Выходя из "зоны", мы с Владимиром Кузьмичом ограничились тем, что помыли руки (постоянно работающие принимают душ), потом по очереди ступили на площадочку СУ - сигнального устройства. "В случае "грязи" на одежде - не пропустит", - сказал Абалакин. Перед моими глазами возникло световое табло, поделенное на квадратики, в каждом из которых было написано: "грудь", "правая рука", "левая рука", "живот" и т. д., - и я поймал себя на странном, граничащем с желанием ожидании, чтобы какой-нибудь квадратик вспыхнул: посмотреть, как действует. Однако ничто не осветилось, аппарат после короткого раздумья щелкнул, и металлическая калиточка выпустила меня… Помню, я вышел под театральный навес, сел в автобус, увозящий в поселок отработавшую смену, и уехал со станции без каких-либо раздумий, за отсутствием которых крылось твердое сознание закономерности, даже обычности того, что здесь, вписавшись в чукотский пейзаж, стоит и работает дом, начиненный атомной энергией. И будничность разговоров, которые велись вокруг в автобусе, словно поддерживала меня в этом убеждении. Лишь через несколько дней, когда я очутился уже далеко от Билибино, на молодом прииске, в маленьком поселке геологов и горняков, в знакомой обстановке палаток и времянок, в шахте, среди грохота перфораторов и взрывов, я вспомнил вдруг загадочную тишину реакторного зала, пульт, весь этот большой дом посреди тундры с его обитателями в белых одеждах, и вновь он представился мне необыкновенным, непостижимым.
3
…Зимник, чувствовалось, поработал. Это была уже не та идеальная дорога, что становится с первыми снегами и холодами, гладкая, без выбоинки, с белыми отвалами сугробов по сторонам. Начиная с ноября не одну сотню тысяч тонн груза перевезли по ней, так что, естественно, подразбили… Я сказал - чувствовалось, потому что самого зимника мы не видели, не могли видеть: пока собирались, пока останавливались возле магазинов, закупая в дорогу провизию, наступил вечер, и из Билибино мы выехали в темноте. Тяжелые, большие машины, конечно, были менее чувствительны к этим ухабам, но наш бедный "газик" ощутимо подлетал на каждой ямке, а внутри него еще ощутимее подлетали мы. Главное же, невозможно было предугадать, а какой момент, в какую сторону, с какой силой и сколько раз тебя бросит, поэтому сидеть приходилось в постоянной готовности: сшибаться с соседом, оказываясь на нем или, наоборот, под ним, взвиваться к потолку кабины или вылетать головой вперед, к шоферу. Инстинкт самосохранения очень быстро подсказал, что во время толчка тело должно быть предельно собрано воедино и лететь в едином направлении, никак нельзя было допускать, чтобы что-нибудь вычленялось - руки, ноги, особенно голова - и дергалось отдельно, в самостоятельную сторону… Кстати, я вовсе не стремлюсь, чтобы все это было воспринято как традиционный для путешественников шутливый пересказ миновавших дорожных невзгод - я действительно уверяю читателя, что такая езда дело серьезное, требующее немалого напряжения и физических и душевных сил.
Да и шофер наш, Валера Агафонов, гнал машину, почти не переключая скорости, без всякого сострадания к пассажирам. Поездку организовал райком комсомола, он же задал жесткий график движения. Почему-то именно в три дня надо было объехать отдаленные углы района и сфотографировать комсомольцев для новых билетов. С этой целью ехала молодая женщина из райкома, Наташа, и фотокорреспондент местной газеты Коля Ткачев. Остальные, вроде меня, были просто попутчики. Мне, например, нужно было на Дальний. То и Дело, живя в Билибино, я слышал о Дальнем. Еще в музее у Глазырина заприметил я фотографию, где на свежем, рыхлом снегу прутиком или пальцем было выписано это название - Дальний. Так он начинался. Ребята в гостинице, знакомясь и называя себя, непременно добавляли - если, конечно, имели на то право: "С Дальнего…" Мой давний друг билибинский журналист Валя Колясников в своих статьях определял Дальний не иначе как "самой горячей точкой района". О Дальнем говорили даже больше, чем об "атомке" - к "атомке" как-то привыкли. Секретарь Билибинского райкома партии Лысковцев, рассказывая о перспективах района, в первую очередь упомянул Дальний. И не только о перспективах, но и о весьма реальных итогах: "за достижение наиболее высоких показателей в выполнении девятого пятилетнего плана" Билибинский горно-обогатительный комбинат объединения "Северовостокзолото" был награжден переходящим Красным знаменем ЦК КПСС, Совета Министров СССР, ВЦСПС и ЦК ВЛКСМ с занесением на Всесоюзную доску почета на ВДНХ СССР… Короче говоря, сидели мы однажды на квартире у Колясникова, он