Начну по-порядку. 2 мая, с пустым китайским чемоданом и в потертом пиджаке, я спустился в Европу, сразу ошеломившую меня невиданной показухой и богатством. И приземлился в неведомом краю, где все наоборот. Слава Богу, я не ночевал на улице, а в мягкой постели в обнимку с Анной. Назавтра я как угорелый австралийский дикарь блуждал в потемках огромного, совершенно азиатского города. Затем нас затащили к венцу в русскую церковь попа Алексея Князева. Был пост, но епископ Георгий, бывший военный летчик 14-го года и совершенно святой человек, разрешил венчание "в порядке исключения". 9 июля в церковь собралась толпа "родных и знакомых", нас поставили под венцы, и я зарыдал! Мне стало страшно. Я был совсем один в кругу чужих и чуждых мне людей. Вечером весь нарядный народ собрался у знакомой бабы с садиком. Там я нажрался как свинья и повалился с попом Алексеем под куст.
После свадьбы наступили постные деньки с авоськой. До отъезда на юг, где постоянно живут родители Анны, я разыскал в Париже кучку русских старичков, давно застрявших в искусстве. Они сразу напугали меня "невероятными трудностями", но я хорохорился и сказал, что у меня их не будет! По прошествии трех месяцев "туризма" я засел красить и написал штук 20 картин среднего размера, потому что 50 отборных картин оставил в Москве, на попечении Ольги Анатольевны Серебряной, не смог их выкупить у государства!
А 15 сентября меня начали бить по морде и в шею! Знаменитый галерейщик Жервис, с которым меня свели, лукаво похвалил мои произведения и отфутболил к Дине Верни, которая "занимается русскими художниками". Мое нежное сердце не вынесло грубости, я начал хандрить. После трех заходов с улицы в галерею Флинкера, Факетти и той же Дины Верни, где меня принимали как ненормального, у меня началась черная меланхолия.
Эд, ты меня знаешь как облупленного. Работаю я много и буду работать, потому что рисование лечит мою жизнь, но как его сдать людям – вот проклятый вопрос! Как сдать "русское искусство"?
Эта совершенно для меня непосильная задача камнем лежит на душе, и чувствую, что один с ней не справлюсь.
Совсем на днях увидел Женю Терновского. Он от меня шарахнулся как от прокаженного, и не узнал, и перепутал. Потом кое-как объяснились, он успокоился и убежал с тетрадкой под мышкой.
Хожу на курсы, учу французский. Язык не лезет в старые мозги, но мало-помалу начинаю строить фразы по магазинам и музеям.
Выставок тьма и потемки, но ничего путного, никаких взлетов. Серость, духовное убожество и показуха. Потом, страшная мешанина от букетов с улицы Горького и дурацких кошек, до наглого "минимализма", где на большом холсте стоит одна точка карандашом и объяснительный текст автора!
В Париже с особой остротой я обнаружил разницу устремлений "московского художества", которое справедливо упрекают в провинциальности и отсталости, и работу местных артистов. Наши сверстники занимаются совсем иным искусством. Например, "абстрактивизм" Немухина здесь изжил себя двадцать лет назад и на сцену явились "фигуративисты" с символическим лицом "арт-нуво" начала века, которых у нас нет. Михайло Шемякин, выставку которого я видел в Париже, попадает в эту струю и хорошо кормится. А других я не вижу, ни "тут", ни "там". Очень много "гиперреализма", но лучшего качества, чем у Булатова или Жилинского.
Мой стиль не переменился. Я продолжаю московскую линию "персон и знаков". Теперь намечается перелом к "чистой, живописной абстракции", но сознание у меня остается всегда "предметным". Сейчас я сделал фото с картин и позднее вышлю тебе в письме.
Ну вот, старина, мой первый отчет для тебя!
От Роберта и Кристины Коренгольдов, которых я видел и на свадьбе, и недавно в Париже, передают пламенный привет тебе и Гале, и Звереву (при встрече), и Акимычу, и Валентине Георгиевне.
Старина, уверен, что увидимся, Москва не за горами!
