Автор будто предвидел, какие перетолкования и превращения ожидают в критической литературе его Матрену, и в своем рассказе заранее дал высказаться людям стороннего и недоброжелательного о ней суда. Золовка Матрены уже после ее смерти по разным поводам вспоминала умершую, и все отзывы ее были неодобрительны: "И нечистоплотная она была; и за обзаводом не гналась; и не бережная; и даже поросенка не держала, выкармливать почему-то не любила; и, глупая, помогала чужим людям бесплатно (и самый повод вспомнить Матрену выпал – некого было дозвать огород вспахать на себе сохою). И даже о сердечности и простоте Матрены, которые золовка за ней признавала, она говорила с презрительным сожалением".
В сущности, критика мало что прибавила к этим отзывам золовки о Матрене. Что такое добро Матрены, ее бескорыстие, как не одна лишь "глупость" и слабость? Глупо, что она работала на других – на родственников, на подруг, на колхоз, где ей ничего не платили, глупо, что первой вызывалась помочь, глупо, что взяла воспитывать чужую дочь – Киру, глупо, что этой Кире отдала полизбы, глупо, что помогала ее перевозить и погибла, – кругом все глупо. Ах, как все это знакомо: добро – глупость, доверие – глупость, бескорыстная помощь – пущая глупость – так всегда говорит нам мещанин, в понятия которого о жизни не входят ни бескорыстие, ни благородство – все это какой-то отживший и смешной хлам чувств, недостойных современного человека. К несчастью, "житейская мудрость" смыкается здесь с криво понятой теорией. Слишком долго понятия добра, милосердия, сострадания к людям находились у нас под подозрением, как проявления "абстрактного" гуманизма. Нередко забывалось при этом, что коммунизм, согласно взглядам классиков марксизма, это и есть завершенный гуманизм и что именно в обществе трудящихся эти понятия впервые начинают выступать в подлинной чистоте и силе.
В первые годы советской власти произошел любопытный эпизод. Военный комиссар С.С. Данилов обратился 8 сентября 1921 года с письмом к В.И. Ленину, в котором писал, что, на его взгляд, необходимо развивать чувство "любви, сострадания, взаимной помощи внутри класса, внутри лагеря трудящихся" и спрашивал мнения на этот счет Владимира Ильича.
Ответное письмо Ленина впервые опубликовано недавно в 53-м томе Полного собрания его сочинений: "т. Данилов! И "внутри класса" и к трудящимся иных классов развивать чувство "взаимной помощи" и т. д. безусловно необходимо. С ком. приветом. Ленин" (Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т. 53. С. 187).
Этот маленький штрих еще раз говорит нам о ленинском отношении к нравственным понятиям, которые иной раз третируются как "абстрактные" и "внеклассовые". Весь опыт общественного развития в нашей стране показал, как надо дорожить гуманным началом социалистического общества, как важно в самых острых классовых битвах сохранить и развивать его.
Вот почему, охотно признавая иные слабости и недостатки в психологии солженицынской Матрены, мы высоко ценим нравственную основу ее характера, доброту и гуманность трудового человека.
Матрену укоряют за то, что она будто бы пассивна, бездеятельна, тогда как настоящий герой должен быть активен. Нам тоже по душе активные, деятельные люди. Но в применении к реальной жизни со всей конкретностью ее обстоятельств вопрос этот несколько сложней, чем кажется.
Начать хотя бы с того, что сама по себе "активность", "деятельность", безотносительно к ее целям и качеству, не может считаться добродетелью. Старик Фаддей куда как "активен" – предприимчив, суетлив, деятелен, значит ли это, что он более "наш", чем безропотная Матрена? Мы справедливо протестуем против абстрактного понятия "добра", но ведь абстрактный "активизм", культ силы, потерявшей нравственные ориентиры, еще опаснее и разрушительнее.
Критики долго вспоминали по разным поводам хлесткую фразу молодого поэта: "Добро должно быть с кулаками". Иные рассуждения на этот счет явно клонились к тому, что главный признак добра – кулак. Были бы кулаки, а насчет своей доброты нам нечего опасаться.
