• "немецкий солдат воюет по-рыцарски за победу своего народа. Понятия немецкого солдата касательно чести и достоинства не допускают проявления зверства и жестокости;
• запрещается убивать противника, который сдаётся в плен, данное правило также распространяется на сдающихся в плен партизан или шпионов. Последние получат справедливое наказание в судебном порядке;
• запрещаются издевательства и оскорбления военнопленных. Оружие, документы, записки и чертежи подлежат изъятию. Предметы остального имущества, принадлежащего военнопленным, неприкосновенны;
• Красный Крест является неприкосновенным. К раненому противнику необходимо относиться гуманным образом. Запрещается воспрепятствование деятельности санитарного персонала и полевых священников;
• гражданское население неприкосновенно. Солдату запрещается заниматься грабежом или иными насильственными действиями. Исторические памятники, а также сооружения, служащие отправлению богослужений, здания, которые используются для культурных, научных и иных общественно-полезных целей, подлежат особой защите и уважению. Право давать рабочие и служебные поручения гражданскому населению принадлежит представителям руководящего состава. Последние издают соответствующие приказы. Выполнение работ и служебных поручений должно происходить на возмездной, оплачиваемой основе".
Документ был составлен в духе прусской военной традиции и соответствовал всем международным законам. Более того, нарушение изложенных в нём правил преследовалось крайне строго. В 1941 году Гитлеру пришлось приложить немало усилий, чтобы объяснить армии, почему на Востоке не нужно следовать правилам, соблюдения которых так настойчиво требовали на Западе. Впрочем, в конце концов это ему удалось.
В Центральную Европу германцы вошли сильными, благородными, великодушными победителями. "Вследствие безупречного поведения наших войск наше отношение с французским населением в те полгода, что я провел во Франции, ничем не было омрачено", – отметил в своих мемуарах Эрих фон Манштейн. Из своей памяти он извлёк лишь один случай, когда его подчинённые оказались не на высоте, но что это был за проступок? "Когда я однажды проезжал мимо одной виллы, которая была оставлена недавно нашей частью и оказалась в довольно большом беспорядке, я приказал старшине роты возвратиться на виллу с командой и навести там порядок". Вот и всё.
В своих воспоминаниях Манштейн вряд ли лукавит. Они подтверждаются французскими современниками. "Людоед подпилил себе зубы, чтобы казаться улыбчивым", – так написал о поведении оккупантов будущий классик литературы Морис Дрюон. Но это мнение адъютанта генерала де Голля, бежавшего с родины в Англию, чтобы продолжить борьбу. Тысячи менее брезгливых французов не только не атаковали людоеда, но и с радостью присоединились к его пиршеству.
Маршал Петен, престарелый герой Первой мировой, подписал с Германией мир, отдав фюреру две трети французской территории и ограничившись миниатюрной Францией со столицей в Виши. Даже эта формально независимая страна по сути стала гитлеровской провинцией, где Петен поспешил ввести Нюрнбергские законы, не дожидаясь окрика своего молодого сюзерена. Наряду с движением Сопротивления, сберегавшим национальную честь, во Франции крепло и ширилось движение Содействия, формировавшееся вокруг общеевропейского дела. Фундаментом этого дела были евроцентризм, антисемитизм и антикоммунизм.
