Так как демонстрация национальной гвардии была направлена против Роллена, то демонстрация работников и народа должна была выразить [народное] одобрение ему и осуждение Ламартина. Вдобавок первая демонстрация имела вид порядка, точно такой же характер положено было сообщить второй. Первая шла в рядах – положено было идти в рядах, первая была без оружия – положено было выйти без оружия, только первая состояла, говорят, из 10 или 12, а вторая должна была состоять из 100 тысяч. Начальники распустили нарочно слух, что будет 200 тысяч, между тем как и число 100 еще весьма сомнительно и по глазному обзору, мне кажется, что в демонстрации участвовала половина этого числа, что, уже думаю, очень [достойно] почтенно. Начальники клубов и поверенные от разных ремесел приготовились к этой демонстрации уже давно, с первых минут волнения, произведенного Ролленовским циркуляром. К ним еще присоединился сам префект полиции Коссидьер, принадлежавший к партии "Реформы" и потом, посредством своих агентов, устроил почти военный порядок в этом огромном шествии. С помощью их 17 числа увидели мы истинно необычайное зрелище. Массы народа в блузах и сюртуках со знаменами корпораций, правильными рядами потянулись около 12 часов из Елисейских полей, где был сбор, к Ратуше. Я видел одну отдельную группу на Палерояльной площади, крайне любопытную. Все люди несли лопаты, заступы, колья, ломы – все инструменты для составления баррикад, а сзади их старики везли пустые тележки для перевозку насыпи и камней. Это были сами баррикады, явившиеся к Правительству. Впрочем, цельная сплошная масса тянулась по набережной к Ратуше, отворяя по пути все лавки, которые запирались при их приближении, объявляя с негодованием, что они собрались не для грабежа. В некоторых рядах кричали: "vive les boutiques ouvertes". Коссидьер и зачинщики имели предосторожность помещать в рядах людей, знакомых друг другу, и предписывать им взаимную полицию. В [два] час площадь перед Ратушей была загромождена народом, выстроившимся вокруг нее со своими знаменами, в числе которых было знамя и депутация ирландских попов, здесь воспитывавшихся. Остальные стояли по набережной [в два ряда]. Крики: "Vive Ledru-Rollin! Vive la circulaire révolutionnaire!" не умолкали. Множество эпизодов в этой массе делало ее каким-то действующим лицом, несмотря на неподвижность ее. Я видел, например, женщину с ребенком, показывающуюся в окнах Ратуши: это был восторг неописанный, и всякий раз, как ребенок, смотря на эту грозную толпу, бил ручонками и начинал прыгать – шапки летели кверху, и [радость] тысячи людей трепетали от удовольствия. В два часа [отворилась дверь] впустили депутацию к Правительству, и тут же Жерар и Кабет представили свои требования от самого народа. Луи Блан ответил хорошо: "Не заставляйте нас, – сказал он, – издавать декрет под угрозой народа. Величие Правительства, величие народа, которого он выражает, может быть оскорблено этим: мы готовы умереть не за себя, мы – ничто без народа, но именно за вас, за спасение этого достоинства [которое есть достоинство народа]. Помните, в эту минуту вся Франция, вся Европа устремляет на нас глаза". [Кабет был всех умереннее и, высказав свои требования, предложил тотчас же удалиться.] Ледрю-Роллен тоже исполнил свой долг: он твердо объявил, несмотря на приманку этого триумфа, для него устроенного, что отложить выборы в Национальное собрание не может Правительство, не узнав прежде мнения всей Франции. Кабет был всех умереннее: высказав свои требования он предложил тотчас же удалиться для предоставления свободного рассуждения Правительству. Раздались крики: "oui, oui, non, non!" Собрие тогда потребовал разъяснения: имеет ли Правительство нужное единство (: намекая на осуждение Ламартином циркуляра) и все ли члены его одобряют циркуляр м<инистр>а внутренних дел. Это дало Ламартину возможность сказать одну из превосходнейших и благороднейших речей. Еще накануне друзья говорили ему, что наступает для него тяжелый день. Он отвечал хладнокровно: "Я пожертвовал для Республики жизнью, я знал на что иду". [Сказав несколько превосходных слов о независимости, нужной Правительству, он] "Messieurs, – сказал он, – j'ai été interpellé par mon nom. Je relève mon nom et je demande à parler aussi…"
