Балерина в валенках
Утром позвонил друг юности Николай, начал разговор о разных пустяковых мелочах: как и что. И вдруг выпалил, что он находится в Нью-Йорке вместе с семьей, а завтра вылетает в Чикаго. Никогда не был в этом городе, хорошо бы посмотреть на него, чисто из любопытства. Но сначала надо решить: заказывать номер в гостинице или можно остановиться на три ночи у меня.
Ответил, что буду рад принять гостей, зачем на гостиницу тратиться (для Коли гостиничная плата не аргумент, он человек богатый, даже по здешним понятиям). В моей квартире мы прекрасно устроимся, – жена уехала в Москву. У Коли с супругой Валей будет отдельная спальня, отдельный туалет с ванной, а Максим ляжет в столовой на диване. Я рассказал о Рите, о ее пропавшей тетке, о наших странствиях… Рита живет в гостинице, в центре, так что, она не помешает.
И еще: у меня пока остановился друг из Сент-Луиса некий Юра, бывший администратор областной филармонии, Заслуженный работник искусств России, ныне профессиональный выгульщик собак, но завтра он съезжает. Приношу извинения, – в квартире попахивает псиной.
– Это ничего. Главное, чтобы кошками не пахло, – ответил Коля. – А с Ритой мы походим по городу. Кстати, для тебя привез прекрасный подарок из Москвы.
– Водку что ли?
– Как догадался? – радости поубавилось.
– Не ты первый. Все почему-то водку везут. Словно сговорились.
– А что еще взрослому человеку привезти? Тем более писателю?
– Конечно, конечно… Кроме водки – нечего.
– Значит, мы приезжаем? – прокричал Коля, хотя слышно было очень хорошо.
– Приезжайте, – проорал я.
Не отходя от телефона, набрал номер театра, спросил, есть ли три билета на вечер. Билеты были, я заказал и оплатил. Дело в том, что дописав пьесу "Сломанный забор", Рита почувствовала себя настоящим драматургом. Теперь ее переполняли новые задумки и планы. Рите хотелось понять: что представляет собой здешний современный театр.
Не те богатые и успешные бродвейские музыкальные и драматические театры, где показывают пьесы всемирно известных авторов, а обычный современный театр, не самый богатый и не самый бедный, не самый известный, но и не последний, куда может пробиться со своей пьесой начинающий драматург, где можно поставить "Сломанный забор". Выслушав советы знающих людей, я нашел такое место без труда (намерено опускаю название). И вот теперь повезло с билетами.
* * *
Вечер выдался довольно холодный, дождливый, мы оставили машину на общественной стоянке. Собственную стоянку театры, даже коммерчески успешные, часто предложить не могут, – это дополнительные расходы, и немалые.
Юра шел впереди, под руку с Ритой.
– Я знаю этот театр, – говорил он. – Никаких декораций. Все построено на условностях, доверено воображению зрителя. В советские времена таких театров в Москве почти не было, ну, кроме Таганки Любимова. Туда водили иностранцев, подышать либеральным воздухом. Сейчас таких площадок очень много. И здесь и там. Но общий уровень все-таки выше здесь.
– Почему так: разве в России перевелись таланты?
– Талантов хватает. Но что такое талант без дисциплины? Пустое место. Спросите любого московского режиссера, с чего начинается рабочий день? Сразу подходят артисты. И пошло: а можно я уйду раньше, у меня ребеночек заболел… Здесь этого нет. Кроме того, здесь не пьют.
Прогулявшись по улице, мы оказались возле трехэтажного дома красного кирпича, построенного в начале прошлого века. Снаружи две витрины, за которыми полинявшие афиши и манекены в старинных костюмах, между витринами красная дверь с истертой латунной ручкой. Внутри что-то вроде большой комнаты, в ней задерживаться не следует. Зрители поднимаются по высокой крутой лестнице, сразу на третий этаж.
