Валя не удивилась его приходу. Словно он и раньше был в комнате и только на минутку выходил. Казалось, она не может оторваться от своих мыслей и не замечает его. Так продолжалось несколько минут. Потом Валя как-то жалостливо, просяще посмотрела на него. Он решительно не мог придумать, с чего начать.
Совершенно спокойно, может быть, лишь немного устало глядя ему в глаза, она сказала:
- Ничего не говорите, Андрей. - И повторила: - Ничего. Я благодарна вам.
Он опустился на стул, подумав: "Зачем я сажусь?"
- Уезжаю завтра. - Помимо его воли слова звучали в тон ей, медленно, спокойно,
Она сказала:
- Это хорошо.
- Я зашел попрощаться. До свиданья.
- До свиданья, Андрей.
На следующий день за ним прислали дрезину. Проводить его до Матово пришел Хоттабыч. Дрезина тронулась, рывками набирая скорость. Андрей обернулся. Хоттабыч махал шапкой. Далеко позади показалась фигурка. Дрезина мчалась, и фигурка становилась все меньше. Временами ее заслонял Хоттабыч, который все еще махал шапкой. Потом оба они исчезли, И разъезд уже не был виден.
Навстречу по соседнему пути, только что пущенному в эксплуатацию, пролетел поезд. В паровозном окне мелькнуло задорное лицо Чеботарева. Сейчас они увидят друг друга.
Через минуту раздался сигнал: короткий, длинный, два коротких.
- Вот и все, - грустно сказал Андрей.
Он не верил, что Валя легко помирится с Владимиром. Ведь тот совсем забыл о ней. А сейчас увидел и так, из озорства, снова посигналил.
После всего, что узнала Валя, ее неудержимо повлекло к разъезду. Она шла туда, думая об этом домике, и мысли ее были заняты. Может быть, поэтому не расслышала сигнала. Она услышала только паровозный гудок, только звук.
Вскоре, закончив практику, Валя уехала домой, в Матово. Владимир знал, что Вали уже нет на разъезде, но каждый раз, проезжая мимо, зачем-то давал этот сигнал.
МАШИНИСТ ПЕРВОГО КЛАССА
У Виктора Дубравина было много планов, но их поломала война. Отныне все его стремления свелись к одному: перевозить много и быстро.
В поездах, которые он гнал на запад, были танки, орудия, бомбы, снаряды. Марка мирных заводов непривычно выделялась на минометах и автоматах. На восток перевозил эвакуирующиеся заводы и раненых. Он хорошо видел и понимал, что делается в стране. И работал, как все советские люди: не зная отдыха, недосыпая и недоедая. На душе у него было, как у всех: тяжело и тревожно.
Но особенно тяжелый день выдался в феврале сорок второго года. Вернувшись из поездки, долго стоял у карты с флажками. Он не мог понять, почему такая могучая страна, с такими людьми терпит такой тяжелый урон. Шел домой, думал и не мог понять, как получается, что немцы все еще наступают.
Деревянный тротуар скрипел от мороза. К вечеру мороз забирал с новой силой. Подул легкий ветерок, он обжигал лицо. Виктор пришел домой, когда стемнело. Решил хорошо отоспаться, потому что в предыдущую поездку его вызвали раньше времени, и он не успел отдохнуть. Часов в двенадцать ночи проснулся от ветра, который бился в окно. Прислушался и понял, что, кроме ветра, в стекло стучится человек. Он знал, что это рассыльный, хотя так скоро не должны были вызывать в поездку.
Виктор поднялся, зажег свет, впустил рассыльного.
- Ехать, Виктор Степанович! - сказал тот, вздыхая. - Совсем зашились, все паровозы позастревали, а твой вернулся. Хотя отдых тебе не вышел, но велели вызывать.
- Во сколько?
- Нарядчик сказал - как можно скорей, помощника и кочегара я уже направил, - говорил тот, растирая руки над еще теплой печью.
- Что, холодно? - спросил Виктор.
- Мороз не так уж большой, сорок один, да ветер проклятущий полосует.
Поднялась Маша, молча стала собирать сундучок.
