Надо остановиться… Но нет сил протянуть руку к регулятору. Остановиться на подъеме с таким составом, значит, никакими силами его потом не взять. Надо вытянуть поезд на площадку.
- Горит! Огнем горит! Останавливайте! - слышит он слева.
- Нет! - властно кричит Дубравин, не то отвечая помощнику, не то своим мыслям. - Смотри хвостовой сигнал, оба смотрите!
Сам он наполовину высовывается из окна, и глаза врезаются в темноту. Где же этот белый огонек? Или глаза, исполосованные морозом, ослепленные кровавыми сигналами, перестали видеть? И будто в ответ ему закричали помощник и кочегар:
- Есть! Показался!
- Хвост виден!
Виктор с силой рвет на себя регулятор и резко тормозит. С шумом вырывается воздух из тормозных цилиндров. Поезд останавливается. Дубравин опускается на сиденье, откидывается на спинку. Помощник и кочегар застыли в каких-то неестественных позах.
Так проходит минута. Замолкло все, только нет-нет да и всхлипнет автоматически действующий насос. Давление в магистрали должно пополниться до пяти атмосфер. Тогда насос выключится, тормоз готов к действию. Но кому нужен сейчас тормоз?
Дубравин поднимается. Лицо его серьезно и спокойно.
- Ну что ж, - вздыхает он, - смотрите машину, раз есть возможность.
Помощник и кочегар срываются с места.
Машинист снова выглядывает в окно. Вдоль поезда движутся два огонька: белый и красный. Белый - это главный кондуктор. Он скажет, что буксу сейчас перезаправят и можно будет ехать. Но как тронуться с места, он не скажет. Красный - поездной вагонный мастер. Он идет заправлять буксу.
- Почему так долго не останавливались? - еще издали кричит главный.
- Не мог, - отвечает Дубравин, - надо было вытащить на площадку хвост.
- Вот проклятые, чтоб им околеть! - в сердцах ругает главный тех, кто недосмотрел за буксой, и миролюбиво добавляет: - Пойду вызывать вспомогательный, вина не наша.
- Вызывать не надо, нет паровозов.
- По частям потащишь?
- Нет, все сразу.
Главный молчит: он не верит в эту затею. Но машинисту не хочется разговаривать, он просит лишь, чтобы поскорее покончили с буксой, пока поезд не замерз.
Спустя полчаса все было готово, и главный разрешил ехать.
Три раза Дубравин раскачивал вагоны взад-вперед, пока не решил, что пора попытаться стронуть с места весь состав. Он думает, что это возможно при одном условии: если ему удастся, действуя одновременно регулятором, реверсом и песочницей, в каждое мгновение трогать с места только один вагон. Нагрузка на паровоз будет возрастать постепенно, и, когда очередь дойдет до последних вагонов, паровоз уже продвинется метров на двадцать вперед, появится маленькая сила инерции, которая будет помогать ему.
Но как уловить эту ничтожную величину, на которую надо открывать окна цилиндров, чтобы скорость при трогании с места была одинаковой, пока не пойдет весь состав? Откроешь мало - у машины не хватит сил тянуть. Откроешь чуть-чуть больше - паровоз рванет, но состав всеми своими тысячами тонн будет упираться в рельсы, и машина забуксует. Если же превысишь это "чуть-чуть" на микроскопическую величину, поезд разорвется, как бумажный шпагат в сильных руках.
Где же эта граница, эта невидимая величина, единственно необходимая сейчас машинисту? Для каждого веса поезда она разная.
…Левая рука на регуляторе, правая на реверсе. Медленно сжимаются мышцы левой руки. Со скрипом от мороза, с глухим стоном трогаются с места смерзшиеся первые вагоны. За ними, все увеличивая скрип и стон, тянутся следующие. Тяжко и гулко грохнул выхлоп: ччч-ах! И вот уже напрягается, вздрагивает паровоз. Медленно, едва-едва поворачиваются колеса. Сейчас будет второй выхлоп. Но мелкая, словно судорожная, дрожь пробегает по всему корпусу паровоза. Он угрожающе рычит, и нет у него больше сил. Надо дать новую струю пара, как задыхающемуся больному воздух из кислородной подушки. Но сколько же его надо дать, чтобы не завертелись на месте колеса, не грохнула, как от взрыва, топка?