Здесь наверху, что редкость в театре, есть что-то вроде гардероба, иди и вешай плащ на гвоздь, вбитый в стену. Документы и деньги лучше в карманах не оставлять. Подходим к письменному столу, называем имена, – билеты ведь заказывал по телефону, – получаем на руки три клочка бумаги, по которым пускают в фойе, довольно просторный зал с приглушенным светом, где по стенам развешаны картины модерновых художников.
Мы пришли минут за сорок до начала: в фойе играют живую музыку, можно выпить, – сколько влезет, – красного и белого вина. Правда, я не заметил, чтобы кто-то из зрителей злоупотребил, проявив по части выпивки большое усердие. Еще здесь можно неплохо перекусить. Закуска, выпивка и музыка входят в стоимость билетов, а билеты по здешним меркам недешевые, – 50 долларов. Что ж, путь к сердцу зрителей иногда лежит через желудок. Мы подошли к стойке, получили по бокалу вина.
В центре столы, где на больших блюдах разложена закуска. Мы выбрали по куску пиццы и поджаренные куриные крылышки. Тарелки – бумажные, а вот бокалы под вино – из стекла, на тонких ножка. И это правильно: когда пьешь из бумажного стаканчика, чувствуешь вкус бумаги, но не вина. Юра сегодня истязал себя диетой, чтобы не набрать лишние полфунта. Поэтому мы жевали, а он нас просвещал:
– В фильме "Берегись автомобиля" герой Евстигнеева, режиссер народного театра говорит примерно следующее: есть мнение, что народные театры вскоре вытеснят театры профессиональные. Артист, не получающий зарплаты, будет играть с бОльшим вдохновением. Артист должен где-то работать, а не болтаться в театре. Зрители смеялись, – вроде бы это шутка. Но герой Евстигнеева оказался пророком.
– В каком смысле? – Рита была заинтригована.
– Народные театры вытесняют профессиональные. Любитель побеждает профи. Большинство артистов, которых мы сегодня увидим, где-то работает помимо театра. Банковские клерки, официанты, водители автобусов… Конечно, здесь тоже платят какие-то деньги. Но на них не проживешь. Например, в этом спектакле заняты тридцать артистов. Поэтому приходится работать днем, а вечером – театр.
На эстраде три музыканта, – барабанщик, саксофонист и контрабасист, – исполняли мелодии в стиле блюз. Фойе быстро заполнилось публикой, которая очень быстро освоилась, разогрелась и приступила к танцам. Так уж заведено, что здешний зритель долго не раскачивается: пришли веселиться, значит, надо веселиться, а не болтать, не грустить и не накачиваться вином.
Юра рискнул пригласить Риту на танец и, кажется, был очень неплох. Уверенно вел партнершу и вообще владел инициативой. Я тоже не терял время зря. Еще повторил вино, а заодно выпил пару больших стаканов кофе, – ароматного и крепкого. Термосы с ним стояли на столике у стены, – бери, наливай.
Вообще эта действо в фойе, – выпивка, закуска и танцы под живую музыку, – не просто тусовка, а часть спектакля, можно сказать, первое действие. Режиссер (знакомство с ним меня еще ждало впереди) говорит зрителю: пьеса на современном материале, она о нас с вам, о простых горожанах, о жизни, и ситуациях, в которые мы попадаем каждый день. Смешных, серьезных иногда трагических…
* * *
Театральных подмостков, то есть сцены в зрительном зале не было. Артисты играли на полу, а с трех сторон их окружали алюминиевые скамейки, установленные одна над другой, ярусами. Садись куда хочешь, отовсюду хорошо видно. Каждый ряд ниже верхнего ряда примерно на фут. Мы забираемся повыше, садимся посередине.
Зрителей набралось сотни полторы или чуть больше. Все места на скамейках заняты. Спектакль – это дюжина скетчей, каждый со своим сюжетом, смешным или грустным, даже трагичным, продолжительностью минут на двенадцать, соединенных сквозными героями. Время от времени скетчи обновляют, вместо старых появляются новые, по прошествии некоторого времени получается совершенно новый спектакль под старым названием.
