в блокноте, если я найду, я тебе с удовольствием подарю из этого блокнота этот самый рисунок.
– У меня будет раритет от Пескова, если он найдет.
– С удовольствием.
– Я хочу пожаловаться, что теперь к "Комсомольской правде", к сожалению, так не относится Роскосмос. И деньги за полет на космодром берут, и мешают иногда попасть на площадку к космонавтам, потому что там приезжают иностранные журналисты, с иностранной техникой, платят деньги. К сожалению, такое отношение к пропаганде российского космоса в отечественных СМИ не очень.
– Это грустно.
– Очень грустно. Расскажите, а делали вы какие-то интервью с Гагариным, писали? Если по-честному, какими-то возможностями Гагарина для себя пользовались?
– Нет, никогда.
– Но его же очень много просили, он ходил.