В это время в Америке с абсентом начали связывать совершенно особые культурные значения – он стал особенно роковым, мрачным и порочным. Возможно, на американское ощущение абсента повлияло то, что он обладает некоторым, хотя и отдаленным, сходством с "парегориком", давно забытой панацеей, состоявшей на 90% из спирта, а на 10 – из анисового масла, камфары и опиума. Как и абсент, парегорик смешивали с водой, от которой он становился мутным.
В 1930 году в Америке был опубликован короткий рассказ Кулсона Кернахана "Двое нищих с абсентом на уме" ("Two Absinthe-Minded Beggars"). Герои – два молодых человека, начитавшиеся о парижской жизни и почувствовавшие потребность глубже изучить абсент. В конце концов, "мы писатели, или надеемся ими стать, и в один прекрасный день можем дать миру произведение искусства, в котором нам придется изобразить человека, пристрастившегося к абсенту, или просто описать воздействие этого напитка. Тем самым мы должны все знать из первых рук". Стремясь узнать секрет верленовского вдохновения и испытать "магическое", веселящее душу воздействие абсента, они его заказывают:
Официант… поставил перед нами по стакану, наполовину наполненному какой-то водянистой жидкостью. Внутри стакана – мы уж подумали, что он собирался показать нам какой-то фокус, – стоял бокал для вина, тоже наполненный до краев густой жидкостью… которая, судя по виду, могла быть резиной. Затем, поклонившись, официант удалился, и мы, двое детей, мнивших себя светскими людьми, остались в недоумении, что же нам теперь делать.
Им пришлось просить помощи у официанта, который, ничего не ответив, молча продолжает свое дело:
Не сказав ни слова, он поднял винный бокал и сначала наклонил, а затем опрокинул его в стакан, пока напоминавшая резину жидкость не вытекла медленно и тягуче – скручиваясь, как змея или как дым, перламутровыми изгибами, кольцами и спиралями, и две жидкости, соединившись, не обрели цвет и матовость опала. Мне не понравился вид этого вещества, а тяжелый наркотический запах наводил на мысль, что не понравится и вкус. "Это зелье какое-то порочное", – сказал я. Таинственность, с которой более густая жидкость извивалась, сворачивалась в кольца и спирали вокруг более жидкой, вызвала в моем уме образ питона, обвивающегося вокруг своей жертвы.
Они заказывают абсент снова и снова, в надежде ощутить обещанное возбуждение, но чувствуют лишь уныние. Независимо от своих литературных достоинств, рассказ изображает применявшийся в 20-е годы "метод двух стаканов", описанный Джорджем Сентсбери, а кроме того, дает причудливый образ абсента, жидкого зла. Абсент не клубится, скорее так бывает, когда нальешь молока в чай. Абсент не гуще воды, а жиже и легче, так как он состоит в основном из спирта, поэтому, медленно добавляя воду, можно добиться того, что нижняя часть напитка будет мутной, а верхняя прозрачной.
Фантастично экспрессионистическое описание абсента – смесь фильмов "Чайнатаун" и "Замок Дракулы": поклон безмолвного официанта, адское "зелье", хищный питон, насилующий невинную воду, зловещие признаки вязкости и слизи и, прежде всего, знакомые образы движущихся колец и спиралей. Чем не афиша фильма Романа Полански "Китайский квартал" с его порочно извилистым дымом? Кернахан изображает абсент так, как Сакс Ромер мог бы описать его в одной из своих книг о докторе Фу Манчу.
Более ранний рассказ, "Над бутылкой абсента" Уильяма Чамберса Морроу, тоже не особенно талантлив, зато в нем намного больше зловещего. Таинственный незнакомец приглашает голодающего юношу в отдельный кабинет, чтобы выпить немного абсента и поиграть в кости. У незнакомца очень много денег, но он старается не привлекать внимания, и вскоре мы начинаем понимать, что он грабитель банков, скрывающийся от полиции. Он посылает молодого человека к стойке за напитками, потом они играют в кости. Когда полицейские открывают дверь, они видят, что оба мертвы.
