В современной России крупные издатели редко бывают солидарны с критиками. Ведь книги, от которых критики в восторге, продаются трудно, а от книг, легко собирающих кассу, критиков обычно тошнит. И все же есть некая область, где романтические устремления критиков и шкурные интересы издателей совпадают.
Еще в конце 90-х критики, тоскуя по "литературо-центричным" временам, призвали возродить теснимую постмодерном крупную форму – то есть традиционный русский роман. Издатели тоже были за, поскольку за толстую книгу можно выручить больше денег, чем за тоненькую. Результатом совпадения векторов интересов стали размножившиеся литературные премии (от "Большой книги" до герметичной "Ясной Поляны"), которые заточены под крупную форму. Писатели пишут, меценаты награждают, издатели издают, читатели покупают, все при деле. Давний и успешный участник литературного гандикапа, Иличевский подсел на премиальную иглу. Став заложником формата, он теперь вынужден выдавать на-гора романы, преодолевая сопротивление материала. И в случае с "Анархистами" разрыв между формой и содержимым бросается в глаза.
Нет, все-таки зря Александр Викторович взялся за перелицовку компактной чеховской повести. Взял бы лучше толстовскую эпопею. Например, из "Войны и мира" можно было бы выкроить себе даже целых два полновесных романа – один для "Букера", другой для "Нацбеста".
Старые карты ада
Александр Иличевский. Орфики: Роман. М.: АСТ
Действие романа начинается в 1991 году. Молодой ученый-физик Петр решает покинуть СССР и заняться наукой в Америке, но, когда билет на самолет уже куплен, герой-рассказчик знакомится с соседями по дачному поселку – старым генералом и его дочерью-красавицей Верой. Вера замужем, однако мужа не любит, зато отца боготворит. Отец тоже обожает дочь, но скоро может покинуть ее навсегда: генерала обвиняют в крупных хищениях и вот-вот осудят, если семья не заплатит крупную взятку. Влюбившись в Веру, Петр забывает про науку и Америку. Чтобы спасти любимую от сиротства и бесчестья, герой готов на все – даже спуститься в преисподнюю, как мифологический певец Орфей…
Трагическая история Орфея и Эвридики издавна привлекала внимание лучших композиторов (Глюк, Гайдн, Лист, Стравинский, Гласс), художников (Дюрер, Брейгель Старший, Тициан, Тинторетто, Коро) и писателей (Кальдерон, Гёте, Браунинг, Ходасевич, Рильке, Цветаева, Кокто, Ануй, Керуак). Букеровский лауреат Александр Иличевский, который в предыдущем романе "Анархисты" уже успел бодро пересказать на новый лад чеховскую "Дуэль", снова не прочь вписаться в славные ряды классиков – чем он хуже Гайдна или Гёте? Загвоздка лишь одна: для жителя Древней Эллады зияющая бездна Тартара была так же реальна, как и заоблачная вершина Олимпа, а позитивисту Иличевскому, ранее не замеченному в склонностях к фантастике или мистике, надо каким-то образом ухитриться замотивировать факт наличия у нас Инферно, пусть отчасти метафорического. Ад – это все же не цирковой кролик, которого можно вытащить из шляпы легким жестом фокусника.
Отдадим должное мастерству писателя: он выкрутился. Для этого ему, правда, пришлось совершить несколько не вполне изящных манипуляций, добавляя в бочку терпкого меда древнегреческой мифологии пару ложек липкого дегтя нынешнего политического мифотворчества. Изображая новую Россию, которая возникла сразу после путча, автор избегает многоцветной палитры и – вполне солидарно с сегодняшним Агитпропом – использует все оттенки черного. Если не знать источника цитат, Иличевский трудноотличим от А. Пушкова или М. Леонтьева. "Распущенная полунищая отчизна, перешибленная обухом провидения", в романе превращается в "мрачное царство разносортной бесовщины" и становится местом шабаша "хтонических сил", средоточием "вредоносной чужеродности, захватившей человеческое" и огромной воронкой "весело-мрачной круговерти, в которую засосало все народонаселение". В итоге герою не надо специально искать точное место локализации ада: он – везде. Вся Россия начала "лихих" 90-х, от Калининграда до Владивостока, оказывается филиалом преисподней. Здесь нет ничего, кроме рэкетиров, малиновых пиджаков, "стрелок", спирта "Рояль", презервативов, пистолетов и трупов, трупов… Один из персонажей ужасается: "Никогда раньше такого не было. Каннибалы. Маньяки. Половина мужского населения страны в бандитов обратилась". Но это еще полбеды. Дальше – хуже.