подошел к висящей на стене карте района, зацепился взглядом за отмеченные уже поселки, проследил разветвления речек и ручьев и показал: "Примерно здесь". Получилось и в самом деле - Дальний… Тогда же возникла идея совместной поездки. Близилась весна. Валентину нужно было писать о подготовке к промывочному сезону. Конечно, проще и быстрее всего было лететь на Дальний вертолетом, но я хотел посмотреть зимник, ощутить, так сказать, "прелесть дороги". И вот я ехал. Ну а Колясников, проработавший в Билибино с десяток лет, сначала литсотрудником районной "Золотой Чукотки", теперь собкором окружной "Советской Чукотки", прелестями чукотских дорог был, разумеется, сыт. Он обещал прилететь через несколько дней…
…Спустя четыре часа, где-то за полночь въехали в Погындено. Этот маленький поселочек, как раз на полпути от Билибино к Зеленому Мысу, является чем-то вроде промежуточной базы для шоферов, работающих на зимнике. Здесь для них есть гостиница, круглосуточная столовая, теплый гараж, заправочная станция, ремонтные мастерские… Еще на подъезде сюда самоотверженная Наташа заикнулась было, чтобы в Погындено только перекусить и спешить дальше, но оказалась в удручающем меньшинстве при воздержавшемся Валере Агафонове. Сошлись на том, чтобы в шесть утра встать и в семь ехать… Мороз чувствовался ночной, градусов сорок пять, и было северное сияние. В отупевшем от долгой тряски воображении эта волнистая, мерцающая, то и дело изгибающаяся лента могла отождествиться лишь с одним: с каким-то небесным зимником, который в своем бесконечном колыхании был ничуть не идеальнее земного… Пока ходили мы по темному спящему поселку в поисках столовой, а потом гостиницы, нас неотступно сопровождали две заиндевевшие гривастые якутские лошадки, соскучившиеся, видно, в темноте и одиночестве. В гостинице нам сразу у порога было велено снять наши унты и надеть тапочки. Здесь имелся душ, жаркие сушилки для рабочей одежды, в комнатах было тепло. Уже по одному этому уюту и сервису можно было судить, что такое зимник для шофера и сколько значит он для Билибино…
…Наутро, отъезжая, я успел разглядеть сквозь окошко кабины в предрассветных сумерках силуэт черта с вилами, который чья-то веселая рука укрепила на трубе котельной. Силуэт то закрывался целиком черными клубами дыма, то проглядывал очень отчетливо на фоне тонкой розовой полоски зари, и создавалось впечатление, что черт в самом деле то проваливался, то опять выскакивал из своей преисподней… Машина выехала из поселка на дорогу, и вновь ни о каком "любоваться окрестностями", "предаваться воспоминаниям" или просто "дремать" нечего стало и думать. Мрачный, неразговорчивый Валера гнал и гнал. Однако за ночь мы отдохнули, силы у нас были. Кто-то, явно не без умысла, стал рассказывать историю, как два райкомовских работника, оказавшись вот в такой же длительной поездке, на четвертый день изобрели: сделали из шарфов широкие петли, прикрепили к потолку кабины и положили в них свои настрадавшиеся головы. Они наслаждались, закрыв глаза - все вокруг прыгало и тряслось, а головы их как бы плавали в блаженной невесомости и отдыхали затекшие от постоянного напряжения шеи. Зато оглянувшийся случайно шофер испугался в первый момент до смерти: "Батюшки! Пассажиры-то… висят! Не вынесли!" История была непридуманная, назывались даже имена этих людей, и я их знал. "Ну наш-то Валера не испугается, - сказал я. - Наш скажет: слава богу! Наконец-то!" Тут Валера, кажется, впервые за дорогу улыбнулся… И зимник стал лучше, целее: мы свернули с основной трассы влево, на Анюйск. Совсем перестали попадаться навстречу машины: трехосные "Уральцы", "Татры", экзотические оранжевые "Магирусы" и огромные тракторы К-700, водителей которых на зимнике ни шоферами, ни трактористами не называют, так уважительно и зовут - "ка-семьсотчики"… Мы поднимались все в гору и в гору, и вдруг Валера, по обыкновению ни слова не сказав, остановился. Переглянувшись, мы нерешительно вышли из машины. Мы стояли на самом верху сопки, на перевале. Дальше дорога уходила вниз, и там, далеко впереди, меж горами открывалась широкая долина - укрытая сейчас снегом пойма Малого Анюя. Самое же удивительное было тут, вокруг. По сторонам дороги не сплошь, а в отдалении друг от друга росли деревья, невысокие чукотские лиственницы. Но ни стволов, ни веток почти не было видно - казалось, что это ажурные, с проемами, с причудливыми просветами снежные башни. Сияло солнце, и снег середины марта выглядел как в наших материковских лесах где-нибудь в январе: пышный, взбитый, сухой, ослепительный… Коля Ткачев тут же принялся щелкать.
