- Все мы поэты от шестнадцати до двадцати лет, - улыбнулся Перфильев. - Сейчас пока поэзия забыта.
На столе уже все было готово.
- Давай, Сережа, окрестим тебя в начсвязи боевого полка. Ты на этом месте как впаянный будешь. Такое только пригрезиться может: Сергей Ольшанский - у нас в полку…
- Нет, выпьем за другое, - перебил я, - за тебя живого, хоть и сивого.
А когда поднимали вторую рюмку и Перфильев возобновил тост, я его поправил:
- За командира взвода связи. Зачем скидки на дружбу? Я еще не обстрелян и связи полка взять на себя не могу - не справлюсь.
- Справишься!
- Нет. Пока научусь, жертвы будут. Взводным буду. Суворов и тот с солдата начинал.
- Ишь ты, сравнил! - усмехнулся Перфильев.
- И взводным - много, когда в подчинении солдат Сорокоумов…
- Пожалуй, ты прав, - согласился он. - Неволить не будем. Выпьем за взводного.
Мы выпили и налили еще - за предстоящие бои.
В бой дивизия должна была вступить, видимо, скоро, В полк прибыли еще две группы офицеров. Оверчук ходил радостный и возбужденный.
- Ну, - говорил он, - укомплектовался я офицерами - теперь их столько в полку, что даже собственный резерв создан. Прав был Перфильев, говоря: пришлют - и прислали.
О Перфильеве Оверчук отзывался с особым уважением. В полку замполита любили. Были в этой любви и боязнь оконфузиться перед ним, и стремление получить от него похвальное слово. Даже отчаянные, чуть-чуть партизанистые разведчики при Перфильеве делались подтянутыми.
Однажды во время занятий Перфильев ходил по подразделениям в поле и остановился около моих связистов, которым я ставил учебную задачу.
Я только что набросал схему примерной боевой обстановки: дать связь двум ротам, одной - в лесу, другой - на открытой местности. Ездовой должен был стрелять из трофейной ракетницы для обозначения переднего края противника. Солдатам было приказано провод основательно маскировать, прокладывать линию ползком. Перфильев стоял и слушал, трогая длинными тонкими пальцами раздвоенный, волевой подбородок.
- Товарищ лейтенант, я по лесу, я высокий, наведу и подвешу, - попросил Пылаев при распределении заданий.
- Ползать боишься, - улыбнулся Сорокоумов, - а в бою придется. - Он накинул ремень катушки на плечо, взял в руки телефон и боком лег на землю, ожидая команды.
- Пылаев будет начальником направления связи, поведет по лесу, - сказал я.
- Правильно, я длинный!
- В лесу форсируете озеро. (Местность была мною заранее разведана.)
Перфильев улыбнулся, Сорокоумов захохотал:
- Выгадал!
- Слушаюсь! - отрапортовал Пылаев, всем своим видом стараясь показать, что он с удовольствием выполнит любую задачу.
Я посмотрел на часы.
- Миронычев - оборудовать ЦТС. Приступить к работе!
Начальники направлений связи поползли. Пылаев - вправо, к лесу, Сорокоумов - прямо на бугорок, из-за которого ездовой пустил первую ракету. Она описала светящуюся дугу и с шипеньем упала в сухую траву.
Миронычев, сжав и без того тонкие губы, рыл окоп под ЦТС. Вид у него опять был ехидный, и мне показалось, что солдат иронизирует над педантичностью своего необстрелянного командира.
Я взял лопату и стал помогать ему; он молча посторонился. Мне снова показалось, что у Миронычева на лице мелькнула самодовольная улыбка: дескать, заставил нас зря копаться, так и сам потрудись.
- Товарищ лейтенант! - позвал меня Перфильев. - Пойдем посмотрим, что делает Пылаев. - И добавил: - Посредникам разрешается во весь рост.
Мы шли по сухой траве, местами еще не пожелтевшей. Перфильев говорил:
- Я пошел разведчиков посмотреть, да увидел тебя. Твои тоже ползать не любят.
В лесочке мы увидели небрежно заброшенный на ветви деревьев телефонный провод. Вблизи уже слышался голос Пылаева:
- Нерпа, докладываю: нахожусь на месте.
Мы увидели Пылаева. Удобно разместившись в кустах на ближней стороне озера, он покуривал, с наслаждением вытянув на траве свои длинные ноги.
- Вы почему приказание не выполняете? - спросил я.
Пылаев вскочил, встал по стойке смирно и, скосив виноватый взгляд на Перфильева, неуверенно ответил:
- Вбовд нельзя… сапоги промокают, да и глубоко там, наверное. Игра же это… Я представил, что я там…
- Не игра, а учеба перед боями.
- А может быть, так, - поправился Пылаев, - в боях со второго этажа прыгать придется. Скажем, атака противника, я заскочил на второй этаж, а за мной гонятся…
- Может быть, - ответил я, сдерживая накипающее раздражение.
- Значит ли это, товарищ лейтенант, - продолжал Пылаев, - что нам сейчас надо со второго этажа прыгать?
- Это казуистика, Пылаев, - ответил я. - Ты берешь исключительный случай. Наша же учеба предполагает характерные случаи в характерной обстановке.
Пылаев опустил глаза, и на его губах застыла хитроватая улыбка. Наступило неловкое молчание. Перфильев осуждающе посмотрел на меня. Я слегка растерялся, но, чувствуя свою правоту, спросил:
- Ты пытался переправиться на ту сторону?