Пытаясь найти деньги для Эвридики-Веры, Орфей-Петя узнает, что истинные хозяева жизни в послепере-строечной России – даже не "фарцовщики, барыги и спекулянты", а "вышедшие на свет последователи иллюминатов". Под руководством рафинированного интеллектуала-педераста секретный Орден проводит еженощные кровавые бдения в Пашковом доме, среди инкунабул. Петя, не принятый в Орден, тут может заработать денег одним способом – сыграть, рискуя жизнью, в "русскую рулетку"… Ох, неужели это все еще сюжет романа Иличевского? Больше похоже на микс из Проханова и статей газет типа "Тайной власти" и "Оракула".
Чтение "Орфиков" – трудное занятие; то и дело спотыкаешься о словесные несуразности. "Смотрел на взлетающие или садящиеся самолеты с влечением к будущему" (самолеты с влечением?), "передо мной под березой покачивался тучный седой человек с белыми глазами" (висельник? да нет, живой!), "вниз по ступенькам, на которых налетел на девушку" (на-на-на), "входил в область притяжения, излучаемого Верой" (излучаемое притяжение? неужели главный герой – талантливый физик? судя по метафоре, двоечник), "те, чье души случайно или велением провидения были зачаты могучим переломом" (души, зачатые переломом, – не хуже волн, падающих домкратом у героя Ильфа и Петрова или слов, отлитых в граните, у экс-президента России). И так далее. Рецензенты книг Иличевского называют его "признанным виртуозом стиля" и "прекрасным стилистом", а обычно скупой на похвалы Виктор Топоров однажды употребил словосочетание "блестящий стилист". Что ж, в нынешнем лексиконе первое значение слова "стилист" – "специалист в области создания стиля человека с помощью причёски и макияжа", а самым известным представителем профессии у нас считается парикмахер Сергей Зверев. Если устроить между этими двумя стилистами соревнование, кто победит?
Художник на поле брани
Максим Кантор. Красный свет: Роман. М.: АСТ
Поразительный все-таки человек – художник Максим Кантор! Читая его интервью и статьи, где он обличает то скверну авангардизма, то погрязший в пороках Запад, то российских буржуев с лоснящимися от фуа-гра губами, воображаешь, что этот творец прекрасного ни на вершок не отступает от традиций русских передвижников и при этом, конечно, живет в Урюпинске, еле перебиваясь с хлеба на квас. Однако вдруг узнаешь, что громокипящий обличитель мира чистогана, мягко говоря, не беден, обитает в Лондоне, и если бы вдруг ожил Илья Репин и увидел, какую живопись выставляет в галереях Берлина или Венеции сей отчаянный борец с авангардом, то автор "Бурлаков на Волге" тотчас же умер бы от удивления, бормоча: "Ручки-ножки-огуречик, вот и вышел человечек…"
Впрочем, российским обывателям, которые покупают ручки в канцелярском отделе супермаркета, ножки – в мясном, а огуречики – в овощном, живопись Максима Карловича обычно не по карману. Поэтому-то в наших краях художник выступает как прозаик. Аннотация к его новой книге обещает "живое полотно, в которое вплетены и наши судьбы", но всякий, кто раскроет роман, угодит в сумку обезумевшего кенгуру: повествование так резво прыгает во времени-пространстве, что даже у человека с отличным вестибулярным аппаратом голова пойдет кругом.