Потом ехали еще долго, миновали старое село Анюйск, пошла кругом низкая, болотистого вида равнина с чахлыми кустиками, с деревцами, напоминающими сухие голые жерди, на которых забыли обрубить один-два сучка. На языке науки это называется образно и точно - угнетенное редколесье… Иногда нагоняли и долго не могли обогнать по узкой дороге лесовоз, на нем лежал листвяк явно нездешней мощи. Это везли крепежный лес, это был признак приближающегося Дальнего. К середине дня, наконец, доехали. Спутники мои, наскоро отобедав, погрузились опять в машину - они хотели сегодня же добраться до прииска Мандрикова, им предстояло еще часа четыре тряски. "А то поедем, - не то в шутку, не то всерьез пригласили они. - Посмотришь Мандриково…" - и я в какой-то миг созерцал в себе действительное желание: сесть и ехать. "Под вечер мы привыкли к ней" - так, кажется, написал Пушкин о "телеге жизни"… Помню, что под желанием этим была еще некая растерянность, я вдруг ощутил себя так, как много лет назад, в юности, в Братске. Я приехал в Братск с большим тяжелым чемоданом, набитым сплошь книгами, и рюкзаком с кое-каким барахлом. Деть их было некуда, и я оставил все это в лесу, в уцелевшем клочке тайги между Зеленым городком и Постоянным. Потом целый день ходил по поселку, переезжал на другую сторону Ангары, бродил по котловану… Вечером я вернулся к своим вещам и тут же, на склоне сопки, под деревьями заночевал, завернувшись, сколько возможно было, в телогрейку. Проснулся на рассвете от пронзившего меня насквозь дикого холода, стал бегать, чтобы согреться, выскочил к обрыву, и мне открылась Ангара со стометровой высоты. Широкая гладь реки вдалеке дробилась, расчесывалась, как гребнем, Падунскими порогами на отдельные струи, потом они вновь соединялись и плавно текли дальше, к котловану, где будто чья-то рука сбирала, сжимала их в тесную горсть и тщетно пыталась переплести друг с другом эти тугие, неуловимые, бьющиеся пенные струи… Я сверху смотрел на все это с твердым и радостным убеждением, что буду здесь жить и работать. Очнувшись, я выволок свои вещи к дороге. Мимо меня в ту и другую сторону проносились самосвалы, проезжали автобусы, народ ехал на работу, а я снова стоял в каком-то оцепенении, не зная, куда податься, к кому обратиться, не решаясь поднять руку. Наконец какой-то МАЗ, летящий с горы, сам затормозил возле меня, и шофер, еще на ходу открывая дверцу и ни о чем не спрашивая, крикнул: "Чего стоишь? Давай быстрее!"… Да, и вот сейчас, по приезде на Дальний, неизвестно откуда возникло во мне в первый момент это наваждение двадцатилетней давности, но длилось, правда, недолго: минут десять спустя рослый человек в горняцкой каске поверх шапки, один из здешних бригадиров, Леонид Мельник уже вел меня от конторы к своему дому. "Здесь сплю я, здесь один товарищ из моей бригады. Та койка - твоя… Вот печка, вот дрова… Чайник, заварка, - показал он и, прибавив. - Ну до вечера!" - исчез. Я скинул полушубок, раскочегарил железную печку, вышел на крыльцо и понял, отчего вспомнил Братск: здесь так же вокруг домов валялись кора и стружки, во всем поселке стоял такой же запах свежей, непросохшей древесины, легкого горьковатого дыма от смолистых поленьев, и было особенное ощущение начала…
Вообще-то, если подходить к делу профессионально, нужно жить на Дальнем год, и два, и три, вкалывать на "подземке" и писать о нем роман. Что же сказать о Дальнем на немногих страницах, отведенных для очерка? Действительно, вот так геологи только оконтуривают, очерчивают открытое месторождение и подсчитывают запасы, а вся работа по извлечению и промывке песков - впереди…
…На домике, в котором размещалась нарядная шахты № 61, висело необходимое количество плакатов и лозунгов, один из них извещал: "С января 1974 года объект "Дальний" осваивает коллектив коммунистического труда, руководимый депутатом Верховного Совета РСФСР Н. Чуевым". Другой был краток: "Спасибо за ударный труд!" Что это не формальная благодарность, я понял сразу же. На шахте, был пересменок, во время которого проводили собрание. Со Встречного прилетели секретарь парткома прииска Алексей Игнатович Калинов и секретарь комсомольской организации Галя Бельчева. "Парторг появился - промывка близко", - пошутил кто-то. Однако сейчас причина была в другом. Бригаде, как победительнице в социалистическом соревновании, вручали переходящее знамя ветеранов труда области. Целую группу ребят (бригада комсомольско-молодежная) наградили значками лауреатов премии Магаданского обкома комсомола. На премиальные деньги тут же решили купить книги для клубной библиотеки. Деньги эти сразу отдали одному из лауреатов, Илье Дорошенко, который по делам вскоре уезжал в Магадан. "Пусть он магазин не перепутает…", "А пиво будет?!" - сыпались шутки. Еще разъяснили, что если бригада удержит знамя в течение двух лет, то оно останется в бригаде навсегда. "Однако куда оно денется? Конечно, останется!" - заверил кто-то. В ногах у собравшихся вертелся симпатичный и, видно, сообразительный пес - когда аплодировали, он лаял…
