- Давай вашу морскую! - повернулся Абдулхаков к Смирнову.
Кучеренко передал по рации команду Букоткину, и вскоре на дамбе в гуще врагов взметнулись три взрыва. Каждый снаряд попадал точно в цель - дамба была уже хорошо пристреляна батареей. Гитлеровцы дрогнули, передние шеренги замешкались и попятились. Паника передалась в глубь колонны. Смирнов рассредоточил огонь батареи по длине всей дамбы; паника усилилась. Немцы отступили. Дамба на всем протяжении была усеяна трупами. Батальон отказался от преследования и срочно принялся за восстановление разрушенной обороны.
В течение дня гитлеровцы трижды повторяли атаки, предварительно тщательно обрабатывая артиллерийским огнем и бомбардировкой с воздуха передний край обороны батальона, и трижды были отброшены назад изнуренными длительным боем красноармейцами. 43-я береговая батарея стреляла редко, только в самых критических случаях. Букоткин берег каждый снаряд.
Вечером, во время очередного обстрела, батальон скрытно отошел к пирсу и стал грузиться на корабли, чтобы переправиться в Куйвасту. У дамб для прикрытия отхода остались первая рота и штабной взвод. Ночью и они должны были уйти на Муху. Но противник после ухода основных сил предпринял новую атаку, решив во что бы то ни стало прорвать оборону и помешать эвакуации десантного отряда. Абдулхаков не на шутку встревожился. Гитлеровцы волнами, во весь рост шли по дамбе. Интенсивный огонь роты не смог их остановить. Напористость немцев привела в замешательство некоторых вконец обессиленных красноармейцев. Огонь роты ослаб, правый фланг дрогнул и начал отступать к воде. Недолго могли продержаться и остальные.
- Давай огонь скорее! Не жалей снаряды, жалей людей! - крикнул Абдулхаков Смирнову, находящемуся рядом, на склоне холма.
Заговорила 43-я батарея. Снаряды ложились кучно и точно в гущу врагов. Но, к удивлению Смирнова, фашисты настойчиво продолжали наступать, несмотря на огромные потери. Видимо, любой ценой они хотели ворваться в порт, прижать к воде остатки десанта и уничтожить его либо взять в плен.
- Усильте огонь! Немцы прорывают нашу оборону! - закричал в микрофон Смирнов, отстранив радиста Кучеренко.
Шквал беглого огня потряс дамбу. Снаряды рвались каждые две - четыре секунды: батарея вела огонь с максимальной скорострельностью. Исступленные крики людей заглушались беспорядочной стрельбой из винтовок, автоматов и пулеметов и частыми раскатистыми взрывами морских снарядов. Трудно было понять в этой неразберихе, кто держит верх: поднявшаяся от разрывов завеса пыли и дыма скрывала поле боя. Не выдержав, гитлеровцы приостановили свой натиск и начали отступать, стремясь выйти из-под обстрела батареи.
- Молодцы, артиллеристы! - похвалил Абдулхаков. - Хватит! Пехота сказала: "Спасибо!"
Смирнов прекратил стрельбу. Абдулхаков сбежал с холма и, остановившись на дороге впереди роты, высоко поднял руку с пистолетом.
- В атаку!.. За Родину! Ура-а! - призывно крикнул он и бросился вперед, увлекая за собой роту. Контратакой он хотел отбросить фашистов за дамбу.
Смирнову показалось, что слишком медленно и нерешительно отрывались бойцы от изрытой снарядами земли; только один приземистый красноармеец бежал рядом с командиром и во весь голос кричал "ура!". Сорвавшись с места, Смирнов кинулся к дороге, не выпуская из виду капитана и красноармейца. Кудрявцев побежал за ним. Кучеренко остался у рации. Рота и штабной взвод поднялись в атаку и устремились на дамбу за своим командиром. В красноармейце, который бежал рядом с командиром, Смирнов с удивлением узнал своего старого знакомого - Сычихина.
Гитлеровцы отступили в пятый раз. Рота вернулась на прежнюю позицию. К мокрому от пота и грязному от пыли Сычихину подошел раскрасневшийся Абдулхаков.