Артисты выглядели свежими и бодрыми, они не были похожи на людей, отстоявших смену у шлифовального станка, за кассой в супермаркете или за прилавком в "Макдональдсе" (работники закусочных быстрого обслуживания и кассирши из супермаркетов после работы – чуть живые).
Все шло забавно и весело. Но минут через двадцать я заерзал на скамье, ощутив неудобство: было выпито слишком много вина или кофе. Надо было сразу садиться внизу, ближе к дверям. Я подумал, что прямо сейчас, во время спектакля, придется пробираться вдоль ряда, спускаться вниз и оказываться посредине театрального действа, по существу, – на сцене. Другой дороги не было. Юра, виноват. Занятый танцами и светской беседой с Ритой, он забыл об этом предупредить. И сели мы посередине скамьи, – тоже неудобство, долго до ступеней пробираться.
Преодолевая смущение, я поднялся, спустился вниз, из полумрака зала, на сценическую площадку. Оказался в свете ярких софитов, режущих глаза, на несколько секунд словно ослеп, потерял ориентировку, пошел куда-то не туда, вернулся, снова оказался в центре действия. Наконец, вышел из зала.
Впрочем, найти туалет – оказалось нелегким делом. Вход в фойе был закрыт, я толкнул другую дверь, затем попал на узкую служебную лестницу, спиралью уходящую вниз, долго блуждал по каким-то полутемным коридорам, не встретив ни одной живой души, прошелся по всему необитаемому второму этажу. Оказался на первом, толкнул дверь и вышел на задний двор.
Шел дождь. Я грешным делом подумал, что можно и здесь… Но место открытое, хорошо освещенное, у окна напротив стоит женщина, смотрит вниз, на меня. Я поднял руку и помахал женщине. Она помахала в ответ.
* * *
Чертыхнувшись, поднялся на второй этаж, и где-то в дальнем закоулке, темном аппендиците, натолкнулся на дверь мужского туалета. Это был не тот туалет, не для зрителей, а для сотрудников. Так было написано на двери. И я воспользовался им. Возвращаясь, поднялся наверх, но по другой лестнице. Почему-то очутился не там, откуда пришел, а в гримерной, большой общей комнате с тусклыми зеркалами на стенах, перегороженной надвое матерчатыми ширмами.
Здесь не было отдельных комнат. На одной половине переодевались женщины, на другой мужчины. Разумеется, по закону подлости я оказался на женской половине, среди полуголых девушек. Одна, насколько я помню, была в балетной юбочке и балетной пачке, спущенной с плеч. На ногах вместо пуантов, войлочные валенки до колен, какие в холода носят где-нибудь в русской глубинке. Я догадался, что валенки – театральный реквизит, так положено по пьесе.
Балерина в валенках отступила в темноту, закрывая руками обнаженную грудь. Я пробормотал извинения. Она, обращаясь к кому-то, громко прокричала:
– Можно сделать так, чтобы этот человек здесь больше не ходил? Работать невозможно.
Возник переполох, но небольшой. Артисты, видимо, привыкли время от времени сталкиваться со зрителями, заблудившихся в поисках туалета.
– Извините, – повторил я и, попятившись, едва не уронил ширму.
Из гримерной пришлось снова выходить на сцену, на свет софитов, причем в самый напряженный момент (главный герой этой интермедии из-за неразделенной любви как раз решил покончить жизнь самоубийством и, сидя у стола, с мрачным видом намыливал веревку). Зал встретил мое появление одобрительным гулом. Я снова поднялся наверх, протиснулся по ряду на свое место.
– Ты нарочно что ли? – сверкнула взглядом Рита.
Юра нахмурился и промолчал. Я смотрел на артистов, стараясь уследить за ходом пьесы. Через десять минут начал проклинать себя за то, что слишком увлекся кофе.