Дрожит рукоятка регулятора, и эта дрожь передается на руку механика, на плечо, на грудь, на сердце. По этой дрожи он словно определяет пульс механизма. Кончики нервов механика будто простерлись по всему огромному корпусу машины, будто перешла к нему ее сила, и не в котле, а в груди его бьются все пятнадцать атмосфер. И он ощущает каждую деталь механизма, как удары собственного сердца. Он улавливает неуловимую долю мгновения, в которую надо вдохнуть новые силы паровозу, и ту величину силы, единственно необходимую для этого мгновения. Он чувствует миг, в который надо дернуть и поставить на место рукоятку песочницы, чтобы она выплюнула на рельсы именно ту порцию песка, который только на эту секунду должен увеличить сцепление колес.
И вот уже опасная секунда миновала, но поезд становится тяжелее, машина уже не дрожит, а содрогается всем своим могучим телом. И снова кончики нервов улавливают доли мгновения, и снова укрощает машину человек.
Сколько времени продолжалась эта борьба, Виктор не мог бы сказать. Но вдруг его лицо, где каждая мышца будто сведена судорогой, становится мягче, Вес поезда перестал увеличиваться, значит, движется весь состав, значит, он взял его с места, значит, кончился кошмар остановки. Он оборачивается на помощника и кочегара, видит их окаменелые лица и широко раскрытые глаза, и его лицо расплывается в улыбке. И только большая сила воли помогает сдержать восторженный крик, готовый вырваться из груди.
Помощник бросается к окну, смотрит назад и весело кричит:
- Плывет! Плывет хвостовой огонек!
Теперь Виктор Степанович смело прибавляет пару и подтягивает реверс. Надо ехать на самом экономичном режиме, надо готовить резервы.
Дубравин садится, сталкивает на затылок шапку, вытирает платком весь в испарине лоб.
Одна минута потребовалась на то, чтобы стронуть с места поезд, но за эту минуту сорок раз содрогался паровоз и сорок раз машиниста бросало в пот.
До конечной станции доехали хорошо. Паровоз пришлось протянуть чуть не к выходному семафору. Потом состав расцепили посередине, он проехал немного вперед и осадил на другой путь первую половину поезда. Теперь они стояли рядом, две половинки. Дальше каждую из них поведет мощный паровоз.
Заправившись водой, Дубравин поехал в депо и сдал машину деповскому кочегару. Потом все трое забрали свои сундучки и отправились в дом для отдыха паровозных бригад.
Отдых! Принять горячий душ, поесть - и в теплую постель. Ведь он не спит уже которые сутки!
По дороге им встретился дежурный по депо. Оказывается, он ищет их.
- Диспетчер говорит: может быть, поедете обратно? Стоит литерный особого назначения, а ехать некому.
Дубравин смотрит на помощника и кочегара. Те молчат, но по их лицам он видит: "Мы готовы, Виктор Степанович, как вы, так и мы".
- А какой вес поезда? - спрашивает он.
- Тяжелый, - вздыхает дежурный, - три тысячи тонн.
- Ну, такой мы увезем, только пусть получше топку вычистят. Пока будут чистить, можно поесть.
Теперь они идут уже не в дом для отдыха паровозных бригад, а в деповский буфет, находящийся рядом. По маршрутному листу каждый получает триста граммов черного хлеба, сто пятьдесят граммов колбасы и десяток кругленьких, без оберток, конфеток. На маршрутном листе ставят штамп в рамочке: "Получено".
- Вот как здесь здорово снабжают, - говорит кочегар. - А в другое депо приедешь - один хлеб, да и тот сырой.
- Ну и люди! - улыбается Виктор. - Всегда чем-нибудь недовольны. Ведь это тебе сверх нормы дают, да еще по карточкам получишь. Чего же тебе еще?
Кочегар смущенно молчит.