Да, бездеятельное добро выглядит жалко. Но не надо дело и так понимать, что активность, воля – во всех случаях жизни качества высшие и более существенные, чем доброта.
Показателен в этом смысле один критический отзыв. Желая защитить рассказ Солженицына, Л. Жуховицкий истолковал его так: "… независимо от первоначальных намерений художника, рассказ показал бессмысленность, обреченность и даже аморальность праведнической морали, несмотря на прекрасные душевные качества самой Матрены. И не желание подражать ей вызывает великолепно написанный образ старой крестьянки, а мысли довольно мрачные. Сколько зла на планете творится послушными руками таких вот праведников!" ("Литературная Россия", 1 января 1964 года).
Тут что ни слово, то недоумение: почему доброта и бескорыстие Матрены бессмысленны, аморальны? И кто сказал, что мы должны "подражать" ей? И какое, наконец, зло творится ее "послушными руками"? Можно даже подумать, что не Фаддея мы должны больше всего ненавидеть в рассказе Солженицына, а именно Матрену, Матрену, которая всегда жила "в ладу с совестью своей", всю жизнь работала, помогала людям.
Сильно и резко прозвучавшая концовка рассказа – "не стоит село без праведника" – помешала понять его тем, кто кидается на формулы, "выжимки" и оставляет в стороне само искусство. В противном случае легко было заметить, что если Матрена и "пассивна", то пассивна она прежде всего по отношению к своей личной выгоде – поросенка не держала, "за обзаводом не гналась", имуществом своим не дорожила. Но как упрекнуть в пассивности женщину, которая взяла на воспитание чужого ей ребенка и стала ему настоящей матерью, как назвать "пассивной" женщину, безотказную в труде, в помощи соседям или колхозу?
Матрена – прежде всего труженица. И если Фаддей приходил в счастливый раж, когда можно было что-то урвать для себя, у Матрены "было верное средство вернуть себе доброе расположение духа – работа". Не обходилась без Матрены ни одна пахота огорода, и "любая родственница дальняя или просто соседка" могла прийти к Матрене просить помочь докопать картошку – и она охотно шла, только от денег обычно отказывалась – такая чудачка, бессребреница. А когда в колхозе не хватало рабочих рук, к Матрене, по инвалидности выбывшей из колхоза, приходила за помощью жена председателя, "женщина городская, решительная, коротким серым пальто и грозным взглядом как бы военная". Хочется напомнить всю эту небольшую и точно написанную сцену:
"Она входила в избу и, не здороваясь, строго смотрела на Матрену. Матрена мешалась.
– Та-ак, – раздельно говорила жена председателя. – Товарищ Григорьева! Надо будет помочь колхозу. Надо будет завтра ехать навоз вывозить!
Лицо Матрены складывалось в извиняющуюся полуулыбку – как будто ей было совестно за жену председателя, что та не могла ей заплатить за работу.
– Ну что ж, – тянула она. – Я больна, конечно. И к делу вашему теперь не присоединена. – И тут же спешно исправлялась: – Какому часу приходить-то?
– И вилы свои бери! – наставляла председательша и уходила, шурша твердой юбкой".
"Да что говорить, Игнатич! – рассуждала потом весь вечер Матрена. – Помочь надо, конечно, – без навоза им какой урожай?" И еще осуждала за лень деревенских баб: "По мне работать – так чтоб звуку не было, только ой-ой-ойиньки, вот обед подкатил, вот вечер подступил".
У нас не было бы никаких нравственных оснований осудить Матрену и в том случае, если бы по своей немощи и болезням она отказалась выйти на работу. Но она работала, и работала добросовестнее других, не получая ни копейки, – так хорошо ли, нравственно ли упрекать ее в пассивности? Кстати, я не уверен, что председательша, которая выгоняет Матрену навоз вывозить, сама возьмет в руки вилы. Кажется, активность этой женщины, "грозным взглядом как бы военной" (через нее и самого легко себе представить), ограничится призывами и наставлениями, какие она дает Матрене.