Виктор быстро оделся, взял легонький сундучок, как всегда, поцеловал жену, сказал: "Запирай двери" - и вышел.
Ветер завывал, обжигал лицо, качал в разные стороны. Опять начали одолевать вчерашние мысли. Когда все это кончится?
Возле паровоза суетились помощник и кочегар.
- Что успели сделать? - спросил он, поздоровавшись.
- Да мы только пришли, Виктор Степанович!
- Давайте быстрее, ребята. В буксы добавляйте подогретой смазки, на параллели и кулисный камень тоже подогретой. Проверьте, хватит ли песку, не смерзся ли он. По такой погоде без песку ни шагу.
Прибежал дежурный по депо, еще на ходу крича:
- Давай скорей, Виктор Степанович, давай, дорогой, там уже скандал на всю дорогу!
Это был тяжелый месяц для сибирских машинистов. Нескончаемым потоком шли на запад танки, орудия, воинское снаряжение, а навстречу - оборудование эвакуирующихся заводов с рабочими, эшелоны с ранеными, нефть, металл." Почти все поезда в обоих направлениях были литерными, то есть подлежащими пропуску без очереди, немедленно, на правах курьерских или пассажирских.
…Дубравин дал сигнал и выехал на контрольный пост.
С высоты паровозного окна огромного и мощного ФД он видел забитую поездами станцию, и ему казалось, что такого скопления здесь еще не бывало… "Зашили станцию так, что и к поезду не проберешься", - бормотал он, выезжая с контрольного поста.
Возле стрелки его остановили, и он пришел в ярость. Как же не зашить станцию, если и поезда сформированы, и паровоз готов, а их держат! Но он ничего не мог поделать. Без разрешения нельзя даже трех метров отъехать. Спят они, что ли? Дать бы сейчас сигнал тревоги, сразу зашевелятся.
- Почему держите? - крикнул он стрелочнице, показавшейся из будки. - Под поезд хоть пустите, тормоза опробую!
- Пока, нельзя, - ответила стрелочница. - Двойной тягой отправят, ваш паровоз головной. Вот сейчас второй подойдет, пропущу его, а потом вас.
Дубравин не выдержал и пошел на станцию. Почему это при такой нехватке паровозов двойной тягой?
Ветер гнал снежную пыль вдоль вагонов, как по трубам, глухо ударял в пустые цистерны и, взвихряясь, тонко завывал в проводах.
В помещении дежурного по станции было много народу и стоял сильный шум. Без конца звонили телефоны; из наушников, лежавших на столе, то и дело доносился голос диспетчера.
Виктор Степанович поздоровался, но ему почти никто не ответил. Каждый был занят своим делом. Тут же находились военный комендант станции, различные представители, "толкачи" и заместитель начальника Омской дороги Василий Тихонович Кравченко.
Оказывается, надо было срочно отправлять три поезда особого назначения - два нечетных на запад и один на восток. А депо могло выдать только два паровоза. Решили поэтому нечетные два поезда сцепить и отправить их двойной тягой, а как быть с третьим составом, придумать не могли. Об этом и шел разговор.
Через несколько минут после прихода Дубравина с контрольного поста сообщили, что вышел под поезд второй паровоз.
- Давай скорей, Виктор Степанович, - обратился к нему дежурный, - ты пойдешь ведущим. Не застрять бы только вам где-нибудь на подъеме, махину такую даем, что и конца не видно. Не знаю, как и с места ее стронете.
Дубравин стоял, прикрыв глаза, и его высокая фигура едва заметно и неравномерно покачивалась, будто он дремал. Трудно было понять, то ли разомлел человек с мороза в этом жарко натопленном помещении, то ли сковала вдруг усталость от беспрерывной работы и недосыпания, или просто закружилась голова.
- Заснул, Дубравин? - окликнул его дежурный, и все обернулись к машинисту.
Тот поднял веки и, вытирая ветошью чистые руки, сказал:
- Прошу разрешить мне одному взять эти два состава. Тогда второй паровоз у вас освободится…
- Перестаньте фантазировать! - перебил его дежурный. - Немедленно отправляйтесь!
- Подтолкнет сзади паровоз и трону с места, а дальше поеду сам! - настаивал Дубравин.