- Хвалю, сержант. Молодец! - громко, чтобы слышали все, сказал он.
- Вы ошиблись, товарищ капитан, я рядовой, - смутился Сычихин.
- Нет, я не ошибся. Плохой тот командир, который ошибается в подчиненных. Вы - сержант, товарищ Сычихин. С сегодняшнего дня. Поздравляю! - пожал Абдулхаков руку молодому сержанту.
Сычихин окончательно смутился, когда его поздравили Смирнов и краснофлотцы. В это время с пирса прибежал связной.
- Корабли за вами пришли, товарищ капитан, - доложил он.
В бою десантники не заметили, как прошло время. Абдулхаков вызвал к себе всех командиров и распорядился об отходе на пирс. Прикрывать отход был оставлен Смирнов с краснофлотцами, в распоряжении которых находился буксир.
- Надо заминировать дамбу. Фашисты не должны после нас безнаказанно пройти в Виртсу, - сказал Абдулхаков.
- Разрешите мне, товарищ капитан, - попросил Сычихин. - Я из стройбата, хорошо знаком с этим делом.
- Хорошо, товарищ сержант, разрешаю, - согласился Абдулхаков.
Через два часа первая рота и штабной взвод погрузились на корабли и ушли на Муху. Смирнов с краснофлотцами расположились на небольшой деревянной вышке возле пирса в ожидании отделения Сычихина. 43-я батарея держалась в минутной готовности, но немцы всю, ночь просидели тихо. За это время Сычихин успел заминировать шоссейную дамбу и с рассветом вернуться на пирс.
- Порядочек, товарищ лейтенант, - весело доложил он, - получат фашисты от нас на завтрак.
Смирнов приказал всем идти на буксир, что дымил у пирса. И тут почти одновременно раздались два мощных взрыва - сработали установки Сычихина. Буксир, пуская густые клубы черного дыма, отвалил от стенки и взял курс на Куйвасту. На нем шли последние бойцы героического десантного отряда. Теперь, после их ухода из Виртсу, все побережье Эстонии оказалось в руках противника. И только острова Моонзундского архипелага - Сарема, Хиума, Муху и Вормси, находившиеся в глубоком тылу у фашистов, за четыреста километров от линии фронта, по-прежнему оставались непокоренной советской землей.
Главное направление
В записке Гитлера о дальнейшем ведении войны против СССР, датированной 22 августа 1941 года, требовалось в самое кратчайшее время очистить Эстонию от противника и тем самым обезопасить Берлин от бомбардировки советской авиацией, а плавающие по Балтийскому морю суда - от ударов советского Военно-Морского флота.
В штабе 42-го армейского корпуса, перебазировавшегося в Виртсу, началась подготовка к проведению заключительной операции по овладению островами Моонзундского архипелага. Командующему вооруженными силами по взятию Моонзунда генералу Кунце штаб группы армий "Север" в состав сухопутных сил выделил 61-ю и 217-ю пехотные дивизии, а также группу капитана Бенеша из 800-го полка особого назначения "Бранденбург" и финский егерский батальон. К операции привлекались артиллерия поддержки, бомбардировочная и истребительная авиация, крупные силы немецкого надводного флота на Балтике и почти весь финский военно-морской флот.
Генерал Кунце имел полнейшее превосходство над гарнизоном русских. К тому же в его руках была оперативная и тактическая инициатива, моонзундцы не знали, когда, откуда, с какого места начнется высадка немецкого десанта на острова, где сосредоточить для его отражения подвижные резервы, стянуть в кулак свой главный козырь - артиллерию.
Кунце приказал с воздуха, моря и материка блокировать Моонзундские острова. Эскадрам бомбардировщиков и истребителей с раннего утра и до позднего вечера наносить удары по вражеским объектам. Кораблям флота и тяжелой артиллерии из района Виртсу - Матсальский залив круглосуточно обстреливать побережье противника, не давая ему ни минуты передышки. Каждый клочок земли должен быть подвержен обработке бомбами и снарядами.