Галю сердечко обнимаю и прошу прощения, что смылся, не позвонив! Старик, была большая суета и каша в голове!
Твой Валька-Борода!
3
6 декабря, 1975, Париж.
Старик, Эд, привет!
Давно получил от тебя великолепное и длинное письмо – спасибо! А 3 числа сего месяца пришел ко мне г. Марамзин и притащил твои чудные деревенские фотографии; сытая собака под столом, артист в халате, мужик на крыльце, старые бревна!..
Сначала, старый, я начал сочинять длинное письмо о парижской жизни, потом, перечитав, увидел, что написал дерьмо, повсюду "пальцы в небе". Его я разорвал и пишу покороче и, кажется, вернее во всех отношениях.
Вместо "парижских тайн" сразу оглоушу московским событием: меня там, в Москве, обокрали, очистили мой подвал!.. Старый, сидя в далеком Париже, я не могу в точности представить размер грабежа, но один вид погрома бросил меня в черную меланхолию и бессонницу: как быть, что предпринять?
Здесь же я вкусил все сладости жизни. Ездил в Монте-Карло с картиной, купался в грязном море, купил кепку, продал одну акварель за 500 франков, 20 работ отослал в Америку, в галерею какого-то Фогеля-Кляйна.
Ты сказал замечательную фразу: "там все живут на головах", и картинка годится для эмиграции.
Я получил письма из Израиля. Там Гробман, Серкин, Стесин, Галацкий. Сплошная истерия и рукописные самоделки! Галацкий просто стонет, мне легче, я вечно жил в подвале и не обедал по "клубам", а Галацкий потерял квартиру, дачу в Ильинском, "Москвич", семью.
Про Збарского ходят самые фантастические слухи. Одни говорят, что он "главный художник" в Израиле, другие утверждают, что он подался в Америку и пьянствует на задворках "русской общины". Жить тяжело даже отпетым проходимцам. "Русские идеи" на Западе никому не нужны, тут своих идей навалом, и насчет "полной реализации своих возможностей" возникает непроходимый лес. Я боюсь делать скороспелые выводы. Даже в отношении утомленного "академика" Ситникова – а вдруг выскочит в люди! но никаких достижений лично я не вижу.
Наш друг Женя Терновский кормится при русском журнале. Живет в ожидании жены с дочкой, извелся от тоски, но опрятно одевается в галстуки. Его "хозяин" Максимов, которого мы кормили лапшой в Тарусе, теперь походит на бронзовый монумент. Вокруг крутится невообразимый сброд литераторов, философов, политиков, просветителей. Все хотят жрать, все хотят славы, все хотят быть первыми.
Недавно в Париж явился прохвост Глейзер. Не знаю, где он обретается, не видел, но судя по всему, директор "тайт-галери" из него не получится, кишка тонка.
Первым художником здесь идет Марк Шагал, на большие деньги вышли Матье, Сулаж, Буфе, Фолон. Денежные тузы их охотно скупают.
Как говорил проходимец Глазунов: "все одинаково". В здешнем мире огромное значение имеют "левые" – газеты, дома культуры, радио, выставки. Затрудняюсь сказать, что это за звери, но их значение в Париже чрезвычайно велико.
Я не успею писать тебе к Новому Году и теперь поздравляю с Рождеством Христовым и желаю счастья, моя баба присоединяется, потому что давно знает и любит вас.
На этом, дед, разреши закончить сумбурное письмо и понадеяться, что вскорости ответишь.
Твой Валя "борода" Бахметиевич.
П.С. Напиши точный размер головы, чтоб выслать кепку наверняка.
Что с твоей мамой, серьезна ли болезнь?
4
Дорогой Борода.
Начну, старик, с того, что я похоронил 10 числа маму. Она умерла в Сочельник, под Рождество Христово, на наших с Галочкой руках. Два месяца я не вылезал из больниц, все надеясь, что это не случится. 14 числа был девятый день ее смерти, день рождения Преподобного Серафима Саровского. Добрый Серафим молится за нее.
