Солженицын обозначил в нашей литературе нечто большее, чем тему разоблачения сталинских репрессий. Он вернул во всей силе для художника требование полной правды и внутренней свободы.
Сейчас он возвращается на родину – возвращается своими книгами.
Существует закон приоритета открытия, неотменимости первого подвига. Пьер и Мари Кюри получили в лаборатории ничтожные граммы радия. Юрий Гагарин совершил всего один виток вокруг Земли, тогда как ныне космонавты летают по двести и более суток. Но и через век и через два века люди будут помнить Кюри и Гагарина как родоначальников эпохи атома и космоса.
"Иваном Денисовичем" перелистнута страница в истории новейшей русской литературы. Эта маленькая повесть, как и "Матренин двор", задала новый уровень правды и художественности. А главная "художественность", наверное, ведь состоит не в украшениях метафор, не в "похожих" картинках, а в страсти к отысканию правды и во взыскательной доброте к людям.
1988
Солженицын, Твардовский и "Новый мир"
Публикация в "Новом мире" (1991, № 6–8) автобиографической книги Александра Солженицына "Бодался теленок с дубом" заставляет меня исполнить обещание читателям ("АиФ", 1989, № 52) и перепечатать давний ответ автору при первом появлении в печати этой книги (Париж, Имка-пресс, 1975).
Поэт князь Шаховской (он же архиепископ Иоанн Сан-Францисский) откликнулся тогда на выход мемуаров Солженицына не лишенной остроумия эпиграммой:
Теленок с дубом пободался.
Дуб зашатался… но остался.
Тогда он стал подряд
Бодать других телят.
С телятами ж бывает дело тонко:
Один ломает рожки сгоряча,
Другой дает от дуба стрекача,
А иногда… и от теленка.
Мне не улыбалась перспектива давать стрекача – ни от дуба, ни от теленка, хотя теленок бодался отчаянно, в том числе и со мной.
Когда летом 1975 года я прочитал впервые изданные в Париже мемуары Солженицына, не сразу мог поверить, что это им написано, подумал, что заболеваю. Слишком я любил и почитал этого человека и писателя, чтобы равнодушно выслушать его, мягко говоря, пристрастный суд о журнале "Новый мир", о Твардовском, о людях, которых близко знал. Невеликодушие его памяти меня ошеломило.
Я понимал всю невыгоду, в свете сложившегося положения и репутации Солженицына, откровенного ответа ему. Большинство либерально мыслящих людей не признало бы за мной даже права на такой ответ. Люди обычно заранее на стороне славы и силы, тем более, двойного ореола Нобелевского лауреата и отлученного от родины изгнанника. Я же был в той поре подзабытый и уже лет пять не печатаемый автор, заслуживший такое положение не в последнюю очередь публичной защитой Солженицына в 60-е годы. Как решиться на полемику с ним в этих условиях, когда браниться – только бесов тешить? И ведь всегда найдется "доброхот", который усомнится, не писано ли это по заказу Кремля или Лубянки, меря чужую порядочность по себе?
И все же промолчать я не сумел. Писал я ответ на "Теленка", озаглавленный в рукописи "Друзьям "Нового мира"", как длинное личное письмо. Писал, уехав из Москвы, на бывшей даче Ковалевского под Одессой, в полном одиночестве, на круглом садовом столике под бунинским платаном. Писал, не имея под рукой ни архивных бумаг (в том числе адресованных мне писем Солженицына 1964–1970 гг.), ни дневниковых записей, которые могли бы помочь и уточнить даты, подтвердить аргументы цитатами. Одни лишь выписки из книги Солженицына лежали передо мной, взывая к необходимости объяснения и ответа.
Разумеется, появление этой полемики не было возможно в советской печати, где само имя Солженицына оставалось под запретом, а мной заслуги этого писателя подчеркивались столь же внятно, как и необходимость полемики с ним. Пришлось пустить рукопись в самиздат. Не без моего согласия рукопись была передана знакомым диссидентом на Запад, и два года спустя опубликована в Лондоне по-русски в альманахе самиздатных материалов "XX век" (вып. 2, 1977). В конце того же года рукопись была издана по-французски с послесловием Е.Г. Эткинда (Париж, "Альбен Мишель", 1977), в 1980 году по-английски в переводе Майкла Гленни (Кембридж, Массачусетс, США).
К сожалению, ни в одном случае я не держал корректуры, и не только не мог пройтись последней правкой по набранному тексту, но даже выправить отдельные опечатки и неточности. Моя полемика с Солженицыным вызвала много откликов в печати Франции, Англии и США, как сочувственных, так и скептических.