Первым должен быть очищен от противника совсем не укрепленный русскими остров Вормси, который явится своеобразным прологом к осуществлению главного плана "Беовульф II". Вормси должна брать 217-я дивизия, и генерал Кунце немедленно выехал в Хаапсалу, где находился ее штаб.
2 сентября на имя военкома БОБРа Зайцева была получена из Кронштадта телеграмма от члена Военного совета - начальника политуправления Краснознаменного Балтийского флота:
"Положением островов интересуется Главком. В связи с оставлением Таллина ваша ответственность за упорную оборону островов увеличивается. Допускать, что придется долго держаться своими силами. Берегите людей, боевой запас, продукты, топливо. Желаю успеха. Смирнов".
Зайцев показал телеграмму коменданту.
- Политико-моральное состояние личного состава здоровое, Алексей Борисович, - сказал Зайцев. - Работу политотдел проводит большую.
Действительно, политработники всегда были среди бойцов и командиров. Они информировали их об обстановке на островах, рассказывали о положении на фронтах, беседовали с личным составом, выступали с докладами на партийных и комсомольских собраниях частей и подразделений, укрепляли связь с местным населением. Если же вдруг обстоятельства требовали их непосредственного участия в боях, то они первыми поднимались в контратаку и последними отступали под натиском превосходящих сил врага.
- Знаю, знаю, - улыбнулся Елисеев. - Сам вчера смотрел концерт красноармейской художественной самодеятельности 46-го полка. Поэт у них есть свой, хлесткие стихи сочиняет.
- Красноармеец Ладонщиков, - подсказал Зайцев.
- Да, да, Ладонщиков, Надо, чтобы почаще они в подразделениях выступали.
- Ни одно подразделение не забыто, Алексей Борисович, - ответил Зайцев. - Концертных бригад у нас достаточно.
В первые дни войны на Сарему и Хиуму прибыли из Таллина две фронтовые артистические бригады драматического театра Балтфлота. Кроме них в гарнизоне имелись еще три самодеятельные бригады, лучшей из которых являлась бригада 46-го стрелкового полка, руководимая начальником клуба политруком Василевским. Зайцев всегда ставил ее в пример, а их машину с броскими стихотворными лозунгами на бортах, сочиненными Ладонщиковым, считал агитлетучкой.
Концерты, как правило, проводились днем, на открытой площадке пли просто на небольшой лужайке. Иногда они прерывались налетом вражеской авиации.
"Обязательно надо навестить ребят, - выходя из кабинета коменданта, подумал Зайцев. - Да и не только их. К артистам надо почаще ездить. Мыкаются по островам. Даже спят в машинах. А ведь среди них много женщин…"
Зайцев бывал на концертах бригады артистов драмтеатра Балтфлота. "Гвоздем" программы были неизменные частушки, исполняемые заслуженной артисткой республики Богдановой и киноактрисой Телегиной. Этих актрис знали и горячо любили все и с нетерпением ждали их появления. Частушки, сочиненные поэтом Фогельсоном, обычно посвящались бойцам тех подразделений, где проходил концерт. В дивизионе торпедных катеров капитан-лейтенанта Богданова, маленькие быстроходные кораблики которого в гарнизоне прозвали "богданчиками", под аплодисменты катерников пели:
Скучно пьется немцам водка,
Не звенят стаканчики.
Крепко бьют прямой наводкой
Катера-"богданчики".
Больше всего, пожалуй, повезло командиру героической 315-й башенной береговой батареи капитану Стебелю. Частушки о нем вскоре стали самыми популярными на Сареме.
Стал пролив Ирбенский у́же.
Немцы злятся и рычат.
Весь фарватер перегружен,
Транспорта со дна торчат.
Бьет фашистов Стебель точно,
Подняли в Берлине вой:
"Этот Стебель очень прочный,
Не иначе как стальной".
Остров Эзель бьется чудно.
Немцы поют от тоски.
Раскусить орешек трудно.
Подавиться - пустяки.