- А если на перегоне встанете, кто подталкивать будет? - раздраженно возразил дежурный. - Кто за вас отвечать будет?
По лицу дежурного и по его нетерпеливым жестам было видно, что он скажет сейчас что-то резкое, но в разговор вмешался Кравченко.
- Вы поступаете как подлинный патриот, - обратился он к Дубравину, - но разрешить такую поездку нельзя. Во-первых, вы уже слышали, что это не обычные составы, а тяжеловесные. Во-вторых, длина состава достигает километра, значит, в случае необходимости вы даже на станции не сможете встать, чтобы не задержать движения остальных поездов, потому что он не уместится ни на одной станции. А в-третьих, при таком морозе и ветре дай бог вам хоть двумя паровозами стронуть с места и вытянуть эту махину. Вот обстоятельства, которые надо учитывать, - закончил Кравченко и, помолчав немного, добавил - Понимаете, если вы не вытянете на перегоне, значит, на два-три часа выйдет из строя все направление. Вот почему мы не можем рисковать.
В комнате стало тихо. Все смотрели на Дубравина.
- Ну, так вот, значит… - неопределенно протянул дежурный, давая понять, что разговор закончен.
А Виктор заговорил очень медленно, растягивая слова и как бы устало:
- Я это понимаю. Я все понимаю. Меня надо только подтолкнуть с места вторым паровозом и дать "зеленую улицу" до конца рейса… Я не подведу… Я ручаюсь…
Дубравин говорил тихо, казалось, даже неуверенно. В его словах не было ни пафоса, ни энергии, и почему они так подействовали на окружающих, сказать трудно. Но всем стало ясно, что надо разрешить ему вести этот немыслимый километровый поезд, несмотря на мороз и ветер, несмотря ни на что. И хотя голос и вся его фигура казались вялыми, люди, слушавшие его, один за другим поднялись.
- Родина скажет вам спасибо, Дубравин, - крепко пожал ему руку Кравченко.
Виктор Степанович вышел в соседнее помещение отметить у оператора маршрут, и в комнате заговорили все сразу. Потом Дубравин услышал, как из шума вырвался чей-то окрик: "Тише!", и все смолкли. Донесся голос Кравченко: "Я разрешил", и опять тихо. Ясно, что он говорил по телефону или по селектору. Через несколько секунд снова послышался голос за дверью: "Нет, отменять я не буду. Я беру на себя всю полноту ответственности за этот рейс. Может быть, действительно я превысил свои права как уполномоченный, но я выполнил свои обязанности как коммунист. И верю ему - коммунисту. Повторяю: всю ответственность беру на себя".
ДРОЖЬ
Дубравин быстро шагал вдоль состава, который ему предстояло вести, поглядывая на рельсы, запорошенные снегом, на сцепления между вагонами. Он торопился. Время работало против него. С каждой минутой все сильнее застывает смазка в вагонных буксах и сковывает оси. Волокна подбивки примерзают к шейкам осей, держат их, точно клешнями, не дают вращаться. Снег па рельсах, мягкий и рыхлый, предательски хватает скаты будто тысячами магнитов, спрессовывается под колесами, и не передавить его. Смерзаются стяжки между вагонами, и весь состав превращается в одну сплошную массу, которую никакими силами не стронуть с места.
Он поднялся в будку, объяснил помощнику и кочегару, какой предстоит рейс. Пятнадцать атмосфер выдерживает котел паровоза ФД и все пятнадцать надо держать до конца рейса. Дубравин заглядывает в топку. Ровный слой раскаленного угля покрывает всю колосниковую решетку. Полукруглый свод перед трубами, во всю ширину топки, выложенный из огнеупорного кирпича, тоже раскален и кажется розово-прозрачным. Словно марево, струится вокруг него огненный воздух.
Снизу раздается знакомое, привычное: "Поехали, механик!" Пронзительный свисток главного - сигнал отправления.
Дубравин нажимает рукоятку свистка, и рев могучего ФД, заглушая вьюгу и станционный шум, разносится далеко вокруг и замирает где-то у угольной эстакады. Потом дает два коротких свистка: ото приказ заднему паровозу начинать подталкивание. И откуда-то сзади, совсем издалека, доносится такой же сигнал: "Приказ услышан и понят, толкание начинаю".