Эдгар Алан По, любитель абсента и вообще алкоголик, часто пил смесь абсента и бренди со своим издателем Джоном Сартеном, который тоже пристрастился к абсенту. На недолгое время, к концу жизни, По смог полностью отказаться от пьянства, но приятели снова соблазнили его, и вскоре он умер в больнице Вашингтонского университета, страдая галлюцинациями и белой горячкой.
Помимо зловещих ассоциаций, значение абсента в Америке было в большой степени связано и с образом Нового Орлеана. Именно там несколько увядшая элегантность франко-американской культуры – осыпающаяся штукатурка и изогнутые балконы из кованого железа – соединялась с болотистой порочностью Луизианы. В своей книге "Абсент, кокаин девятнадцатого века" Дорис Ланье подробно пишет об этой культуре. Абсент не был слишком распространен в Америке за пределами Нового Орлеана, но его лучше узнали благодаря популярной песне "Absinthe Frappe", текст к которой написал Гленн Макдона:
С первым глотком на твоих губах
Снова решаешься день прожить.
Да, жизнь возможна,
Ты пьешь абсент.
Ясно, что все это происходит утром. "Absinthe Frappe", то есть абсент с накрошенным льдом, был фирменным напитком кафе "Старый дом абсента". Автор статьи "Зеленое проклятие в США", появившейся в "Харпер’з Уикли" (1907), обвинял Макдону в том, что его стихи (исполнявшиеся под "заразительную мелодию" Виктора Герберта) рекламируют абсент, и сообщал при этом, что абсент "почти столь же опасен, как кокаин, и для души и для тела".
В книге "Муза, томимая жаждой", великолепном исследовании американского литературного алкоголизма, Том Дардис замечает, говоря о Юджине О’Ниле, что в ряду алкогольных напитков абсент считался пределом, "дальше некуда". О’Нил проучился в Принстонском университете один-единственный позорный год (1906-1907), с удовольствием шокируя однокурсников своим пьянством. "Выпивка для общения, – пишет Дардис, – главным образом ограничивалась пивом и вином, а более крепкие напитки оставляли тем, кого студенты почитали бездельниками. Когда виски перестало шокировать, О’Нил решил показать приятелям, как воздействует абсент, который в те дни обычно считали самым крепким напитком":
Убедив Луиса Холладэя, приятеля по Гринвич Виллидж, принести бутылку печально известной жидкости в кампус Принстонского университета, О’Нил выпил столько абсента, что совершенно взбесился и переломал практически всю мебель в своей комнате. Он стал искать свой револьвер, а когда нашел, "нацелил его <на Холладэя> и спустил курок. К счастью, револьвер не был заряжен". Двое его однокурсников вспоминали, что "О’Нил обезумел… Понадобилось три человека, чтобы повалить его на пол. Он вскоре ослабел, и его уложили в постель".
То, что, возможно, вначале было позой, стало серьезной проблемой. Однако О’Нил осознал свой алкоголизм и, в сущности, бросил пить, хотя никак не был доволен жизнью и стал употреблять в больших дозах хлоралгидрат и нембутал (снотворные и успокоительные средства). Он сочинил эпитафию для собственной могилы, предлагая, чтобы под его именем выбили:
Здесь я лежу.
Друзья, поверьтe, есть что сказать в защиту смерти
Еще до того, как в 1919 году опрометчиво ввели американский Сухой закон, особое беспокойство по поводу абсента уже привело Сенатский комитет к заключению, что это "действительно яд", и в 1912 году, еще до французского запрета, Сенат проголосовал за запрещение "всех напитков, содержащих туйон". Американцы, как известно, пили и при Сухом законе, и, по крайней мере, некоторое время абсент и анисовая водка, возможно, были здоровее самогона. Прибавим южноамериканскую элегантность и вызов вашингтонской директиве. Дардис ссылается на друга Фолкнера, который описывает вечеринки 20-х годов в квартале "Vieux Carre’" Нового Орлеана: "Самым популярным напитком в то время был "Перно", который производили прямо там, в Новом Орлеане, и стоил он шесть долларов за бутылку. Мы покупали его как можно больше для всех наших вечеринок".