Говорить о трудовом человеке с высокомерным снобизмом или с "презрительным сожалением", как говорила о ней золовка, – не значит ли проявлять некое принципиальное бездушие?
Я думаю о тетке Матрене: сколько вынесла она и выстрадала, скольких обула и накормила, – и пахала, впрягшись в соху, и в зазимки ходила копать картошку, и не разгибала спины в войну. И всякий раз в случае неудач и стихийных бед не к этой ли тетке Матрене обращались мы за выручкой и за помощью, и она никогда не отказывала в ней, как не отказала председательше.
Но вызывает ли она "желание подражать ей", может ли она служить нравственным идеалом? – слышу я протестующие, возбужденные голоса Жуховицкого, Крячко или Дымшица. И спешу ответить: увы, она слишком далека от "идеала" – суеверна, малограмотна, обременена предрассудками… Но только все это не повод, чтобы литературе не замечать ее и не говорить о ней с глубоким уважением, сердечным сочувствием.
Матрене присуща "социальная инертность", заметил один критик. Может быть, это и не вполне верно, потому что отношение к труду – это ведь тоже социальное качество, и в нашем обществе важнейшее. Но надо согласиться, что по части общественного сознания Матрена сильно уступает передовым героям нашего времени – энтузиастам, активистам, борцам. Нет у нее ни подлинной сознательности, ни широты идейных горизонтов. Только вот какой отсюда следует вывод? Будем ли мы винить ее за это? Или будем винить автора, что решился показать нам такого героя? А не умнее ли попробовать разобраться, отчего Матрена такая, а не иная, что определяло ее характер, ее сознание? Настолько выше или ниже (мы, кажется, убедились все же, что выше) ее сознание, чем у многих ее односельчан?
И если говорить о некой "идейной ограниченности" Матрены, то не надо ли задаться вопросом: а что могла она, что от нее зависело? "Все! – ответит иной критик. – Все зависит от энергии и усилий простого человека". Но ведь, не говоря уж о старости Матрены и ее болезнях, сделавших ее инвалидом, существуют некоторые объективные, в том числе материальные, условия, от которых прямо зависит прогресс сознания. Матрена долгое время работала в колхозе не за деньги – за "палочки", "за палочки трудодней в замусоленной книжке". Так, может быть, она сама виновата, что за "палочки" работала, может быть, в этом и есть беда ее низкого сознания?
Вряд ли наши критики это имели в виду. Но тогда чего стоят их укоры? Ведь перебиться со своим хозяйством, чтобы как-нибудь прокормиться и согреться, – вот что с утра до вечера заботило Матрену. В те годы, о которых идет речь, особо тяжелые, трудные в послевоенной деревне годы, ей приходилось и торф подворовывать у треста – хотя какая уж в том добродетель, – и сено накашивать тайком для козы, и ячневую крупу доставать "с бою". А при таком уровне благосостояния не надо ждать, что общественная активность будет расти очень бурно.
"Матрена недостаточно просвещенна, она – не борец", – говорят нам. Так просветите ее, помогите ей и таким, как она, почувствовать себя хозяевами в колхозе, на своей земле. И вместо того чтобы корить Матрену за узкий идейный кругозор и малую активность, не лучше ли всем нам, в том числе людям, пишущим статьи, в которых мы негодуем против Матрены, проявить свою общественную активность, направить ее на то, чтобы Матрене жилось лучше, легче, чтобы она скорее достигла того уровня, когда возможна подлинно сознательная борьба за идеи и идеалы.
Повторим еще раз: да, Матрена – не идеальный герой. Это создает некоторые неудобства для тех, кто ищет в литературе лишь "идеалы во плоти", таких героев, которым следует во всем подражать. И автор вовсе не рассчитывает на то, чтобы его читатели взяли Матрену в образец и бросились перенимать у нее все – и добрые ее качества, и ее слабости, недостатки. Нет, самостоятельно думающий читатель дорожит тем, чтобы автор правдиво нарисовал жизнь и передал ему свое понимание людей и событий, а практические выводы для себя он сделает отсюда сам.