Виктор медленно открывает регулятор. Издавая резкий скрип, один за другим трогаются с места смерзшиеся вагоны. Он открывает еще немного регулятор, прибавляя пару. Паровоз вздрагивает, гудит, у него не хватает сил тянуть все увеличивающуюся тяжесть. Еще секунда - и завертятся на месте колеса, заухает топка. Этого допустить нельзя. Словно от далекого залпа тяжелой артиллерии, доносится глухое эхо: буксует задний паровоз. Дубравин дает короткий свисток и через несколько секунд слышит ответный сигнал толкача. Теперь тот будет стоять, пока снова не получит приказ: "Начать толкание". Виктор тоже перекрывает пар, машина облегченно вздыхает и, заскрипев на снегу, останавливается.
Ясно, что так стронуть с места смерзшийся состав не удастся. Надо "раскачать" поезд, раздавить снег на рельсах. Машинист быстро переводит рычаг реверса в заднее положение и снова открывает регулятор. Паровоз движется назад, сжимая вагоны, а они скрипят, сопротивляются, и вот уже он уперся в них, точно в стену. Надо немедленно перекрывать пар, иначе колеса начнут вращаться на месте.
Два раза раскачивал вагоны взад и вперед, пока снова не попросил машиниста толкача помочь ему. На этот раз дружными усилиями обоих паровозов удалось стронуть весь состав. Проехав метров сто, он дал сигнал толкачу, что тот ему больше не нужен и может возвращаться.
Теперь все зависело только от него самого. Больше никто не поможет. И не знает машинист, какая беда ждет его. Он открывает еще немного регулятор и подтягивает к центру реверс. Поезд медленно набирает скорость…
Где-то далеко-далеко сзади плывет в морозном мареве белый огонек последнего вагона. В сторону станции он показывает красный свет. И тот фонарик, что с левой стороны хвостового вагона, и тот, что в центре его, тоже показывают оставшимся на перроне красный огонь. Виктор Степанович знает: сейчас там стоят дежурный, все представители, уполномоченные, Кравченко. С надеждой и тревогой смотрят на эти красные огоньки. Они будут так стоять и смотреть, пока не скроется поезд и останутся только три красные точки в тумане. Виктор Степанович нажимает на рукоятку сигнала. Ревет ФД во всю мощь: длинный, короткий. Это сигнал бдительности. Пусть знают, что не дремлет механик. Пусть спокойно идут работать…
Он оборачивается в будку, освещенную двумя электрическими лампочками. Стрелка манометра подрагивает на красной предельной черточке - пятнадцать атмосфер. Воды - три четверти стекла. Смотрит, улыбаясь, на помощника, и тот, понимая его мысли, весело говорит:
- Сюда не смотри, Виктор Степанович, ниже красной не пущу!
Дубравин знает, что так это и будет. Не зря помощник прошел его школу и уже поглядывает на правое крыло.
Ветер стих, и ясное небо все усыпано звездами. Провода телеграфных линий провисли от тяжести намерзшего на них снега.
Дубравин смотрит в окно. Правая рука на подлокотнике, левая на рукоятке песочницы. Вслушивается в работу машины. Он видит ее всю, от переднего бегунка до тендерной стяжки, будто под рентгеном. Дрожит, стучит, грохочет гигантская машина ФД - "Феликс Дзержинский".
Еще немного открывает механик регулятор и снова подтягивает реверс. Пока поезд идет по площадке, по ровной линии, он выслушивает машину. Но не всю сразу, а как врач больного: сначала сердце, потом легкие, каждый орган отдельно. Он как бы выключает все звуки, кроме тех, что определяют работу выслушиваемой детали.
Машина в полном порядке. Скоро начнется уклон, а потом подъем. Теперь надо выгодно использовать всю тяжесть поезда. Надо дать такую скорость, чтобы легко выскочить на гору. А потеряешь скорость до пятнадцати километров, ничем ее не наверстать, поезд неизбежно станет, не вытянет паровоз.