Французская нация была деморализована ещё и потому, что движение Содействия возглавил человек, имя которого ассоциировалось с победами французского оружия и французского духа. Во время Первой мировой войны Анри Петен сумел переломить ход боевых действий в свою пользу и вышел победителем из "верденской мясорубки". В 1935 году правые партии шли на выборы с лозунгами "Нам нужен такой, как Петен". О степени его популярности можно судить по тому, что сам Шарль де Голль назвал в честь победоносного военачальника своего старшего сына. Авторитет этого убелённого сединами старожила был весьма высок и после поражения. Как вспоминала русская эмигрантка Нина Кривошеина, "из-за того, что правительство, подписавшее перемирие с Гитлером, возглавлял маршал Петен, народный герой (сам он был крестьянский сын, что играло тоже немаловажную роль в его популярности…) – многие французы, не только "правые", а самые широкие круги, не смели осуждать правительство Виши и считали, что Петен чуть ли не спас Францию…" Когда Морис Дрюон и несколько его однополчан явились к командиру с просьбой отпустить их в Англию к лидеру нарождающегося сопротивления, тот ответил: "Я полагаю, что маршал Петен более компетентен в вопросах французской чести, чем генерал де Голль". И это понятно: на тот момент за де Голлем не стояло громких побед, он пробыл военным министром всего тринадцать дней, а чин генерала получил во время войны, которая завершилась для его армии катастрофой. Увидев Шарля с генеральскими погонами в разгар немецкого наступления, Петен сказал: "Вы уже генерал! Не могу Вас с этим поздравить. К чему при поражении чины?!" – "Но ведь и Вас же, господин маршал, произвели в генералы во время отступления 1914-го? А спустя несколько дней мы одержали победу на Марне". – "Не вижу ничего общего!" – осадил собеседника старый маршал.
Итак, летом 1940 года будущей лидер "Свободной Франции" был героем-одиночкой, неудобным для своего дряблого правительства и чуждым для своего деморализованного народа. "Мало тогда кому известный де Голль со своего лондонского балкона склонялся к старой даме Франции, с задравшейся нижней юбкой и измятым шиньоном скатившейся на самое дно чёрной пропасти. Не считая спасительных поползновений этого пожарного, оставшегося без пожарной лестницы, не было ни одного француза, бельгийца, люксембуржца или голландца, который верил бы в воскрешение демократического мира, разлетевшегося в прах за несколько недель", – так характеризует ситуацию бельгийский фашист Леон Дегрелль. И надо сказать, что это желчное высказывание не так уж далеко от истины. Во всяком случае сам де Голль в тот момент ощущал фатальное одиночество. Вспоминая свой первый день в Лондоне, он писал: "В то время как я устраивался на квартире, а лейтенант Курсель, звонивший в посольство и миссии, уже получал всюду сдержанные ответы, я, одинокий и лишённый всего, чувствовал себя в положении человека на берегу океана, через который он пытается перебраться вплавь".
Между тем нет оснований представлять Петена бессовестным негодяем, для которого имели значение только личная власть и финансовые подачки от фюрера. Рассуждая о его действиях, необходимо учитывать несколько обстоятельств.
Безусловно, перспектива продолжения борьбы для Франции оставалась: в Африке находились её богатые колонии, там стоял в полной боевой готовности её могучий флот. Французское правительство могло объявить "тотальную" или "отечественную" войну за независимость. Правда, однако, заключалась в том, что Франция не жаждала такой войны, не была готова к ней морально. Историк Анри Руссо писал, что "широкое распространение во Франции получил пацифизм, порождённый травматическим опытом Первой мировой, что отчасти объясняет характер предвоенной внешней и оборонной политики страны. Люди в подавляющем большинстве отвергали саму идею новой войны, и тогдашние правительства, как правые, так и левые, это, естественно, учитывали. В результате, хотя в 1940 году французские солдаты действовали отнюдь не столь пассивно, как принято считать, последовавшее за первыми неудачами (Седан, Дюнкерк) предложение прекратить войну было с одобрением встречено большинством населения". На наш взгляд, эта позиция нуждается в уточнении: правительства, конечно, учитывали пацифизм населения, но ведь на то они и правительства, чтобы в нужный момент мобилизовать своих граждан на защиту от внешней агрессии. Французское государство с этой задачей, очевидно, не справилось, хотя возможности такие имелись. И для этого вовсе не обязательно было идти по радикальному нацистскому пути: в Германии, где антивоенные идеи были популярны не меньше, чем во Франции, нацисты с немецкой дотошностью вытравили их из сознания молодежи, не постеснявшись устроить даже публичное сожжение пацифистских книг Эриха-Марии Ремарка. Делая вид, что война если и заденет французов, то только краешком, лидеры Франции в итоге получили страну, не готовую сражаться.