У нас до нынешнего времени о ней знали понаслышке: я считал себя не вправе публиковать ее прежде, чем "Теленок" будет напечатан в России. Однако по поводу неизвестной нашему читателю полемики поспешили высказаться – и, разумеется, заранее обороняя Солженицына от любой возможной критики, – такие разные авторы, как Владимир Гусев, Борис Можаев, Алла Латынина, Владимир Бондаренко. Теперь, наконец, о сути спора может судить читатель.
Перечитывая ныне свой ответ "Теленку", я с сожалением отмечаю излишества запальчивого тона, обидные слова, которых следовало избежать, слишком резкие и не всегда подтвержденные оценки политической позиции Солженицына в 70-е годы. Но и сейчас думаю, что в главном давний спор тот был не напрасен, и не хочу задним числом поправлять высказанное тогда с искренней убежденностью. Это относится, прежде всего, к судьбе "старого" "Нового мира" и роли Твардовского. Но также и к защите дружно оплеванного ныне идеала гуманного, демократического социализма, в который Твардовский и многие из нас бескорыстно верили. История в нашей стране распорядилась на нынешний день иначе – и "горе побежденным". Но пусть и эти страницы останутся, по меньшей мере, слепком времени.
Ошибка, которую я с особой охотой признаю, это то, что прощался в своей статье с Солженицыным навсегда. Трудно было вообразить, что еще при жизни нашего поколения в стране произойдут столь крутые перемены, да еще и развязанные (вопреки прогнозам Солженицына) изнутри и "сверху". В любом случае, новая страница его судьбы, возвращение его книг нашему читателю – искренняя радость для меня. Но и промолчать на появление "Теленка" я не считаю себя вправе.
Ноябрь 1991 г.
P.S. Текст статьи "Солженицын, Твардовский и "Новый мир"" в 1991 году решительно отказался печатать редактор "Нового мира" С.П. Залыгин, а вслед за ним еще два журнала. Вот тебе и свобода полемики! – подумал тогда я. Цензура господствующего мнения не менее сурова порой, чем старая правительственная. С тех пор эйфория вокруг имени Солженицына несколько улеглась, и сегодня, надеюсь, полемику с "Теленком" можно воспринять более спокойно и рассудительно, как эпизод недавней (и уже далекой) литературной истории.
Июль 1993 г.
* * *
Поводом для этого очерка послужила книга А. Солженицына "Бодался теленок с дубом", опубликованная в 1975 году в Париже. Долгих, трудных раздумий стоило мне нынешнее решение – записать для друзей "Нового мира" – журнала, в котором впервые был напечатан "Один день Ивана Денисовича" А. Солженицына, – какие мысли и воспоминания вызвала во мне книга "Бодался теленок с дубом" и как отношусь я ныне к ее автору.
Пусть те, кому попадутся на глаза эти строки, простят мне некоторую неустроенность композиции, повторы, частности, излишне личный тон – я не статью для журнала пишу, а с прожитой жизнью пытаюсь объясниться.
Более десяти лет вся моя личная и литературная судьба была связана с журналом А.Т. Твардовского "Новый мир", да и с Солженицыным, вошедшим в литературу через его двери.
С первых минут – это было в начале декабря 1961 года – как я стал читать доверительно и со всевозможными предупреждениями переданную мне Твардовским рукопись "Ивана Денисовича", еще безымянную и отмеченную лишь странным знаком "Щ-854", меня ожгла спокойная правда этой вещи, восхитила безоглядная смелость и высота взгляда автора, рассказавшего о лагере тем неотразимее, что как бы снизу, от мужика, и в невозмутимом спокойствии счастливого дня. А поразительное уменье так компактно и въявь представить многих людей и жизнь их – будто ты сам ее прожил с ними? А новизна слога? Да что там говорить, выдающийся талант автора был принят мною сразу, без оговорок и целиком, и я еще больше полюбил А.Т. за то, что он так безоглядно и восторженно встретил художественную правду повести.
Ближайшие недели и месяцы мы в нашем дружеском кругу, встречаясь, только о том и толковали, как это напечатать, строили планы самые фантастические, с каких ворот зайти и что умнее предпринять. Это сейчас кажется, что иначе и быть не могло, так все просто: передать рукопись Н.С. Хрущеву, увлечь его, добиться разрешения "сверху"…
Детская ошибка – преувеличивать влияние Твардовского "наверху". Многие думали, что он и к Сталину был вхож, а он ни разу не встречался с ним, не разговаривал. А уж с Хрущевым, считалось, он вообще по-приятельски, запросто чай пьет. В одной из своих поэм Твардовский посмеивался над читателем-простаком, уверенным, что поэту ничего не стоит между делом в разговоре с Хрущевым "продвинуть некий твой вопрос" (немало таких просьб содержалось в почте Твардовского).