…Я надел каску, как ее тут носят - на шапку, завязав тесемки сверху, опоясался ремнем с аккумулятором, прицепил к каске фонарь, и со сменным горным мастером Сабитовым мы полезли в шахту. Анвару Шакировичу лет пятьдесят. Родом из Башкирии. У него седые волосы, приятное интеллигентное лицо, доброжелательная речь. Накануне мы с ним допоздна сидели за крепким чаем: Сабитов рассказывал о шахте, о здешней жизни, ну и о себе, конечно. Родился в семье сельского учителя. Едва успел кончить десятилетку - война. Учился в военно-пехотном училище, сражался на Курской дуге, форсировал Днепр, Буг, Вислу, брал Берлин, освобождал Прагу. На фронте вступил в партию. Семь боевых орденов и восемь медалей… На Колыме с 49-го года, на Чукотке с 67-го. Здесь, на Севере, родились и выросли дети: сын сейчас в армии, старшая дочь в Магадане, учится в пединституте, и еще три дочери-школьницы с матерью на Встречном… Интересуется Анвар Шакирович литературой, посещал когда-то, еще на Ягодном, литературный кружок и до сих пор пишет - рассказы и очерки для газеты, иногда стихи. Задумана у него книга: "Рождение прииска"…
Мы шли в полутьме штольни, навстречу нам по движущемуся резиновому желобу струилась наверх порода. Возле лебедок работали скреперисты, уходил внутрь камеры, волочась на тросе, и возвращался с песками железный ящик-скребок, висели предупреждения: "Берегись троса!"… Некоторые камеры были уже отработаны, как здесь говорят, "сактированы". Входы в них были закрещены досками, завешены рубероидом. Мы сворачивали и сюда, продвигались в совершенной темноте, если не считать наших фонарей, и попадали в другой штрек. Шахту Сабитов, видимо, знал, как свою ладонь. Иногда сверху через круглое небольшое отверстие сквозил тусклый свет зимнего дня - здесь была вентиляционная скважина. Кровля шахты в этом месте поднималась к отверстию широким сужающимся конусом. Я понял, что такой конус специально выдалбливают, чтобы вентиляция была лучше, но Сабитов объяснил, что все делается гораздо проще. В пробуренную скважину опускают трос, на нем снизу, под кровлей, подвешивают бочку с соляркой и поджигают. Промерзшая земля постепенно оттаивает и сама осыпается. Бочку, висящую и пылающую в темноте подземелья, горняки окрестили не без остроумия - "Аполлон"…
Еще в Билибино, перед поездкой на Дальний, я встречался с геологами, которые работали здесь, в частности с Владимиром Ивановичем Теплых и с Аркадием Григорьевичем Сенотрусовым, возглавлявшими поисковые партии, - и от них знал, что мы ходим сейчас по дну реки, протекавшей 30 000 лет назад. За это время река превратилась в ручей, обмелела, новое русло ее сместилось, а прежнее вовсе исчезло на сгладившейся долине, так что выявить такое древнее речное ложе, где залегают золотоносные пески, было на первых порах совсем не просто. Погребенная россыпь - так называют теперь геологи подобное месторождение. И хотя они уверяли, что открытие Дальнего носит скорее научный характер, нежели романтический, что "наличие геологической ситуации… тектонической обстановки… интрузивного магматического комплекса, сходных с …, позволяло, пользуясь методом аналогии, прогнозировать… и т. д.", померещились мне все-таки в их речах отзвуки пережитой и воскресшей в памяти радости.
Защищать месторождение ездил в Магадан Сенотрусов. "Обычно как, - сказал он. - У нас в экспедиции ставят "четыре", а в Магадане - "три". А в тот раз после нашей "четверки" Магадан оценил на "пять"!"… И вот сейчас, в основании обкромсанных взрывами стен шахтных камер, над самыми коренными породами я видел неширокую темную полосу - спрессовавшийся древний речной ил. А сверху шла ничем не примечательная на вид сероватая мерзлая земля. Иногда она посверкивала в лучах наших фонарей, не золотом, конечно, - льдом. Но это и были "золотоносные пески"…