И здесь главное, быть может, – честная гражданская позиция писателя. Надо смотреть правде в глаза и видеть людей такими, каковы они есть. И если мы будем доверять правде и воспитывать самосознание, в том числе и в таких людях, как тетка Матрена, – это будет истинным прогрессом общественной активности, активности не героев-единиц, а активности масс. Ведь общественная активность не обязательно должна быть сконцентрирована в какой-то фигуре рассказа, чтобы читатель зажегся ею. Можно изобразить и самую безнадежную пассивность, а в читателе пробудить чувства активные, деятельные. Так же, как, впрочем, и наоборот, можно восхищаться активным поведением героя, а читателя оставить к нему равнодушным, инертным: чего, мол, стараться, если и так все хорошо.
Потапенко в свое время называли "бодрым талантом" за то, что он рисовал привлекательных героев и героинь, изображал поверхностные, мнимые конфликты, а Чехова бранили за "уныние" в его рассказах и повестях. А на поверку вышло, что Чехов не только глубже понимал жизнь, но был и куда большим оптимистом, чем скучный Потапенко. Вообще подлинные реалисты, то есть люди, стоящие за правду, за то, чтобы смотреть на жизнь трезво и честно, по существу своего душевного склада, как ни странно это сказать, нередко оказываются "романтиками", то есть обеспокоены общими, коренными вопросами человеческого бытия, далекими от соображений личного удобства, верности общепринятому, шкурного благоустройства. Напротив, завзятые романтики и оптимисты по специальности часто совершеннейшие "реалисты" по натуре в том смысле, что за возвышенным и ни к чему не обязывающим лепетом, декламацией о счастье, мечтах, цветах и т. п. кроется самый прозаический и короткий обывательский расчет. Впрочем, все это уже не относится непосредственно к нашей теме, и я спешу вернуться к интересующему нас рассказу.
Я думаю, что сила Солженицына как художника заключается как раз в том, что он, не в ущерб трезвой правде изображения, умеет давать человечески симпатичные, положительные фигуры; он любит людей, любит своих героев, и читатель откликается на это живое чувство. Но авторское понимание жизни, его "идеал" проявляются не в одном каком-то лице или одной нравоучительной сентенции, а в общем строе рассказа, в расстановке фигур, в их освещении, в бесчисленных художественных "сцеплениях".
И в этом смысле нельзя обойти вниманием в "Матренином дворе" самого рассказчика, мир его мыслей и чувств – широкий, гуманный, с народной враждой к мещанству, с любовью к русскому быту, речи и с оптимизмом, выношенным в страданиях. И это нам в рассказе дороже всего, дороже, может быть, и самой Матрены, как ни сострадаем мы ее судьбе.
В своем уважении и любви к полуграмотной деревенской старухе рассказчик не позирует, не рисуется, и радостно думаешь: сколько добрых людей на свете. "Жизнь научила меня не в еде находить смысл повседневного существования", – говорит Игнатич в "Матренином дворе". Это редкое у героя Солженицына прямое признание как бы даже противоречит обычному вниманию автора к подробностям быта, описаниям еды, одежды, какой-нибудь незаменимой телогрейки или домашнего тряпья, "бесценного в жизни рабочего человека". Но так уж бывает – кто много толкует о возвышенном и бесплотном, о небесных кренделях, тот обычно вожделеет к кренделям вполне земным. Кто же не стыдится говорить о всякой беде и нужде голодающего и холодающего человека, тому ведома истинная высота духа.