В пропагандистском очерке Ильи Эренбурга, написанном для советской аудитории, приходу немцев радовались только пятьдесят столичных проституток. Но в реальности это было не так. Визит вермахта на Елисейские Поля означал для французов окончание войны, и для большинства он был дороже суверенитета. Есть известное фото, на котором французские солдаты возвращаются из немецкого плена в вагоне с надписями: "Да здравствует маршал! Да здравствует европейская Франция".
В этих условиях возможность победы над Германией казалась Петену призрачной, а жертвы, которые придётся принести ради неё, – ужасными. И тогда он поступил цинично: примкнул к победителю, надеясь, что сотрудничество с Германией оплатит для Франции более-менее достойное место в послевоенном мире.
Кроме того, идеи Гитлера были не так уж чужды этому старому консерватору. Он полагал, что удивительный паралич власти и разлад управления, которые явились миру во время последней кампании, были результатом ошибочной внутренней политики последних лет. Его раздражали бесконечные словопрения в парламенте, пренебрежение религией, девальвация семейных ценностей, праздность элит, интриги либералов и козни коммунистов. Он считал поражение закономерным итогом политики болтунов и хвастунов. Наконец, Анри Петен, как и Гитлер, был закоренелым антисемитом. Отсюда главные законы его правления: принятие диктаторских полномочий, замена лозунга "свобода, равенство и братство" на "семья, труд, отечество", воссоединение церкви и государства, введение католичества как обязательного предмета в школах, развитие физкультуры и спорта по немецкому образцу и, конечно, антиеврейские акты.
Очевидно, Петен считал себя прагматиком, а де Голля авантюристом, но история всё расставила по своим местам. По действиям старого маршала видно, что он действительно пытался как-то ограничить немецкое влияние на подконтрольном ему обрубке Франции – даже хотел избавиться от пылкого германофила Пьера Лаваля, дважды навязанного ему в премьеры, однако всё было тщетно. Тем временем к опальному генералу стекалось всё больше и больше патриотов: в 1942 году, после битвы при Эль-Аламейне, африканские колонии признали власть его "Свободной Франции". В ответ на это Гитлер оккупировал зону Виши и с тех пор творил там что хотел. Политическое влияние Петена упало до минимума. Однако и раньше никто не собирался признавать в нём равного игрока. Геббельс ещё в 1940 году записал в своём дневнике: "Если бы французы знали, что фюрер потребует от них, когда настанет время, у них, наверное, выскочили бы глаза из орбит, поэтому хорошо, что мы пока не раскрываем своих замыслов и пытаемся выбить из покорности французов всё, что вообще возможно".
На чём строил Гитлер идеологическую политику в покорённой Европе? Следует признать, что немецкий лидер зрил весьма глубоко. Он осознавал, что в начале XX века Запад столкнулся с фундаментальной проблемой утраты смыслов бытия. Об этом много писали мыслитель Макс Вебер и несостоявшийся личный философ фюрера Мартин Хайдеггер, прямо назвавший Запад "мышеловкой". Позже этой проблеме посвятил свою монографию "Человек в поисках смысла" один из наследников Фрейда, узник нацистских концлагерей Виктор Франкл. Нацизм давал своеобразный ответ на вызов потери смысла, перечеркнув общеевропейский идеал добропорядочного рационального лавочника и заменив его сверхчеловеком – "белокурой бестией".
Гитлер звал молодых европейцев бросить свои уютные скорлупки и, жертвуя собой, отправиться в полное опасностей великое путешествие – творить историю, переделывать природу, осваивать таинственные неизведанные пространства на Востоке. Тот энтузиазм, который пытался пробудить фюрер в детях европейских бюргеров, был похож на тот, с которым молодежь СССР тогда же осваивала Север и позже космос. Только в гитлеровской концепции соблазнения Европы роль неизведанного космоса, который принесёт людям неисчислимые блага, играла Россия.