Известно было Зайцеву, что наряду с ежедневными концертами артистам драмтеатра Балтфлота приходилось, и довольно часто, сопровождать машины с боеприпасами, помогать строить оборонительные сооружения, нести вахту по охране складов.
Положение на окруженных островах осложнялось. И потому каждый человек вне зависимости от ранга, занимаемой должности и профессии, сознавая личную ответственность, делал все возможное для защиты ставшего родным Моонзунда.
Особое внимание Зайцев уделял островной газете "На страже", которая в то время была единственным печатным органом, регулярно поступающим в роты, батареи, батальоны и полки. Он удивлялся находчивости и неутомимости редактора политрука Крылова и его немногочисленных сотрудников. В последние дни не хватало краски и особенно типографской бумаги. Но газета выходила всегда регулярно. Краснофлотцы и красноармейцы любили свою боевую газету. Ее обычно читали вслух агитаторы. Читали все, что было напечатано в ней. Зайцев сам слышал, как день назад после одной из таких коллективных читок кто-то из бойцов с досадой произнес:
- Жаль, мала наша газета. Увеличить бы ее! Может, в политотдел написать?
Зайцев приехал в редакцию и рассказал об этом Крылову.
- Жалуются бойцы на вас, товарищ редактор, - улыбнулся он. - Хотят, чтобы ваша газета была как "Правда".
Крылов тяжело вздохнул:
- Справедливо жалуются, но скоро "На страже" вообще на боевой листок будет походить. Я не говорю уже о тираже. Бумаги на складе нет. Краску, где хочешь, там и бери.
- Вы, газетчики, народ ушлый. Из-под земли все достанете! - рассмеялся Зайцев. - "На страже" нужна бойцам как хлеб, как воздух. И мы ее будем выпускать до конца. Даже если придется печатать на тетрадных листках, - сказал он.
Зайцев и Крылов прошли в типографию, где заканчивали печатать очередной тираж. Зайцев взял лист прямо из машины.
- Только не испачкайтесь краской, товарищ дивизионный комиссар, - предупредил Крылов. - Не высохла еще.
Зайцев просмотрел первую полосу. Броскими буквами было набрано: "От Советского информбюро". Дальше помещались материалы ТАСС. Вся вторая полоса посвящалась событиям на островах. Корреспонденция о боях моонзундцев за Виртсу, очерк о летчиках Преображенского, заметка о катерниках Богданова. Тронула сердце "Песня Эзеля":
Так грянем же песню про славный наш остров,
Про славный народ островной!
Пусть вечно наш остров
Надежным форпостом
Страны охраняет покой!
- Хорошо! Очень хорошо! - растроганно произнес Зайцев. - Побольше бы нам таких прекрасных песен!
Немецкие бомбардировщики и истребители с раннего утра и до позднего вечера висели над Кагулом и Асте, обрабатывая границы аэродромов в надежде уничтожить советские самолеты, летавшие на Берлин. Приказ Гитлера требовал незамедлительного уничтожения авиации на островах. Поэтому даже ночью "Юнкерсы-88" пытались бомбить ДБ-3, ориентируясь по сигналам, подаваемым с земли агентами немецкой разведки.
Количество самолетов, участвовавших в ударах по Берлину, сокращалось. Частично в бомбардировщики попадали осколки вражеских бомб, но чаще всего моторы выходили из строя из-за перегрузки и выработки положенных летных ресурсов. Починить их в условиях полевых аэродромов не представлялось возможным. К тому же кончался авиационный бензин; подвозить его из Ленинграда на транспортах не могли: немецкие подводные лодки не выпускали из Финского залива ни один советский корабль.
Жаворонков вынужден был отдать приказ об эвакуации с Саремы группы майора Щелкунова. На бомбардировку Берлина должны были летать лишь ДБ-3 полковника Преображенского.
Едва ли не самыми опасными для морских летчиков стали частые ночные вылазки в районе аэродрома вооруженных кайтселитов, пытавшихся сигналами указать немецким бомбардировщикам стоянки ДБ-3. Небольшая группа кайтселитов даже хотела проникнуть на аэродром, но была отогнана морскими летчиками. Преображенский тут же позвонил начальнику штаба БОБРа Охтинскому, который вызвал начальника особого отдела Павловского и передал ему содержание разговора с Преображенским.