И читатели почувствовали в рассказе эту искренность художника, его душу, которую, по замечанию Толстого, в конце концов одну только мы и ищем всегда в произведении искусства. Вот что писали они в редакцию. А.Ф. Ульянова из Ленинградской области: "Я испытываю удовольствие, большое радостное волнение, восхищение и гордость за писателя… Читаешь – и воображение сразу создает как живых: добрую до наивности, сердечную Матрену, алчного Фаддея… а поминки! …поминки – целая картина живых разных людей". Учительница А.И. Ларюшкина из Львова: "Сколько в этом рассказе любви к скромной, простой труженице-крестьянке, только в работе находившей радости жизни… Такие рассказы нужны, чтобы искоренять недостатки в нашей жизни". П.И. Пащенко из Киева: "Матрену Васильевну нельзя не любить. Она честна, правдива, проста, трудолюбива, не жадна, всем оказывает помощь и ничего и ни от кого не требует, хотя и живет в прескверных условиях". Каменщик М.Е. Трощий (Ставропольский край): "…Передайте Солженицыну сердечно-душевное спасибо, и желаю ему многих лет жизни и счастья, и пусть его судьба хранит от всяких Фаддеев. Я имею в виду его героя из рассказа "Матренин двор", у которого так много дел, которому надо бревна перевозить, которые лежат за развороченными путями, а все остальное для него мелочи, которыми заниматься стыдно и грешно". Директор школы И.А. Карандо (Черниговская область): "…Любуешься Матреной Васильевной, "по-глупому" работавшей на других бесплатно. Она не скопила имущества к смерти. А стоит ли копить? Зачем? Так и живу, ничего не имея, кроме книг. Да и те собираюсь подарить школе. А рассказ еще подкрепил это мое убеждение. Но он помог мне увидеть и понять величие человека…" М. Вершинина из Иркутской области: "Какое же надо иметь израненное сердце, чтобы написать "Матренин двор". И в то же время это теплая, солнечная, жизнеутверждающая вещь. А телогрейка действительно на все случаи жизни, – укутавшись с головою, поплакать можно, и ноги согреть, и кашу укрыть!" Токарь Востокэнергомонтажа А. Захаров из Норильска: "Очень и очень меня тронула вся правда. Короче говоря, не могу и выразить, как все меня взволновало".
Разные отзывы разных людей – одному из них понравилось одно, внимание другого остановило иное, но всех вместе привлекла к себе сердечность рассказа и его правда. Я не думаю, впрочем, как уже говорилось, что исключены отклики и иного рода. Районная газета "Ленинское знамя" 25 июня 1963 года (г. Гусь-Хрустальный) поместила, например, письмо читателя П. Журавлева, в котором о рассказе "Матренин двор" говорилось: "Мрачными красками рисует автор уголок своей родины. Ну а как живет на самом деле большинство крестьян в деревне Тальново и близлежащих деревнях, мы, гусевчане, хорошо знаем. Почти в любом доме – хорошая мебель, радиоприемники, телевизоры и т. д.". Хорошо, коли гусевчане довольны жизнью крестьян в своем районе. У нас нет никаких оснований подвергать сомнению этот факт. Жаль только, что читатель не уловил разницы между газетной корреспонденцией и рассказом: ведь Тальново, где воображение писателя поселило Матрену, и Тальново, о котором пишет П. Журавлев, могут совпадать лишь внешне, по названию. Еще обиднее, что П. Журавлев случайно проглядел главную мысль рассказа. Ведь если Фаддей, предположим, приобретет хорошую мебель или радиоприемник, вопрос, волнующий автора, не будет этим решен. Матрена, как помним, "не гналась за обзаводом… Не выбивалась, чтобы купить вещи и потом беречь их больше своей жизни". Но сохранила доброе, отзывчивое сердце и "нрав свой общительный". В этом ведь и была мысль рассказа, и так поняло ее большинство читателей.
Их не поставил в тупик и не озадачил вопрос, которым беспрестанно задавалась критика: можно ли видеть в Матрене образец для подражания? А если нет, то не печальный ли анахронизм она сама?
Я думаю, мало кто из читателей стал бы сомневаться, что своим суеверием, непросвещенностью, узким кругом идейных интересов Матрена останется в прошлом. Но ее золотое сердце, ее отношение к людям и труду, высокое бескорыстие – драгоценные черты, нужные нам и в настоящем и в будущем. Солженицын воспитывает своим рассказом уважение к трудовому человеку – и это хорошо поняли читатели.