Потом, возобновляя вопрос о деллибрации Правительства, он выразился так: "Que pourrions-nous opposer? Rien qu'une seule chose: votre raison même! Cette puissance de la raison générale qui se place toute ici entre vous et nous, qui nous inspire et qui vous arrête devant nous! C'est cette force morale invisible et cependant toute puissante qui nous rend calmes nous-mêmes, indépendants, et dignes en face de cette masse qui entoure ce palais du peuple défendu par la seule inviolabilité…"
И потом, возражая депутации на три главных требования и переходя к последнему (отсрочке выборов), он сказал: "Si vous me commandiez de délibérer sous la force et de prononcer la mise hors la loi de toute la nation, que n'est pas à Paris, de la déclarer pendant trois mois, six mois, que sais-je, exclue de sa représentation et de sa constitution, je vous dirais ce que je disais à un autre gouvernement, il y a peu de jours, vous m'arracheriez ce votre de ma poitrine qu'après que les balles l'auraient percée…"
Многие депутаты кинулись к нему обнимать его, и он прибавил: "Prenez garde à des réunions de ce genre": "18 брюмера народа может повести за собой 18 брюмера деспотизма".
Необходимость сохранить правительственную [достоинство] независимость так сильно чувствовалась всеми его членами, что Ледрю-Роллен, который, говорят, сказал недавно в недре его: "Я выкину Временное правительство за окно, как только захочу". На что, уверяют, будто бы Гарнье-Пажес ответил ему, вынув пистолет: "Ты умрешь Ледрю!" Этот Ледрю-Роллен одной [депутации] массе, явившейся вечером того же дня к нему на двор министерства с требованием не вводить войска, ответил решительно: "Non citoyens, de pareils sentiments d'injustice (против армии) de méfiance, d'exclusion ne sont pas en vous… Nous vous remercions tous de votre zèle, nous remercions la garde nationale tout entière de cette admirable activité qui a maintenu le calme dans la grande cité. Mais nous ne devons pas abuser de votre bonne volonté et c'est pour cela que nous avons appelé auprès de vous vos frères de l'armée". (Крики: "браво", "браво".)
По выходе депутации народ потребовал к себе Правительство. Сделали наскоро эстраду, и все члены его вышли наружу [к народу]. Несколько слов Луи Блана были покрыты рукоплесканиями и криками; "Vive Ledru-Rollin!" После этого вся масса рядами направилась к Бастильной площади и там в молчании и с открытыми головами прошла вокруг Июльской колонны, а потом двинулась в богатые аристократические кварталы, распространяя спасительный ужас на заговорщиков и недовольных. Я встретил голову этой чудовищной колонны на бульварах: зрелище было грозное и торжественное. Прогуливался, видимо, le peuple souverain. Никто не отделялся от рядов, все пели республиканские песни, заставляя зрителей и людей в окнах снимать шляпы и кричать: "vive la république". Эта масса остановилась на минуту перед биржей и прокричала: "à bas les agitateurs!" [и разделилась]. Одна часть ее отделилась и перешла в С.-Жерменский квартал: там, проходя мимо этих дворцов, глухо-наглухо запертых от ужаса, она пела: "ça ira, ça ira" и кричала: "à bas les aristocrates, à bas le carlistes – vive le gouvernement provisoire, vive la république". Никто, однакож, не был оскорблен, ни малейшего воровства, никакой попытки к грабежу. Все как-то сдерживались чувством заданной цели, придавить восстание одной угрозой своего появления, хотя под всеми этими знаменами я видел множество лиц, на которых гнев и ярость [изрыли] оставили свои несомненные признаки, и множество глаз, горевших свирепым огнем. Вечером уже разредившиеся толпы ходили по городу, заставляя освещать дома и иронически покрикивали: "les lampions ou les pierres, les pierres ou les lampions". Город зажегся разноцветными огнями сверху донизу. В час ночи уже было пусто на улицах, хотя они еще были залиты светом. На другой день все относительно было спокойно, буря промчалась, разрешив глухое волнение предшествующих дней. Теперь каждый спрашивал [друг друга] у другого, начиная с "Journal des Débats" [Да как же это могло пройти]: неужто это могло пройти так?