Мне стало спокойно, и я сел за работу.
Когда маму отпевали, после крестили мальчика. Знаешь, мы как-то не замечаем знаков, а вот смерть мамы, смерть под Рождество Христово – это день рождения и смерти, это я увидел в час отпевания.
Старина, было много народу: Холин, Мишка Одноралов, и Мика, и Володька Аниканов, который очень плакал. Смерть мамы собрала многих и открыла мне тайну – она была очень добрый человек.
Хорош я был бы, если б оказался где-то и не смог закрыть ей глаза. Это очень реально и можно проверить только собственным опытом.
Я получил от тебя письмо, где ты пишешь, что весь мир принадлежит "левым". Конечно, я не знаю очень многого, но знаю точно, что Господь создал этот мир и пришел в этот мир в образе и подобии человека и мир принадлежит Ему. Никакие идеологии, ни "левые", ни "правые", не могли выдумать ничего более красивого и подлинного, чем Божье создание человека. А когда человек превращается в "человека-бога" – это безобразно и пахнет уголовщиной. Да что говорить, ведь у тебя свой опыт жизни. Мы ведь родились, как сказал вчера мой приятель, после потопа (это, конечно, образ), и это реально для нас, родившихся в России. Я это заметил на разных уровнях духа, и в той же культуре.
Сегодня многие пластические открытия 20-х годов не выдержали время. У Бога нет времени, и только немногое в культуре получает это право.
Возьми Поля Сезанна. Его творения – это подлинные храмовые симфонии, это подготовка смерти к воскрешению. Он это нашел в природе.
Возьми факты его жизни: полная аскеза на монашеском уровне, боязнь греха, работа, как дыхание. Я его творчество больше готов рассматривать не через историю искусств, а через что-то другое. Есть такое выражение "богооставленность", и думаю это применимо к культуре. Сезанн что-то подобное знал, и в этом его величие. Потом время взяло его эстетику и вывернуло так, как могло вывернуть наше дикое время. Сезанн ничего не открывал, а только напоминал забытое.
Чувствую, что трудно работать, но работа для меня акт спасения…
Хотелось бы с тобой увидеться, но сегодня я могу уехать совсем из России, но не приехать к тебе в гости. Это абсурд, но это так. Уехать совсем это страшно. Страшная штука жизнь – как выражался правильно Сезанн! – а здесь земля помогает, и это не абстракция…
Был я на проводах Эдика Зеленина. Коньяк лился рекой. Но коньяк коньяком, но ехать с такими картинками и желаниями в современную Европу может только русский после хорошего похмелья. Места, правда, на всех хватит. Дай Бог ему счастья – счастья, которого нет! На свете счастья нет, а есть покой и воля, сказал А. С. Пушкин.
Как тебе работается, что делаешь? Главное не злобиться. Прими запоздалые поздравления с Рождеством Христовым.
Крепко тебя целую. Храни тебя Господь.
Твой Эд.
Привет Анне и всем, кто меня помнит. Галочка тебя целует.
17.01.1976
5
Эд, дорогой, твое печальное письмо от 17 января получил с большой задержкой в две недели, но отвечаю сразу по получении.
Смерть Валентины Георгиевны меня сразила наповал! Ведь ей не было 60 лет! За что такая преждевременная казнь совершенно святой женщины! А сколько она с нами возилась, кормила, поила, спать укладывала! И людей, совсем посторонних, часто глупых и злых подонков. Старина, здесь я выпью за помин души твоей мамы, а там ты поставь от меня свечу. О ней я буду помнить всегда с огромной благодарностью, пока жив.
В связи с такой "новостью" у меня совершенно пустая голова, "парижские новинки" кажутся полным ничтожеством. Ныть и гнуться – стыдно, а злость давно потухла.
"Как мне работается"? Еще осенью снял небольшое помещение, где варю кашу и крашу. Рядом живет алкоголик, носильщик с вокзала. Он часто заходит ко мне и сращивает: где голые бабы? Точь-в-точь, как наш участковый Коля Авдеев! Я сказал, что рисую "из головы", а он уныло добавил: ну это как Пикассо! Каждый день видимся и выпиваем вместе по рюмке "кальвадоса". Это мой единственный собеседник.