Они садятся за стол и открывают сундучки. Там тоже кое-что имеется: молоко, вареная картошка, а у помощника даже кусочек сала.
Дубравин берет две конфетки к чаю, а остальные тщательно завертывает и прячет в сундучок. Колбасу разрезает на две равные части и половину тоже прячет.
Через сорок минут паровоз уже прицепили к составу.
Светало. Мороз упал до тридцати градусов. Телеграфные провода все так же прогибались под тяжестью снега. Утренний туман еще не рассеялся, и тускло-тускло мерцали огоньки стрелок и семафоров.
Снизу послышалось: "Поехали, механик!" Рев ФД прокатился по дремлющей станции. Дубравин опять трижды "раскачивал" вагоны, пока не тронулся с места весь "литерный особого назначения".
На этот раз тянулись долго. Поезд держали почти на каждой станции. В Барабинск приехали, когда начало темнеть. Дубравин устал. Громко, на всю улицу говорит репродуктор. Передают сводку Информбюро. Сводка хорошая.
Он идет по деревянному настилу, держа в левой руке сундучок, а правой мнет ветошь, которую забыл бросить. Спохватывается, что идет медленно и его качает. Надо ускорить шаг, надо обязательно отоспаться. Ведь снова могут вызвать раньше времени.
Ему хотелось идти быстро. Он шел медленно, тяжело. Перед домом приободрился. В кухне Маша приняла у него сундучок и тяжелый ватный бушлат с блестящими пуговицами, для которого было отведено особое место, чтобы не пачкал стену у вешалки.
Он присел на минутку в кухне на сундук. Теплота разливалась по всему телу, глаза слипались, Хотел снять валенки, но не было сил.
- Раздевайся, Витя, сейчас дам горячей воды, - сказала Маша, выходя в сени.
Хотел разуться, но голова повисла, и он просто уперся руками в валенок, чтобы не свалиться. Он так и остался сидеть, пока не скрипнула дверь. Вошла Маша и поставила на плиту кастрюлю. Виктор стаскивал второй валенок, когда она сказала:
- Пока умоешься, как раз суп разогреется.
А он уже клонился на сундук, уже совсем слипались глаза.
- Только пять минут, Машенька, - просит он, - заметь по часам;, я сейчас же встану…
- Да умойся хоть, Витя, покушай, ну что же ты?..
Но голова беспомощно стукнулась о доски, и Маше кажется, что это он со сна бормочет:
- Там, в сундучке, конфетки дочке… А ты колбаски поешь… хорошая колбаска… ты не ругайся, много дали, у меня осталось.
Тяжело вздохнув, она идет за подушкой, покрывает ее чистой тряпочкой и подкладывает под голову мужа. Потом подставляет табуретку под свисающие с сундука ноги. Она вытирает платком угольную пыль, оставшуюся в уголках его глаз, вытирает лицо. С минуту смотрит на мужа, снова тяжело вздыхает и выносит обратно в сени кастрюлю.
Теперь она будет прислушиваться к каждому шороху под окном… Только бы не стукнула по стеклу палочка, только бы не пришел рассыльный!
Дубравин был машинистом Транссибирской магистрали. Но теперь эта магистраль превратилась в дорогу жизни всей страны, подобно тому как ледяной путь через Ладогу стал жизненным нервом для осажденного Ленинграда.
Виктор был машинистом первого класса на первой линии борьбы.
Когда кончилась война, Дубравин получил орден Ленина. В первые послевоенные выборы стал депутатом Верховного Совета республики.
Трудно верилось в показатели, которых достиг Дубравин. И начальник Омской железной дороги издает приказ: командировать его во все депо. Пусть машинисты сами посмотрят на паровоз Дубравина, посмотрят, как трогается он с места, какие водит составы.
ПРОЩАЙ, МОЙ ТОВАРИЩ…
Спустя два месяца, возвращаясь домой, Виктор Степанович обратил внимание на какие-то странные квадратные ямы, выкопанные на равном расстоянии друг от друга вдоль всего пути.