С одной стороны, – ничего стыдного здесь нет, – естественная потребность. С другой стороны, бегать из зрительно зала в туалет каждые пятнадцать минут, причем бегать через сцену, где играют артисты, – как-то неловко. Я поднялся и стал протискиваться по ряду к ступеням. Быстро спустился, проскочил сцену.
* * *
В полумраке, сколько не тыркался по углам, не нашел двери на винтовую лестницу. Но дверь в фойе на этот раз оказалась открытой. Я вошел в зал, где еще недавно играла музыка и танцевали люди. Сейчас здесь не было ни души, – и полумрак. Только два настенных светильника едва теплились. Не видно ни табличек, ни дверей, ведущих в туалет.
Я прошел через фойе, затем миновал темный узкий коридор, где по стенам в рамках были развешаны старые афиши. И оказался возле вешалки. Остановился и посмотрел на пестрый ряд плащей и пальто, висящих вдоль стены. Никого. И тишина полная, такая, что в ушах звенит, даже гул улицы сюда не проникает. Ясно: дом с толстыми кирпичными стенами, – умели раньше строить, не то что сейчас.
Интересно, а где мой плащ? Что-то его не видно. Завесили что ли? Кажется, я оставлял его где-то посередине. Шагнув вперед, стал перебирать навешанную одежду.
– Вы что-то ищете, сэр? – мужской голос заставил меня вздрогнуть.
Из темноты материализовался мужчина среднего роста в синем двубортном пиджаке с блестящими пуговицами. Густые волосы с проседью зачесаны назад, массивные очки с толстыми стеклами, седая бородка.
– Нет. Я просто проходил мимо… И решил посмотреть, где мой плащ.
– Вы хотите уйти?
– Не хочу, я просто искал плащ, – сказал я. – А вы кто?
– Я режиссер этого театра.
– А, значит, это ваш спектакль? Поздравляю. Очень интересный.
– Интересный? – переспросил человек, кажется, он мне не поверил. – Если спектакль интересный, почему же вы здесь, а не в зале?
Я не стал вступать в спор. Шагнул к лестнице и спустился вниз, чувствуя спиной тяжелый взгляд. Кажется, этот тип решил, что я, воспользовавшись удобным моментом, хочу покопаться в чужих карманах или увести пару плащей и пальто. Я поблуждал на первом этаже, никого не встретил, туалета не нашел. И вынужден был вернуться, снова поднялся по лестнице.
* * *
Человек с бородкой по-прежнему стоял возле гардероба и подозрительно пялился на меня, словно хотел сказать: проваливай, ворюга, сегодня тебе здесь ничего не обломится. Но спросил о другом:
– Скажите, что вы ищете?
Пришлось объясниться, режиссер провел меня каким-то потайным ходом к служебному туалету, в котором я уже был. И подождал за дверью. Когда я вышел, молча взял под локоть, довел до зрительного зала. Рука ухватистая, сильная, не вырвешься. Все-таки этот мужик слишком подозрительный. Наверное, в театре кражи – это обычное дело. Каждый день что-нибудь воруют. Зрители предъявляют претензии режиссеру. А гардеробщика нет, – скудные финансы не позволяют его нанять.
Вот режиссер и бродил возле раздевалки во время спектакля. Пытался, как говорят в уголовной среде, "взять меня на кармане" словно кого-то воришку, но не удалось.
Ну, инцидент был исчерпан. Я вернулся на место. Рита в мою сторону даже не посмотрела, Юра плотно сжал губы и молча покачал головой. Меня хватило еще на двадцать минут…
Я снова встал и пошел вниз, на сцену. Протолкался между артистов. И в фойе нос к носу столкнулся с режиссером. Он затаился в темноте и, кажется, караулил, ждал моего появления. После короткого объяснения снова схватил меня под локоть, намертво вцепился, довел до туалета и ждал в коридоре.