Значит, Эдик Зеленин намылил лыжи в Европу "после большого похмелья" в "салоне Аиды"! Старик, скатертью дорога, места всем хватит, а будет ли счастье?
Лично я тебе завидую, Эд. Ты не один, у тебя есть верные друзья, люди, в достоинство и совесть которых я верю, потому – что знаю всех. У меня таких друзей нет и не предвидится. Во-первых, здесь это "не модно", потому что работают волчьи законы, во-вторых, я – русский художник на чужбине, а значит, одиночество обеспечено!
Ладно, кончаю лабуду!
Старик, обязательно при встрече с Холиным, Микой, Левидовым, Аникановым, передавай мой самый сердечный привет и поклон. Я их всех подряд люблю, особенно Мику Голышева. Это просто образец человечности и дара. Так ему и скажи.
Галю братски обнимаю. Всем Маневичам привет!
Пиши, Господь с тобой!
Твой Валька-Борода.
6
Здорово, Борода!
Поздравляю тебя, твою семью со всеми праздниками, особенно с Рождеством Христовым. Дай Бог тебе то, что тебе нужно и хочется. В общем, как говорил господин Сезанн – работать и продаваться!
У нас прошлый год был очень и очень тяжелым, умерла моя мама, а в конце года умер мой тесть Жозя. Умер и Леша Паустовский. Умерла Мишки Одноралова жена. Остались двое детей на его руках. Так что за один год слишком много событий. Год ведь был високосный. Этот год, 1977 – год Змеи – говорят, год мудрости и каких-то событий, но как сказал Тютчев: "День пережит, и Слава Богу". А у нас прожит целый год, а не день!
За этот прожитый год я много поработал, и кажется, доживу до того, что мне двинуться будет негде, всюду подрамники да холсты, а дальше что? Но это удел художника, а русские художники имеют еще и бесславный конец при жизни.
Наша история художеств – это что-то от подвала, и время этому способствует.
Была огромная, замечательная выставка в Третьяковке, это "Русский автопортрет" от 17 века до 20-го, куда вошел и русский авангард: Малевич, Лисицкий, Ларионов, Гончарова, почти все! У Малевича очень слабый автопортрет (я его назвал "утро нашей родины"), изумительная ранняя Гончарова. Многие художники изображали свои лица с большими зубами – символично! – но я шучу.
Просмотрел каталог парижской выставки, так что об этом знаю. Да, современные Третьяковы – это жалкая пародия! Правда, другого Бог не дал!
А какие сплетни вокруг выставки, похожие на шедевры современного концепта, а мы все картины пишем! Тут слова Гоголя вполне уместны: "скучно на этом свете, господа!"
Старина, что же ты мне не пишешь? Если я не отвечаю тебе, то мы ведь знаем друг друга лет 20, тут не может быть никаких обид. Я очень хочу, чтобы ты написал о своих делах, работе, жизни. Я думаю, что мы увидимся. Иногда у меня бывает отчаяние, и я бы хотел уплыть по Лете, но потом эта работа художника. И нет никаких сил. Тут и там – все дело в себе! Возможность отъезда мелькает, но не уезжать ведь от отчаяния. Вот так, старина. Как представлю себя в Европе, так даже страшно становится. Я ведь идеалист, что делаю в искусстве. Люблю позднего Кандинского, пытаюсь дать знаку, символу то значение, которое они имели в архетипах. И что же? – миру это не нужно! Все сидим в поезде перед катастрофой, и только носы торчат из окон.
Спасибо за заметку. Забавная книжка. Получил массу наслаждений. Обязательно почитай воспоминания об Анне Андреевне Ахматовой. Мне это так близко, это я очень люблю.
Вот, старина, немного о себе. Лето, как это было давно, проловил рыбу у себя в деревне, и с нетерпением жду другого.
Большой привет супруге, знакомым и всем, кто обо мне помнит. Галя тебя обнимает и поздравляет.