Они виднелись и с левой стороны путей и уходили до самого горизонта, будто две толстые пунктирные линии по краям сплошных нитей рельсов. Дальше ямы были уже не пустые. В них оказались железобетонные тумбы, из которых торчало по четыре толстых штыря. И ему стало вдруг все ясно. Это фундаменты под мачты для электролинии. Через несколько километров показались и самые мачты.
Теперь никаких сомнений не было. Значит, после стольких разговоров действительно начинают электрифицировать участок.
Любая новая стройка в родном краю всегда радовала его. Он любил наблюдать ее от самого начала до конца. Вот он едет на паровозе и видит, что на пустыре готовят фундамент. А в следующих поездках смотрит, как быстро растут стены. Проходит два-три года, и кажется, что новое предприятие стоит здесь десятки лет, и странно, если бы его не было.
Особенно радовало строительство на железной дороге. Даже маленький кирпичный завод, даже новая баня.
И вот опять новая стройка, да не бани, а электрической железной дороги. Но эта стройка не вызвала радости. Даже как будто испортилось настроение.
Поезд шел быстро, и мачты мелькали, как частокол, ограждавший путь. В пейзаж, знакомый до каждого кустика и бугорка, врезалось что-то непривычное, чуждое. Будто отгородили машиниста от степей и лесов.
Чем ближе подъезжал Дубравин к дому, тем хуже становилось настроение. От прежней приподнятости и радости не осталось и следа.
Ну зачем ему пересаживаться на электровоз?
Паровоз принес ему уважение товарищей, почет, славу, полный материальный достаток. Он может проехать много километров без набора воды. Но электровозу не нужен и уголь. И звание мастера отопления паровоза тоже теперь ни к чему. Его искусство добиваться высокой степени перегрева пара, все его знания и опыт, все, за что он получил ордена, медали, все это никому больше не нужно.
Но главное не в этом. Что ему делать дальше? Он ведь никакого понятия не имеет не только об электровозе, но даже об электротехнике, без которой нельзя и приступать к изучению новой машины. Те немногие познания в области электричества, которые получил в техникуме, давно выветрились. Значит, начинать сначала, с голого места? И все это после того как он достиг вершин мастерства?
Дома, кое-как перекусив, ушел в свою комнату, сказал, что будет работать. И действительно, он решил ответить па последние письма избирателей. Открыл пишущую машинку, заложил два листа бумаги - один с личным бланком депутата, второй чистый - и начал думать, как ответить на лежащее перед ним письмо. Но не мог сосредоточиться, потому что мешал Валерик. Мальчик сидел в соседней комнате за пианино и разучивал новую для него песню, напевая в такт ударам клавишей:
Я-а зна-аю-у, друзь-я-а, что не жить мне без мо-ря.
Как мо-ре мертво-о без мен-ня-а!
На слове "море" он фальшивил, начинал сначала и снова не мог найти нужную ноту.
Виктор Степанович прислушивался к звукам за дверью, с раздражением ожидая фальшивой ноты. Потом не выдержал и вышел к сыну.
- Неужели ты не слышишь? Мо-оре, мо-оре, а ты бьешь мо-ре-ее, - говорил он, ударяя одним пальцем по клавишам.
Он вернулся к себе, расправил под машинкой сморщившееся зеленое сукно письменного стола, напечатал: "Уважаемый товарищ!", но тут раздался телефонный звонок - из горкома партии сообщали, что через день заседание бюро и его просят присутствовать.
Положив трубку, отодвинул и закрыл машинку.
Как же переходить на электровоз, если это совсем другая машина? Почему он должен менять профессию? Да и сумеет ли освоить электровоз, к которому у него нет никакого интереса. Годы ведь ушли! На паровозе все ясно: в топке горит огонь, вода в котле кипит, и образуется пар, который толкает поршень в цилиндре то взад, то вперед. С помощью простых сочленений поршень соединен с колесом, и оно вращается. Этот процесс ясен. Все это можно увидеть собственными глазами.
А почему движется электровоз? Где-то, в сотнях километров от локомотива, вырабатывается никем и никогда невидимый ток, невидимо и бесшумно идет по тонким проводам, тая в себе огромную силу, которая заставляет вращаться двигатели. Здесь надо все только представлять в своем воображении ничего нельзя увидеть. Фантастика какая-то! Ищи этот невидимый ток, если он вдруг пропадет или пойдет не туда, куда надо.