И пять тысяч шестьсот тонн воинских грузов, растянувшись на километр, несутся вниз. Но путь слаб, и надо тормозить. Как обидно, что нельзя дать хотя бы сто километров в час: быстрее и легче выскочил бы на подъем. Когда, наконец, уложат такие пути, чтобы можно было ездить по-человечески!
Дубравин хорошо знает профиль пути. Знает все подъемы, уклоны, мосты, кривые. Без этого ехать нельзя. Ни один машинист не сможет вести поезд, если не знает профиля. Механика, пришедшего с другой дороги, не пустят на паровоз, пока он не изучит новый для него профиль. И даже после этого на первую поездку ему дадут проводника. Дубравин может ехать, не выглядывая в окно. По ходу машины с закрытыми глазами он определит, где находится.
Сейчас перед ним трудная задача. Поезд идет с уклона, а потом, почти сразу, - подъем. "Яму" состав должен проскочить или в сжатом состоянии, или в растянутом. Пока хоть один вагон в "яме", нельзя ни прибавлять пару, ни уменьшать. Иначе неизбежен разрыв поезда. Обычно Виктор дает нужный разгон и легко преодолевает подъем. Ну, а как быть с этим длинным составом?
В середине спуска он затормаживает поезд почти до полной остановки. Это тоже требует большого умения. Неопытный машинист может так затормозить, что вагоны начнут карабкаться друг на друга, полетят в стороны.
Уже на уклоне открыл регулятор, растянул состав и благополучно миновал обрывное место. Теперь надо преодолеть подъем.
Скорость упала до тридцати километров. Он решает сохранить ее до конца подъема. Но вот на кривой вздрогнула машина, посторонний звук вмешался в гул колес. Еще доля секунды - и паровоз забуксует. Значит, почти неизбежна остановка или большая потеря скорости, которая тоже приведет к остановке.
Он улавливает эту долю секунды, в которую надо дать песок на рельсы. Машина пошла спокойнее, но стрелка скоростемера чуть-чуть сдвинулась влево. Пора дать подкрепление из резервов. Он отпускает реверс на один зуб. Только на один: подъем еще велик, резервы потребуются.
Теперь все чаще вздрагивает паровоз. Левая рука - на рукоятке песочницы, чтобы не прозевать тот момент, когда ее надо открыть. Он высовывается в окно, чтобы одышать машину, чтобы уловить момент перед тем, как она вздрогнет. Пускать песок под колеса, когда они начнут буксовать, бесполезно, вернее, вредно. Он будет действовать, как наждак, стачивая бандажи и рельсы.
Все тяжелее выхлопы. Виктор отпускает реверс еще на один зуб. Осталось только два. А потом?
И вот уже скорость двадцать пять километров и реверс отпущен до отказа. Все! Машине отдано все, что можно. Вывози, родимая! Ничего больше не может сделать механик.
Но уже головная часть на ровном месте, уже с каждой секундой паровозу легче; еще сто - двести метров - и вынырнет сзади, будто из ямы, белый огонек хвостового вагона. На площадке можно снова набрать скорость, накопить резервы.
Скоро покажется белый огонек. Машинист оборачивается назад и явственно чувствует, что сердце остановилось: в трех местах поезда струятся кроваво-красные круги. Это кондуктора, вращая фонарями, дают сигнал остановки. Это приказ, который надо выполнить немедленно. И в ту же минуту он слышит крик помощника:
- Букса горит! Останавливают!
Надо остановиться. Надо остановить весь этот воинский груз, закрытый чехлами, почти на гребне подъема. Это даже не ганки и не пушки. Это что-то новое. Это с нетерпением ждут на фронте. Надо остановиться. Через сколько же часов растащат по кускам этот бесконечный состав?"..Я понимаю, меня надо только подтолкнуть…" Вытаскивать придется одному, вспомогательного не дадут: нет паровозов. А на станциях в это время будут скапливаться другие воинские эшелоны, и поезда с эвакуирующимися заводами, и составы раненых. "Я понимаю… Я не подведу… Я ручаюсь…" Нет, это не кровь, это красные от бессонницы глаза заместителя начальника дороги Кравченко. Они смотрят на него: "Родина скажет вам спасибо, Дубравин".