А тут "вопрос" был особый, и редактор "Нового мира" слишком хорошо это знал. Весной 1962 года едва прошла, ободрав бока о цензуру, "Тишина" Ю. Бондарева, где лишь одна сильная сцена – ареста отца – принадлежала к запретной тематике. А тут советский лагерь в такой полноте и правде – может ли быть сравнение? В справочниках Главлита специальным пунктом тема "мест заключения" была отнесена к области государственной тайны. Публикация повести спотыкалась об этот запрет, но могла, в случае удачи, открыть дорогу в литературе всей "лагерной теме". Литературный вопрос был здесь на самом острие политики. Вокруг проблемы лагерей и реабилитации шла подспудная, тайная борьба, сам Хрущев то наступал, то отступал в своих разоблачениях Сталина, и один неосторожный, ложный шаг все мог бы погубить.
Летом и осенью 1962 года мне, как свеженазначенному члену редколлегии "Нового мира", пришлось принимать участие в предварительном обсуждении и подготовке к публикации повести Солженицына. Помню, как заботило Твардовского полное единогласие членов редколлегии в этом деле, и я, в числе других его товарищей по редакции, по мере сил укреплял его дух в принятом им мужественном решении. Конечно, все люди, все человеки, и мера сомнений и опасений у разных людей в редакции была разная. Но в главном, что надо печатать, редколлегия была едина. В июне 1962 года, до всех обращений в "верха", было произведено даже формальное голосование: все подняли руки "за".
И дальше, шаг за шагом, история Солженицына в "Новом мире" – это часть и моей личной судьбы. Вместе с А.Т. и А.Г. Дементьевым я участвовал в подготовке и редактировании письма Твардовского Хрущеву о повести. Как известно, решение о ее публикации было принято Президиумом ЦК КПСС после двукратного обсуждения. Ни для кого не было секретом, что повесть напечатана "с ведома и одобрения ЦК", как тогда говорили, и все же очень скоро выяснилось, что у нее есть довольно влиятельные противники.
После сумасшедших похвал (вещь "толстовской силы", – писал в "Правде" В. Ермилов) Солженицына мало-помалу стали поругивать в печати и на писательских собраниях, сначала сдержанно, сквозь зубы, но с каждым месяцем все энергичней, злей. Летом 1963 года я написал и опубликовал в январской книжке журнала за 1964 год статью "Иван Денисович, его друзья и недруги". Статью сполна оценили тогда и друзья, и недруги "Нового мира". На журнал обрушился град пасквильных заметок, реплик и редакционных статей ("Литературная газета", "Литературная Россия", "Москва", "Огонек" и др.), где повести Солженицына, как правдивой и написанной в целом "с партийных позиций", противопоставлялась моя статья, будто бы ее исказившая.
Солженицын не хочет об этом вспоминать или вспоминает так: против него стали выпускать "другого, третьего, сперва ругать рассказы, затем – и высочайше одобренную повесть, – никто не вступался". Неправда, "Новый мир" вступился. В моих бумагах сохранилось письмо Солженицына от 4 февраля 1964 года, где он горячо благодарил журнал и меня за статью, оборонявшую его от нелепых нападок и будто бы что-то ему самому открывшую. "От подобной статьи чувствуешь – как бы и сам умнеешь". Великодушная, быть может, и преувеличенная похвала, в те дни для него вполне естественная.
Романы Солженицына "В круге первом" и "Раковый корпус" я принял как торжество литературы и личную радость, видя в них подтверждение огромной мощи и жизнеспособности его творческого духа. В них не было, быть может, того полнейшего совершенства и художественной емкости, как в "Иване Денисовиче", и не все сцены и лица были безупречны, но это искупалось широтой задачи, многообразием свежих идей и образов, обновлением романной формы. Значит, повесть не случай, не одинокая вспышка, и мы имеем дело наконец-то с писателем, напоминающим былых гигантов нашей литературы. Напечатать романы журнал не смог по обстоятельствам, как говорится, "от редакции не зависящим". Но мы долго надеялись на это, как на чудо, делали к тому неоднократные попытки и, чтобы поддержать автора, заключили с ним договоры на эти вещи на самых выгодных условиях.
В январе 1966 года, как раз в те месяцы, когда, испуганный захватом на квартире Теуша его рукописей, Солженицын, как он пишет, "реально ожидал ареста почти каждую ночь", "Новый мир" напечатал его рассказ "Захар-Калита". Не всем в редколлегии этот рассказ нравился, но все согласились, что надо поддержать печатанием оказавшегося в трудном положении автора. А в августе 1966 года, когда уже ни одна газета, ни один журнал в СССР давно не поминали добром имя Солженицына, мне удалось опубликовать на страницах "Нового мира" большой сочувственный разбор его рассказа "Матренин двор", где суждениям неумной казенной критики были противопоставлены отзывы читателей. 5 октября 1966 года Солженицын прислал мне, между прочим, обширное благодарственное письмо, где весьма лестно отзывался о моем "отменном критическом стиле" и даже разбирал по пунктам его особенности и черты. Нескромно, быть может, об этом поминать, но что делать, если о разносе "Известиями" "Матренина двора" Солженицын в "Теленке" говорит, а о защите "Новым миром" этого рассказа – ни полсловечка. Такова и в других случаях избирательность его памяти.