Вот только что российская богема XXI века вкушала деликатесы во французском посольстве, и затем – раз! – мы в гуще сражения Великой Отечественной. Опять флешбэк – Тухачевский усмиряет Кронштадт. Снова прыжок – и Гамарник в середине 30-х чавкает холодцом. Он еще не доел, а нас уже занесло в Германию 20-х, где пишется "Майн кампф". Потом безумный кенгуру отпрыгнет в год Версальского договора – чтобы затем, заскочив в наши дни, опять вернуться на поле брани… Автору до того не терпится поделиться мыслями о Тридцатилетней войне, драмах Лессинга, Крестовых походах, Парижской коммуне, Фридрихе Барбароссе и пр., и пр., что герои романа, выпучив от усердия глаза, читают друг другу лекции, пересыпанные именами, цифрами, датами и цитатами. В результате уже первый том (всего их обещано три) можно сравнивать – и по объему, и по числу персонажей – с атласом вымирающих животных или телефонным справочником столицы.
Возможно, размеры "Красного света" могли бы оказаться не столь устрашающими, если бы России не угрожали две беды – либералы и интеллигенты. Эти зловредные насекомые вызывают такой душевный зуд у романиста, что он на протяжении всей книги расчесывает больную тему, поминая врага чуть ли не в каждом абзаце: интеллигенты "всецело на стороне воров", "воры придерживаются либеральных взглядов", "отношения интеллигенции и воров сделались любовными", "интеллигенты привыкли к тому, что их знакомые – воры и убийцы", "интеллигенты сами стали ворами" и так далее. Ельцина автор называет "обкомовским либералом" и сравнивает с Гитлером, зато известное сравнение Сталина с тем же Гитлером для романиста – кощунство и провокация.
Проникая мыслью в суть вещей, он объясняет причину нынешних нападок на генералиссимуса: "Не было ненавистнее строя для воров, чем социализм, и воры разрешили интеллигентам свести счеты со Сталиным". А почему приключенческая литература так популярна в России? Да потому, что "любимый жанр воров – детектив".
От автора, сделавшего упомянутое выше открытие, не ожидаешь, что сам он вступит на тропу воровского жанра. Однако Максим Карлович намерен бить врага в его же логове: именно детективный стержень должен скрепить клочки расползающегося сюжета. Какие обстоятельства могут, по-вашему, связать майора английской разведки, шофера татарской национальности, столетнего нацистского преступника, прогрессивного галериста, скромного прокурорского работника и лидеров российской оппозиции? Да всё просто. Убийца шофера – один из руководителей оппозиции; следователь, преодолевая козни олигархов, ищет виновного; а тем временем английские спецслужбы с помощью друга покойного немецкого фюрера готовят новый "болотный" митинг в Москве, рассчитывая на скорую победу либералов…
Бред? Естественно. То, что вся эта злобная тягомотина, которой до литературы так же далеко, как и до Луны, вышла четырехтысячным тиражом, неудивительно: чего у нас только не выпускают и даже номинируют на литпремии! Любопытно другое: откуда возьмутся четыре тысячи читателей? Рабочий класс и колхозное крестьянство едва ли сумеют продраться сквозь специфический канторовский стиль, а интеллигенция, если верить романисту, занята митингами и добыванием бабла и вообще "читать разучилась". Автору остается уповать только на название книги: авось какой-нибудь начинающий автомобилист второпях примет ее за инструкцию по правилам дорожного движения. Ну, или, скажем, обладатель турпутевки в Голландию перепутает том Кантора с путеводителем по амстердамскому кварталу "красных фонарей".