- Забирайте своих истребителей, и к Преображенскому. Машины уже готовы, - сказал он. - И постарайтесь взять хотя бы одного живым. Очевидно, гитлеровцы задумали большую операцию. "Язык" нам нужен. Да, в общем, не мне вас учить.
Павловский с истребительным отрядом уехал в Кагул. Утром Охтинский узнал от него, что ночью произошел бой возле аэродрома. Начальник штаба БОБРа, посоветовавшись с Елисеевым, выехал на аэродром. Павловского он встретил в землянке Преображенского, Командир минно-торпедного авиационного полка был непривычно хмур и задумчив.
- За моими бомбардировщиками пришли посыльные от фашистов, не иначе, - пожал он руку Охтинскому.
- Надо ждать немецкого парашютиста с рацией, - сказал Павловский. - Кайтселиты только должны были обеспечивать его безопасность.
- Значит, своего корректировщика присылают, - раздумывая, проговорил Охтинский. - Что ж, Михаил Петрович, - повернулся он к Павловскому, - организуйте достойную встречу "дорогому гостю"!
Долго немецкого связиста ждать не пришлось. Поздно вечером над деревней Кагул на небольшой высоте появился немецкий самолет-разведчик. Он выбросил парашютиста и быстро скрылся за лесом. Павловский немедленно послал своих истребителей к месту приземления парашютиста, и вскоре те доставили немецкого радиста. При допросе переводил Вольдемар Куйст, рекомендованный Павловскому еще в начале войны секретарем укома Муем. Лазутчик понял, что ему не уйти от расплаты, и решил сознаться во всем, чтобы облегчить свою вину.
Гитлеровские самолеты, не дожидаясь сведений от своих агентов, бомбили аэродром не переставая.
- Вспашут летное поле - в воздух не поднимемся, - жаловался Преображенский.
Павловский понимал: командир полка прав. Хорошо бы сменить аэродром, но на Сареме пригодных для ДБ-3 больше нет. Ясно было одно: немцы будут бомбить Кагул до тех пор, пока не достигнут цели.
Последний, десятый по счету, удар на Берлин летчики Преображенского нанесли в ночь с 4 на 5 сентября. Последующие два дня немецкие бомбардировщики с особой яростью вспахивали аэродром и выкорчевывали окружавший его лес. Наконец, им повезло: в шесть дальних бомбардировщиков угодили бомбы, советские самолеты, наводившие страх на столицу фашистской Германии, загорелись. В БОБРе понимали, что остальным ДБ-3 надо улетать на Большую землю. Вскоре был получен приказ командующего авиацией ВМФ генерал-лейтенанта Жаворонкова - минно-торпедному полку покинуть остров Сарема.
Охтинский приехал проводить Преображенского.
- Передавай привет нашему Ленинграду, - попросил он на прощание.
- Жду тебя там, - ответил Преображенский. - В крайнем случае - после войны встретимся. Запиши-ка мой адресок…
Майор Навагин перевел саперную и инженерную роты лейтенантов Кабака и Савватеева в маленький зеленый городок Ориссаре, где у инженерной службы БОБРа находились склады взрывчатых веществ. Прибыл туда из Кейгусте с отделением понтонеров и старшина Егорычев.
- Немного же осталось от твоего взвода, - произнес Навагин. - Дорого нам обошелся десант на остров Рухну.
- Семнадцать человек погибли при переходе, - сказал Егорычев. - А ведь всего две мили до пирса не дошли!
Навагин напряженно молчал, вспоминая погибших саперов. Всех он знал в лицо, и особенно веселого и остроумного сержанта Ходака.
- Лучший запевала в моей роте был, - произнес лейтенант Кабак. - Какой хлопец потонул!
Навагин собрал совещание. Саперы по-приятельски встретили Егорычева. И лишь коренастый, широкоплечий политрук один стоял поодаль.