Элизабет Андерсон, жена Шервуда Андерсона, вспоминала: "Тогда мы очень много пили, но редко напивались. Мы как бы считали Сухой закон личным оскорблением и полагали, что наш моральный долг – его подрывать… Главным напитком был абсент, еще более противозаконный, чем виски, из-за полыни… Его пили с тертым льдом и, так как в этом виде он почти терял алкогольный привкус, в больших количествах".
Конечно, убедительней всех американских писателей и с самой большой ностальгией писал о достоинствах абсента Эрнест Хемингуэй. Пил он его через много лет после французского запрета, из-за близости к испанской культуре в Испании и на Кубе. Абсент никогда не запрещали в Испании, и в 1912 году компания "Перно" перенесла производство в Таррагону. Некоторые из лучших марок абсента, доступных сегодня, – испанские, и английский писатель Роберт Элмс очень точно рассказал о своей встрече с абсентом в начале 90-х годов XX века в известном барселонском квартале "Barrio Chino".
Хемингуэй всегда много пил, и Дардис замечает, что долго казалось, будто у него – особый талант, "несмотря на признаки того, что все не столь уж благополучно". В 1928 году он пострадал от первого из длинной серии несчастных случаев, происходивших по его собственной вине: он дернул за цепочку унитаза, по крайней мере – он дернул за какую-то цепочку, и обрушил на себя стеклянный потолочный люк. От этого происшествия у него остался шрам на лбу. Неясно, какую роль в этом и многих других случаях сыграло пьянство, пишет Дардис, но Хемингуэй, "кажется, много пил практически перед каждым из них".
Когда Хемингуэй жил во Флориде, он получал абсент с Кубы, где у него был дом и куда он ездил ловить рыбу. Барнаби Конрад цитирует его письмо 1931 года: "Напился вчера абсента и делал трюки с ножом. Получилось очень хорошо, когда бросал его из-под руки в рояль". Что до ущерба, он говорил, что "это все древоточцы".
Хемингуэй много жил в Испании, он очень любил корриду. В своей книге "Смерть после полудня" он объясняет, почему уже не участвует в бое быков: "С возрастом было все сложнее выходить на ринг, не выпив три или четыре абсента, который, распаляя мою храбрость, несколько расстраивал рефлексы".
В романе Хемингуэя о гражданской войне в Испании "По ком звонит колокол" есть истинная ода абсенту. Одно из немногих утешений Роберта Джордана, американского партизана, получившего задание взорвать мост, – это абсент, "жидкая алхимия", способная заменить все остальное, и даже заместить, как часть – целое, ту прекрасную жизнь, которую он знал в Париже:
…одна такая кружка заменяла все вечерние газеты, все вечера в парижских кафе, все каштаны, которые, наверно, уже цветут, больших медлительных битюгов на внешних бульварах, книжные лавки, киоски и картинные галереи, парк Монсури, стадион Буффало и Бют-Шомон, "Гаранта траст компани", остров Ситэ, издавна знакомый отель "Фойо", возможность почитать и отдохнуть вечером, – словом, все то, что он любил когда-то и мало-помалу забыл, все то, что возвращалось к нему, когда он потягивал это мутноватое, горькое, леденящее язык, согревающее мозг и желудок, изменяющее взгляды на жизнь колдовское зелье.
Джордан пьет с Пабло, ненадежным предводителем партизан, которому абсент кажется слишком горьким. "Это абсент, – объясняет Джордан, – а в настоящем абсенте есть полынь. Говорят, что от него мозги сохнут, но я не верю. По-другому смотришь на жизнь, вот и все. В абсент надо наливать воду, медленно, по нескольку капель". Позднее мы находим и окончательное суждение: виски с водой – "чистый и чуть обжигающий" напиток,
но это не то что абсент, он не обволакивает все внутри, думал он. Лучше абсента ничего нет.
Хемингуэй пишет об абсенте с замечательной, абсолютной достоверностью, вплоть до мельчайших деталей, к примеру – Роберт Джордан чувствует "нежную анестезию" языка. Другой известный американец, Гарри Кросби, был одинаково влюблен и в абсент, и в идею абсента, точно так же как был одержим идеей Бодлера.