Дырка в шинельном сукне
Павел Крусанов. Царь головы: Рассказы. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной
Вот сюжет из нового сборника Павла Крусанова. Провинциал Пал Палыч и петербуржец Петр Алексеевич идут на охоту. Первый – оптимист, и у него все спорится, а у второго в душе раздрай. Под конец автор объяснит причины оптимизма и меткости Пал Палыча: тот, оказывается, поймал своего черта, закрыл в банке и отныне свободен от вмешательства адских сил… Другой сюжет. Демьян Ильич, хранитель экспонатов в музее петербургского вуза, славен тем, что где-то достает чучела редких животных. В финале выяснится, что хранитель – колдун: в редких зверей он превращает преподавателей и студентов… Еще один сюжет: петербургский кондитер Андрей приглашен на праздник к приятелю, который хвастается талисманом, могущим усилить творческие способности. В конце рассказа кондитер-завистник, не выдержав искушения, похитит талисман, однако тот усилит не художнические, а лишь воровские таланты Андрея…
Истории забавные, если бы не одно но: забавны они только в нашем сверхкратком пересказе. Писатель Крусанов – давно не дебютант; сегодня он принадлежит к литературной номенклатуре, входит в жюри, пишет манифесты, мелькает в лонг-листах премий и т. п. Словом, малые формы ему не по чину. А потому каждая из упомянутых выше историй занимает не две-три страницы, а двадцать-тридцать. Попробуйте увеличить в десять раз самый веселый анекдот про Вовочку или Василь Иваныча – и вы получите такое же вялое занудство. Нагоняя объем, автор оттягивает финал, придумывает лишние фабульные загогулины, вводит ненужных персонажей, злоупотребляет "неиграющими" деталями. А куда деваться? Вместо восьми анекдотов печатать восемьдесят? Да где их взять, если и так парадоксов не хватает? В рассказе о переселении душ злоумышленник в итоге предсказуемо превратится в ворону. В рассказе о вахтере, который эксплуатирует "малый народец", на голову негодяю обязательно упадет каменный идол этого народца…
Почти все рассказы выстроены по одной неклассической схеме: вслед за кисельно-вязкой экспозицией, занимающей три четверти объема текста, следует молниеносная – а порой и скомканная – развязка. Чтобы на пути к финалу читатель не заснул, автор взбадривает его стилистическими перлами ("внутри у него толкалось свежее переживание", "незаметно задумался", "пьянящий ветер нежданной оставленности" и пр.), а чтобы не появился соблазн перескочить через абзац-другой, писатель громоздит сложноподчиненные баррикады, опутанные колючей проволокой причастий и придаточных. "…Петр Алексеевич, примостившись на бетонном парапете, воздвигнутом на обочине в том месте, где под дорогой пролегала труба, дававшая подземный проход речке…" Не устали? А ведь процитирована еще не вся фраза, а лишь ее часть.
В аннотации к книге Крусанов назван "прозаиком с явственным питерским акцентом", и недаром. Свой "акцент" он демонстрирует окружающим, как тельняшку или боевой шрам. Даже в метафорах, даже там, где обстоятельства места для сюжета не важны, автор расчехлит орудия и покажет весь топографически-географический арсенал. Знай наших: "Горело охрой Адмиралтейство, на шпиц которого, как на штык, незримо нанизали, отправляясь в ад вечности, страницы петербургского текста золотые и серебряные сочинители". Кр-р-расота, да и только!
Впрочем, стоп. Один сюжет, связывающий художественные тексты с географией, все же следует упомянуть. Достоевскому молва приписывает знаменитую фразу: "Все мы вышли из гоголевской "Шинели"…" На самом ли деле он ее произнес, или это сделал какой-то иной классик с берегов Невы, не имеет значения: важна не персона, а прописка. Хотя Гоголь был уроженцем Полтавской губернии, а главное произведение создал в Риме, имя писателя в истории русской словесности уже навечно привязано к Северной столице. И в каких бы жанрах ни творили сегодня здешние литераторы, каждый из них и впрямь получил в наследство от автора "Носа" и "Портрета" эксклюзивное право на фантастическое допущение.