Не забывай, пиши.
Твой Эд.
12 января 1977 года.
7
Париж, 20 января 1977.
Эд! Здравствуй!
Не кисни, старик! Ты – настоящий художник! Все твое рисование есть подлинное творчество! Конечно – завал! Но, продай все! Учись у Рабина, у него нет завала!
Не жди худшего, когда картины осиротеют, останутся без присмотра и сгинут. Ищи нового Костакиса, продавай все!
В Париже, чтоб кормиться, нужны "ангелочки с крылышками" или картинки "а-ля Буше", побольше секса и навоза. Чтоб протолкнуть настоящее, надо иметь глотку и большие кулаки, пыль в глаза. Павел Третьяков! Это же великий человек! Он и картины, и людей спасал от нищеты и забвения. Таких здесь нет, и не предвидится.
Старик, мне плохо. Разбит, апатия, скука – вот мои постоянные спутники в Париже, мало того, в свои сорок лет я устал и хочется спать, задернув черные занавески. Судьба Фалька, плюнувшего на Запад, совсем не успокаивает. Он получил московский чердак и заказ, и мне переться на брянское болото и раскрашивать заборы лесникам! От постоянной нехватки денег я приспособился фабриковать краски сам, а холсты прошу из Москвы. Красивые идеи в таком переплете теряют свою привлекательность, но иного выхода нет. Примеры Сезанна и Ван Гога для меня недействительны. Один сын банкира, другой брат галерейщика!
Я убежден, что судьба людей культуры кочует вне "социальных потрясений". В 27 году Малевич возвращается домой, в Ленинград, а писатель Замятин хлопочет о выезде за границу. В 37 году, когда в Совдепии тряслись от страха, Билибин, Куприн, Фальк, Альтман вертаются назад! В 47 бьют "космополитов", а целые косяки Толстых, Волконских, Кутузовых едут в Россию!
Я думаю, если завтра судьба погонит меня в Брянск, я безропотно туда поплетусь, потому что судьбу ломать нельзя!
Что делают "наши"?
Левка Нусберг как угорелый носится по Европе, просит "стипух". Париж не понял и не принял его "кинетизма". Даже Рагон изменил!
Эдик Зеленин слоняется по улицам и высматривает по витринам "модные веяния", чтоб не опоздать в буфет.
Вася фонарщик в австрийской деревне рисует "монастырь" за жилье и дрова.
Лида Мастеркова заперлась от людей. Работ нет, денег нет.
Сашка Глезер развозит свою коллекцию с "грузинским кинжалом" за поясом. Не знаю, на что он живет, но заметно постарел и опустился.
Недавно читал "открытое письмо" Рабина-Жаркова. Да чего же наивно! Еще раз убедился, что желающих "вольного запада" надо за свой счет, как это было в 20 годы и теперь в Польше, Венгрии, отправлять учиться и колотиться в Европу. На вокзале я встретил молодого поляка, который с пачкой акварелей приехал завоевывать Париж. Валюту он пропил в кафе, комнату не снял и автостопом возвращался в Варшаву, поджидая грузовик с лошадями.
Эд, нельзя ли тебе "натюрмортным образом" проскочить в "мосх", чтоб потолкаться в Париже? У тебя ведь полно там знакомств, пусть запишут. Или пусть отпросится Галя написать трактат о французском кино, а ты с ней заодно? Старик, Париж, даже мельком, туристом, надо видеть в упор. Вернешься другим человеком.
Посылаю тебе монографию Карла Кораба. Он сейчас очень моден в Париже. Могу выслать кое-что из советской поэзии – составь список. Мне хотелось бы иметь:
Л. О. Пастернак, "Записки разных лет", изд. СХ, М., 1975;
К. Коровин, "Письма, рассказы";
С. Щедрин, "Монография";
Малявин, "Монография".
Если сумеешь достать, посылай с центральной почты, там хорошо пакуют и отвечают за доставку.
От Анны горячий привет!
Целую Галю.
Твой беспризорный друг
Валька-Борода.
8
Дорогой Борода!