Ему хочется сейчас же найти, по каким законам и куда движется ток. Виктор Степанович резко поднимается, приоткрывает дверь, громко зовет:
- Вела!
Из кухни вбегает старшая дочь:
- Что, папа?
- Принеси мне скоренько твой учебник по физике.
Он листает учебник. Законы Ома, Фарадея, Кулона, Джоуля… Ага, вот что-то о направлении тока. Это закон Ленца: "Индукционный ток всегда имеет такое направление, при котором его магнитное поле противодействует изменению магнитного потока, которое является причиной возникновения этого тока".
Что это значит?
Он снова листает учебник, выхватывая наугад фразы.
"Для синусоидального переменного тока эффективное значение его меньше амплитудного в корень кубический из двухраза…"
Сам черт ногу сломит.
Из-за двери доносится все тот же мотив:
Я-а зна-аю-у, друзья-я-а…
Но это немыслимо! Сколько можно разучивать одну музыкальную фразу? Теперь начался там какой-то спор.
Раньше ни шум, ни музыка, ни разговор за дверью не могли бы отвлечь его от работы. Напротив, ему приятно было ощущать жизнь семьи совсем рядом, этот шум был просто необходим, как певцу аккомпанемент, как машинисту грохот паровоза. Ведь этот грохот не только не мешает, а успокаивает, показывает, исправно ли работают механизмы. Сделайте паровоз бесшумным - и механик не сможет на нем ехать, он не будет слышать пульса жизни машины. Вот так же Виктору Степановичу надо было ощущать жизнь семьи за дверью своего кабинета.
Но сейчас все его раздражало. Он стал прислушиваться к спору. Оказывается, пришла младшая дочь, Тамара, и потребовала, чтобы Валерка освободил ей место.
Виктор Степанович представляет себе ее лицо: задорный носик, быстрые глазенки. Она решительно махнула рукой: "Марш отсюда!"- и метнулись в сторону косички.
Как странно получается! Валерик старше ее, он мальчишка, но всегда и во всем уступает ей. То ли он такой тихоня, то ли девочка очень боевая.
…Конечно, на электровозе чище и легче работать. Там все готовое. Не нужны ни пар, ни вода, ни уголь - сел и поехал. Машинисты приходят туда, как служащие в контору, при галстучках и с бутербродами, завернутыми в газетку. В зимние холода незачем открывать окна. Стекла обдуваются воздухом и не замерзают. Щетки очищают их, как в автомобиле. Но мало ли есть удобных и красивых машин! Надо же знать их, уметь на них ездить.
Виктор Степанович с раздражением смотрит на дверь. Он слышит голос жены. Аккорд обрывается…
Нет, все равно невозможно здесь сидеть.
Он поднимается, бессвязно объясняет Маше, что у него срочное дело, и уходит.
Механически направляется в депо, напевая застрявшее в голове:
Я знаю, друзья, что не жить мне без моря…
На двери дежурного по депо большой плакат. Сверху призыв: "Работать зимой так же, как летом!" Ниже надпись крупным шрифтом: "Как водить поезда в зимних условиях". А еще ниже буквами чуть ли не в ладонь величиной: "Опыт работы машиниста В. С. Дубравина".
Он смотрит на свой портрет, обрамленный текстом его доклада. Плакат напечатали в Москве. Сюда его приклеили давно. Виктор Степанович так привык к нему, что не только перестал обращать на него внимание, но просто больше не замечал. А сейчас этот лист бумаги резанул глаза.
Сняли бы хоть скорее, а то людям на смех. Теперь уже, наверное, печатают другие плакаты, в которых описывается лучший опыт электровозников.
И, как назло, глаза уставились в красное полотнище над воротами депо: "Паровозники! Будем работать, как лучший машинист В. С. Дубравин".
Это тоже теперь уберут…
- Привет, Виктор Степанович! - слышит он чей-то голос и ежится, будто его застали за нечестным делом.