Кросби, молодой американский миллионер, путешествовал в 20-е годы по Европе со своей женой Caresse (которая когда-то была самой первой девочкой-скаутом в Америке) и собаками Narcisse Noire и Clytoris. В основном они жили в Париже, на острове Сен-Луи, и здесь же основали известное издательство "Блэк Сан Пресс" на улице Кардиналь, дом 2. Кросби обладал необычайной смесью энергии, наивности и тяги к крайностям, и Малькольм Коули романтизирует его образ как часть американского Парижа 20-х годов в своей книге "Изгнанники возвращаются". Гарри и Каресс, которую до встречи с ним звали Полли Пибоди, вместе принялись за необычайное и, в конце концов, губительное самосозидание. "Мы можем, – говорил Гарри, – усовершенствоваться и стать очень культурными людьми".
Казалось бы, у Кросби было все – внешность, деньги, ум, красивая жена, но он был глубоко психически неуравновешен и одержим декадансом и смертью, носил в петлице черный цветок и старался строить жизнь по роману "Портрет Дориана Грея". Его психическую неуравновешенность усугубил тяжкий опыт Первой мировой войны (он получил французский Военный Крест), когда в машину скорой помощи, которую он вел, попал артиллерийский снаряд. Сам он каким-то чудом не погиб, а товарищ, сидевший рядом, умер у него на глазах.
В "Черном солнце", прекрасной биографии этого трагического, но довольно нелепого человека, Джефри Вулф приводит список слов, составленный Кросби для своих стихов, который явно говорит о влиянии Бодлера, Гюисманса, По и Уайльда. Например:
Абсурдный, ароматный, безжалостный, безутешный, благоухание, бледный, величие, геральдический, зловещий, иллюзия, искривленный, лабиринт, легенда, мрачный, ностальгия, обветшалый, ожесточенный, орхидея, осколок, первозданный, поклонение, привидение, пустынный, растерянный, резня, средневековый, таинственный, утрата, феодальный, хаос, языческий…
И так далее. Многими трудностями Кросби обязан чрезмерному чтению Бодлера, в особенности его безнадежно мрачного стихотворения "Сплин IV". Несложно, говорит Вулф, увидеть, как оно влияло: "Он узнавал его красоту, сверкающую, как черная жемчужина в бокале мертвенно-зеленого абсента".
Каждый год в день рождения Бодлера Кросби покупал черные ирисы, а в 1925 году написал стихи, творение современного Сомса, примечательные (по словам Вулфа) своим "несообразным, утрированным, беспричинным унынием".
Мне кажется, я понял Вас, Бодлер,
Со всею извращенностью манеры,
Со всею ненавистью к скучным будням,
Велевшею зловещего искать
Там, где крадется привиденье ночи,
Чтоб заманить Ваш возбужденный мозг
В тончайший лабиринт дурной любви,
Раскаянья, смятения и всех
Коловращений скорби мировой.
В моей душе стоит Ваш черный флаг.
Мое разочарованное сердце
Вы сделали своим печальным склепом.
Мой ум, когда-то девственный и юный,
Теперь – болото, грязная утроба,
Чреватая мерзейшим из плодов,
Гнуснейшим из существ, гермафродитом –
Цветами разложенья, Fleurs du Mal.
Кросби опубликовал эти стихи в своей книге "Красные скелеты", иллюстрации к которой создал запоздалый декадент, художник Аластэр (Ханс Хеннинг Войт, который до этого работал с Джоном Лэйном в издательстве "Бодли Хэд"). В эту книгу вошли, кроме того, "Черный саркофаг", "Тщета", "Отчаяние", "Орхидейный сонет", "Танец в сумасшедшем доме" и "Некрофил", и она вызвала похвалу стареющего Артура Саймонса ("странное своеобразие, нечто мрачное, неистовое, болезненное, зловещее", а также – "тени только что из ада"). Но вскоре книга, с ее эпиграфами из Уайльда и Бодлера и иллюстрациями в духе Бердсли, стала казаться автору слишком вторичной, и он расстрелял оставшиеся экземпляры из дробовика.