Самого спектакля я не оценил, – был слишком утомлен блужданием по темным закоулкам театра и объяснениями с режиссером. К моменту моего последнего похода в туалет зрители почти перестали обращать на меня внимание, может быть, решили, что я артист, участник массовки. Переодетый зрителем, сижу в зале, иногда поднимаюсь и ходжу взад-вперед, из зала на сцену и обратно, выполняя какую-то режиссерскую установку. И черт с ними, пусть так и думают. Рита и Юра решили, что я это делаю специально, хохмы ради, – и обиделись.
* * *
Мы остановились возле ресторана, надо было перекусить. Посетителей кроме нас не оказалось. Подошла молоденькая официантка, сказала, что они через час закрываются, из горячего остались только тефтели. А на гарнир можно макароны или картошку. Тефтелей не хотелось, но перемещаться в другой ресторан хотелось и того меньше.
– И здесь нам не повезло, – сказал Юра.
Он немного помолчал и выдал расширенную рецензию на спектакль, который только что посмотрели. У меня впечатлений было не так много. Из всего увиденного я лучше всего запомнил балерину в валенках и разъяренное лицо режиссера. Вообще эта балерина была симпатичной девушкой… Я пересказал все, что со мной произошло, пока Рита и Юра наслаждались постановкой, а заодно я вспомнил пару историй, связанных с театром.
– В юные и молодые годы у меня был фантастический, возможно, самый крутой в Москве, блат по части тетра. Я мог назвать любой спектакль в любом театре – и через неделю получал билеты на самые лучшие места. Так получилось, – невероятно, но факт. Первый раз пришел в театр на Таганке на "Гамлета", когда учился в шестом классе. Привел приятеля, мы были в штанах, из которых выросли, в синих школьных курточках. В кармане лежали билеты с волшебным красным штемпелем. Не представлял, что такой штемпель существует в природе.
Тогда я еще не знал, что Юрий Любимов присутствует на всех спектаклях. Он стоял в конце прохода, в последнем ряду и иногда оттуда давал знаки актерам, мигая карманным фонариком. И в тот день Любимов присутствовал на спектакле, ждал очень важных гостей. Он заранее предупредил всех артистов, мол, придут большие люди (это я узнал задним числом), от которых многое зависит. Они запросто могут закрыть спектакль, если что-то не понравится, или, наоборот, могут оказать театру какую-то важную услугу. Короче, надо играть с полной отдачей. Очень постараться.
А мы с приятелем стоим возле сцены. Напротив нас у белой отштукатуренной стены сидит Высоцкий с гитарой и перебирает струны. А мы стоим, смотрим на него и узнать не можем. В жизни он сильно отличался от своего киношного образа. Поэтому его часто не только на улице, но и в театре зрители не узнавали. Это первый раз, когда я его увидел.
А Юрий Петрович стоит в конце ряда и нервничает. Ждет важных гостей, а их нет. Уже свет начинает гаснуть… А два идиота школьника стоят у сцены и показывают пальцем на Высоцкого. Ну, мы с приятелем занимаем свои места. А Любимов понимает, что большие люди не придут. Вместо них явились вот эти самые школьники, – мы заняли те самые места для дорогих гостей.
В антракте Любимов подошел к нам, постоял, хотел о чем-то спросить, но не спросил, ушел. Он был очень расстроен, что те люди не пришли. Лицо красное, злое. Как у того режиссера, который сегодня пытался поймать меня на карманной краже.
– А что за штемпель стоял в твоем билете? – спросила Рита.
– "Для министра культуры и его супруги". Большой красный штемпель.
– В то время на Таганку ходили лучшие люди страны, – сказала Рита. – Писатели, философы, вольнодумцы, борцы с системой. Я читала в воспоминаниях Аллы Демидовой, что если посадить в тюрьму всю публику, что посещала Таганку в течении года, за решеткой окажутся лучшие люди страны. Цвет нации.