"Надо было слышать, как Гитлер в своём бункере рассказывал о планах на будущее! Громадные каналы должны были соединить все крупные европейские реки, так чтобы можно было проплыть по ним от Сены до Волги, от Вислы до Дуная. Двухэтажные поезда – внизу багаж, наверху путешественники – по подвесным дорогам, проложенным на четырёхметровой высоте, позволяли бы с удобством пересекать всю бескрайнюю восточную территорию, на которой вчерашние солдаты налаживали бы сельское хозяйство и возводили бы самые современные заводы в мире".
Это строки из воспоминаний харизматичного бельгийского националиста Леона Дегрелля. Он был одним из тех, кто откликнулся на призыв нацистского лидера. В 1944 году фюрер сказал о нём: "Если бы у меня был сын, я бы хотел, чтобы он был похож на Дегрелля". До самой своей смерти в 1994 году этот командир этнической бельгийской дивизии СС "Валлония" оставался верен духовному отцу, отрицая холокост, проклиная советских "недочеловеков" и отпуская ядовитые стрелы в адрес скончавшихся победителей. Его мемуары – ценнейший документ, который пронизан скорбью о том, что мечты преодолеть бессмысленное западное обывательство через победу рейха не воплотились.
"Молодежь должна была создать новый мир, новую Европу, рождённую силой гения и силой оружия. Миллионы молодых европейцев, которые во время войны спокойно жили, питаясь запасами своих папаш или пробуя себя на чёрном рынке, должны были, в свою очередь, пройти серьёзное испытание. Вместо того чтобы прозябать в своих забытых Богом краях, торгуя до старости копчёной селёдкой и мочёными яблоками, миллионы юношей и девушек должны были отправиться осваивать бескрайние восточные земли. Там они смогли бы начать новую, достойную жизнь, став организаторами, творцами, вождями!
Вся Европа пришла бы в движение, благодаря этому потоку юной энергии.
Идеал, который всего за несколько лет овладел сердцами молодёжи Третьего Райха, поскольку он значил для них мужество, самопожертвование, честь, стремление к высокому, точно так же овладел бы сердцами молодежи всей Европы. Конец серой жизни! Конец жизни, навечно привязывающей к родному стойлу и обеспеченной кормушке, полной родительских предрассудков, погрязших и заплесневевших в ничтожестве! Перед ними открылись бы широчайшие, блестящие перспективы!
Новый мир без границ, раскинувшийся на тысячи километров, звал молодёжь. В этом огромном мире можно было вздохнуть полной грудью, в нём хотелось бы жить на полную катушку, трудиться с полной самоотдачей в радости и в вере!"
Дегрелль и правда пишет о "бескрайних восточных землях" так, как будто это пустынный космос, куда он и его собратья приходят первооткрывателями. Такой евроцентричный радикализм, когда коренные жители будущей колонии даже недостойны упоминания, не исключено, и стал одной из причин, по которой "поток юной энергии" развернули в обратную сторону.
Справедливости ради надо отметить, что таких активистов пан-Европы, как Дегрелль, было немного. Парадоксально, но режим нацистов во Франции поддержали именно те филистеры, которых этот пассионарный бельгиец презирал. Они мечтали не о новом мире, а именно о возможности и дальше торговать мочёными яблоками. Для среднего француза победа Гитлера была не более чем удачным римейком 1871 года, когда под ударами прусских войск пала Вторая империя. Конечно, поначалу обыватель пребывал в ужасе, но Гитлер повёл дело весьма мягко, дипломатично, не допуская конфликтов на национальной почве. Уничтожение исторической Франции, унизительное подписание мира в компьенском вагончике маршала Фоша, где в 1918 году капитулировала Германия, конечно, было данью амбициям нации № 1, но на желудках заурядных европейцев это в общем не отразилось. Красноречиво воспоминание писателя Мориса Дрюона: после заключения перемирия в офицерской столовой в Сент-Фуа-ле-Гранде он зачитывал меню, в котором среди прочего значился пункт "телячья печень". "Один майор-резервист, разыгрывавший этакого аристократа фанфарона, воскликнул: "Ах, нет, малыш, и никакой телячьей печёнки, война окончена"". Собеседник будущего писателя ясно давал понять, что уж теперь-то он не будет опускаться до блюд, которыми питается плебс.