Это и есть важнейшая петербургская литературная "фишка": даже в кондовом реалистическом сукне прячется дырочка, сквозь которую писатель может ускользнуть из царства удушливого детерминизма в иные, непредсказуемые измерения. Но это одновременно и самая большая петербургская ловушка: внедрение Невероятного в ткань обыденного – прием обоюдоострый; при неосторожном обращении с ним материал рвется, дырочка разрастается в Черную Дыру и может со свистом проглотить все оттенки здравого смысла. Примерно такая беда происходит с рассказами из сборника Крусанова. В столкновении реализма с фантастикой побеждает авторский произвол, а логикой жертвуют ради сиюминутного эффекта. После таких жестоких манипуляций у наследственной гоголевской шинели уже нет шансов уцелеть: она обречена вся превратиться в неопрятные лохмотья, которые восстановлению не подлежат.
Созвездие большой жратвы
Дмитрий Липскеров. Теория описавшегося мальчика: Роман. М.: АСТ
К Дмитрию Липскерову столичная критика благосклонна. Журнал "Медведь" хвалит за стиль, "XXL" – за сервис, "Афиша" – за концептуальность, "Карьера" – за интерьеры, Cosmopolotan и ELLE – за демократичные цены. Обычная публика не столь любезна и временами ворчит в комментах: одному нахамил метрдотель, другой долго дожидался сдачи, а какой-то бедолага вообще углядел в салате червя.
Как вы уже, наверное, догадались, предыдущий абзац посвящен не литератору Липскерову, но Липскерову-коммерсанту – владельцу сети московских ресторанов. Дело в том, что сам Дмитрий Михайлович объявил о своем нежелании разделять обе ипостаси: мол, у него "два полушария в мозге. Одно занимается коммерцией, другое – литературой. Не мешает, наоборот, помогает!" Что ж, автору виднее. Возможно, гармония его мозговых полушарий поможет заодно и рецензенту новой книги писателя.
Для начала познакомимся с фирменным блюдом, то есть с героями. "Я люблю фаршированного карпа! – провозглашал Диоген. – Я люблю эту рыбу за то, что она самая вкусная!" Речь идет, понятно, не о древнегреческом философе, а о его тезке, военвраче-проктологе Ласкине. Во время службы в Афганистане тот усыновил мальчика Ислама, внука казненного моджахеда, переименовал в Ивана и перевез в СССР. Будущий главный персонаж книги в горах голодал, перебиваясь козлятиной, но на новом месте включил в рацион рыбу-фиш и стал богатырем с фантастическим аппетитом. Прошли годы. В размышлении, чего бы покушать, Иван глотает кусочек антиматерии, найденной у пруда. После этого с героем происходят странные метаморфозы: он деревенеет, превращаясь из человека в музыкальный инструмент ксилофон. Попутно он приобретает способность к ясновидению и левитации; теперь ему открыты все тайны Земли и Космоса…
Ну как вам меню? Экзотично? Специфично? То ли еще будет: раз уж текст романа сервирован к столу в редакции Елены Шубиной, нас ожидает чтение для гурманов. Подобно ресторанам Липскерова, его свеженаписанный роман устроен по принципу "шведского стола": заплативший за вход набирает на поднос кучу всякой всячины. Правда, есть-то можно по очереди, а вот читать приходится все сразу, поливая пирожные кетчупом и намазывая конфитюр на бифштекс.
Но продолжим. Пора представить других персонажей, положительных и нет. Среди первых – ксилофонистка Настя Переменчивая, влюбленная в Ивана, и импресарио Жагин, который под влиянием Ивана почти отказался от стяжательства. В компании двух апостолов человек-инструмент, уже наполовину деревянный, но несломленный, едет на гастроли в провинцию, чтобы под гипнотизирующий ксилофонный звон проповедовать местной элите учение о бесконечности Вселенных и, как следствие, о личном бессмертии. По правде говоря, Ванина мудрость взята Липскеровым напрокат – отчасти у физика Хью Эверетта III, который еще в 1957 году заложил основы теории Мультиверсума, отчасти у юного Левки Гайзера из повести Владимира Тендрякова "Весенние перевертыши", где сходный набор идей занимал пару абзацев.