И сами возбудители и начальники еще не могут прийти в себя от недоумения и только теперь поняли, что играли с огнем. Уже показались разногласия в клубах. Одни говорят: демонстрация пошла слишком далеко; другие говорят: не надо откладывать выборов – но уже поздно. Правительство под этим страшным гнетом чувств не устояло; оно отложило выборы в национальную гвардию до 5-го апреля, что почти равно отложению всеобщих выборов, долженствующему непременно воспоследовать на днях и, действительно, отложенных до 23 апреля, и вместе с тем министр публичных работ объявил, что все мастерские пусты, и призывает народ к труду. Но возбужденный народ не скоро улегается, а голод приходит очень скоро.
Демонстрация подняла для меня один вопрос и объяснила другой. Именно вопрос, может ли Париж и Правительство существовать без всякой [огромной] охранительной силы для первого, сопротивляющейся для второго, ввиду 200 т. вооруженного народа, полагаясь только на нравственную силу народа. В эту минуту (вот уже три недели) мы живем совершенно только под гарантией всеобщей морали, но ведь голод (а он скоро должен явиться) -: плохой советчик для уважения лиц, собственности и системы правления. Демонстрация объяснила мне вопрос: каким образом в революционное время вдруг самые пустые личности, именно даже вследствие своей односторонности и ограниченности, могут быть подняты страстями на огромную высоту и заимствовать от обстоятельств блеск, который сами по себе совершенно не имеют. Ледрю-Роллен пояснил мне множество лиц 93 года. Вообще эта демонстрация гораздо лучше и величественнее церемонии 4 марта (суббота) погребения убитых, где в скучных, апатичных рядах шли корпорации, депутации, народы со своими знаменами за погребальными дрогами. Колесница свободы, ведомая 8 белыми лошадьми, с двумястами золотыми руками, сложенными ладонь в ладонь, была-таки порядком бессмысленна и безобразна. Подобные процессии удаются только одному народу в мире – художественным итальянцам. Всего безобразней был кабриолет, в котором везли двух больных мучеников свободы, выпущенных политических заключенных: Барбеса и еще другого. Войско, особенно кавалерия, возбуждали жалость. Они ехали грустные, убитые, с опущенными головами, точно для позора популяции, которая, между прочим, беспрестанно заставляла их трубачей играть "Marseillaise"! Так одним ударом Париж снял полицию, снял Правительство, как отдельный класс, снял войско, но упрочит ли все это время? Кстати сказать, в самый день народной демонстраций оба главные правительственные журналы: "Le National" и "la Réforme" в ужасе умоляли граждан оскорбленной национальной гвардии не начинать драки с народом, не вздумать [мстить] из пустого тщеславия сделать Париж сценой междоусобной войны.
Действительно, мало чего недоставало для этого.
4) Циркуляр министра просвещения и религии Карно к ректорам Академии от 6-го марта 1848 г. Только знаменитый циркуляр Роллена отвлек внимание от этого циркуляра, не менее замечательного в революционном смысле. Даже можно сказать, Л. Роллен и свои предшествующие распоряжения убил собственным циркуляром 11 марта, потому что его наставления комиссарам от 8-го марта, весьма ясные и характеристические, были сбиты и затеряны благодаря последнему документу. В этих наставлениях он уже говорил им и о выборах, и. рекомендовал заботиться преимущественно о старых республиканцах, и присовокупил, что надобно, чтобы будущее Собрание имело tous les hommes de la veille et pas du lendemain.
В них тоже есть одна фраза чрезвычайно замечательная и дающая воззрение на революцию 1848 г. Вот она: "Attachez-vous enfin à ramener avec précision et clareté tout ce qui touche au sort des travailleurs de votre département. C'est par eux et pour eux que s'fondée la République dont la mission et de faire cesser leurs souffrances et de consacrer leurs droits".