Все это я к тому теперь пишу, чтобы показать, как дорог лично и по литературным путям оказался мне Солженицын. И что касается меня, то я всегда буду гордиться тем, что присутствовал при появлении на свет этого замечательного таланта, помогал Твардовскому отстоять и защитить его на первых порах, когда его голос только еще зазвучал незнакомо и резко в литературе.
За годы "Нового мира" я привык считать Солженицына близким себе человеком и не сомневался в добром его отношении. Но вот в 1970 году, всего через два месяца после разгрома журнала, произошла у нас ссора в письмах, приведшая к немому, необъявленному разрыву. Неожиданно для Твардовского и для меня он, по самому случайному поводу, подробно изложил на бумаге свои запоздалые обвинения уволенной редакции. Содержание этих писем Солженицына теперь весьма близко к тексту передано на с. 305–308 "Теленка". Он задним числом упрекал журнал в бесцветности его последних книжек, в том, что он в 60-е годы потерпел поражение "в соревновании" (?) с самиздатом; особенно резко укорял уволенных членов редколлегии в том, что они не оказали "мужественного сопротивления", когда их освобождали от должности и т. п.
В "Теленке" Солженицын пишет: "От отставленных членов я не скрыл, что осуждаю всю их линию в кризисе и крахе "Нового мира" (Какова словесность! И это о разгоне журнала! – В.Л.). Так и было передано Твардовскому, но безо всех вот этих мотивировок". Солженицын ошибается. Он просил познакомить Твардовского с его письмами ко мне, и я тогда же передал ему их в копиях.
Твардовский негодовал и хотел отвечать Солженицыну с присущей ему прямотой и резкостью. Я отговорил его, сказал, что отвечу сам. Иначе была бы их ссора, а при невоздержанном характере обоих, она стала бы злорадным достоянием всех, кто ее жаждал (вот-де): только что журнал разогнали, а Твардовский уже бранится с Солженицыным).
Твардовский согласился. "Обгони-ка сперва моего меньшого брата", – процитировал он пушкинскую сказку о Балде.
В моих ответных письмах, о которых Солженицын в "Теленке" не упомянул, но которые были хорошо известны Твардовскому, я, между прочим, писал:
"Вполне сочувствую Вашему желанию "на переходе" к 70-м годам назвать все своими твердыми именами. Но Вы делаете ошибку, если думаете, что говорите всякий раз как бы от лица Истории. Не уверен, что она во всем со гласится с Вами. К сожалению, Вы сплошь и рядом питаете иллюзии самые детские, легко теряете масштаб явлений и поддаетесь, очевидно, впечатлениям и настроениям кружковой сектантской предвзятости. А сколько наивной импровизации в Ваших исторических прогнозах и оценках! (…) Сознаю, конечно, и Ваша пристрастность, и оценки эти в большой мере результат нездоровых обстоятельств, противоестественного положения, в которое Вы поставлены как писатель. Но, неизменно восхищаясь Вашим художественным талантом, я искренне сожалею, что Ваша общественная активность находит себе такой ложный выход" (8 мая 1970 г.).
Люди, близкие тогда Солженицыну, передали мне, что он не желал бы делать нашу переписку достоянием гласности – и она ушла под воду, чтобы всплыть лишь теперь страницами "Теленка".
Мы встретились с Солженицыным последний раз в декабре 1971 года, если и не как-то особенно сердечно, то по-человечески, на похоронах Твардовского и крепко пожали руки друг другу вблизи его гроба. Мне казалось, что Солженицын что-то понял тогда заново в Твардовском и "Новом мире", и его отклик на "девятый день" как будто это подтверждал. Потом (чтобы уж дорисовать картину наших взаимоотношений до "Теленка") он прислал мне собственноручно написанное приглашение на Нобелевское чествование у себя на квартире, и я его не отклонил. Чествование, как известно, не состоялось.
Когда Солженицына высылали из страны, я, понятно, отверг настойчивые домогательства взять у меня "отклик" или интервью, чтобы, как у нас водится, подсвистать ему вдогонку. И хотя я не был согласен со многими его речами и заявлениями после 1970 года, хотя мне, исключая нескольких блистательных глав, не понравился "Август 1914", озадачила и разочаровала статья о раскаянии в сборнике "Из-под глыб", я не считал для себя возможным печатно или в самиздате выступать против него.