- А как же! - бойко ответил Пылаев. - Но разве бы только крылья мне помогли.
- А плот мог бы помочь? - быстро спросил я.
- Безусловно, - простосердечно согласился Пылаев.
- Пошли.
Пройдя по берегу метров пятьдесят, я показал на видневшиеся в камыше связанные бревнышки. Губы Пылаева сделались детскими, обиженными, и на лице его застыла та наивность, которую я в нем неоднократно наблюдал потом, зная уже ей истинную цену.
- Недоучел, товарищ лейтенант, - сказал он виновато и, вдруг оживившись, попросил:
- Разрешите исправить ошибку.
- Исправь.
Вооружившись шестом, Пылаев на плотике подплыл к тому месту, где стоял его телефон. Он надел катушку с кабелем на ремень за спину и поплыл через озеро. Временами он останавливался и, прикрепив за кабель запасной железный штырь заземления, опускал его в воду.
- Для чего это он делает? - спросил меня Перфильев.
- А чтобы кабель ложился на дно. При форсировании рек это необходимо: иначе плашкоут, катер или моторка могут порвать провода.
Вскоре Пылаев переправился и, включившись в провод, доложил об этом на ЦТС.
- Ну, с плотиком тебе повезло! - сказал мне Перфильев.
- Нет, - ответил я, - просто я вечером все здесь осмотрел. А Пылаев поискать поленился.
Перфильев улыбнулся:
- А я, брат, признаться, вначале подумал, что ты зарапортовался: прохладно сейчас купаться. Ну, действуй, пойду к разведчикам.
После ухода замполита я навестил Сорокоумова. Солдат дежурил у телефона, сидя в отрытой им ячейке. Его линия была тщательно замаскирована, имела запасы слабины на случай порывов. Миронычев, хоть и покряхтел, но окопчик для ЦТС отрыл добросовестно. Даже сделал углубление для телефона и сиденье.
- Земелька мягкая, - сказал он, - на фронте бы такую.
С занятий мы шли за повозкой, на которую погрузили имущество.
- Ты что, два раза озеро форсировал? - с ехидцей спросил Пылаева Миронычев.
- А как же! - раздраженно ответил тот. - Наш полководец приближает нас к боевой обстановке.
Все засмеялись.
- Прекратить разговоры! - обернувшись, скомандовал я и пошел сбоку строя, наблюдая за порядком.
В это время я вспомнил своих дальневосточных солдат, которые все до одного так хорошо ко мне относились, вспомнил, как они провожали меня на фронт…
Глава третья
Через несколько дней полк выступил в поход. Наши войска, освободив Киев, гнали врага за Фастов, к Житомиру.
Передовые части, которые нам предстояло догнать, подходили к Житомиру. Они двигались так стремительно, что отстала артиллерия, застряв в осенней грязи, на разбитых шляхах. Меж тем поговаривали, что Гитлер уже бросил навстречу нам танковые соединения Роммеля, еще недавно находившиеся в Африке. И как обычно перед немецким контрнаступлением, днем над дорогами высоко в небе кружили разведывательные самолеты противника, прозванные за свой вид "рамами".
Взвод связи замыкал батальонную колонну. Взвод пополнился и теперь состоял из девяти человек. В боях это было минимальное число: к трем стрелковым ротам - по два человека в каждую, одного - к минометной роте, одного - с лошадьми и одного - на ЦТС, - так распределил я солдат.
Сорокоумов шагал рядом со мной.
- Бывал я в этих местах в сорок первом, - говорил он, хмуря мохнатые брови, обращаясь не то ко мне, не то к Пылаеву, посасывающему больной зуб.
- А через Днепр по мосту отступал или на подручных средствах переправлялся? - заинтересовался Пылаев.
- Вплавь - боком, на спине - всяко, лишь бы пилотку с красноармейской книжкой не замочить да винтовку.
Миронычев рассмеялся.
- На такой спине год плавать можно, - сказал он сквозь смех, - а на пылаевской и часа не продюжишь.
- Часа, часа! Много ты знаешь, - огрызнулся Пылаев.
- Пловец куда там!.. Держаться можешь на воде, где глубина по колено, - не унимался Миронычев.
Сорокоумов пристально посмотрел на обоих, и они умолкли.
- Мост жалко, - сказал он, - красивый, большой был. Взорвать быстро можно, а строить - долго.
Мимо батальона обочиной дороги проехал "виллис" с комдивом и начальником политотдела. Деденко сидел задумавшись. Воробьев, пригнувшись, что-то говорил шоферу.
- Привет связистам! - крикнул начполит, поравнявшись с нами.
На вторую ночь мы подошли к Днепру. Здесь, чуть севернее Киева, он не очень широк. Через реку был наведен понтонный мост. Вода под ним пенилась, клубилась, клокотала.
- Может быть, те же саперы и строили, что взрывали? - задумчиво проговорил Сорокоумов. Я посмотрел на него с уважением: хлебнул фронтового лиха этот солдат. Сотни километров линии навел он и исправил своими широкими, лопатообразными руками.
Многое Сорокоумов повидал на своем веку. Строил мельницы, служил лесником, а перед уходом в армию заведовал в колхозе птицеводческой фермой. Об этом увлечении он не любил говорить: солдаты шутя называли его куролюбом. Мирон посмеивался, пряча в душе чертей.
- Верхогляды, - говорил он, - да вы знаете, что такое курица? Если эту курицу блюсти хорошо, она выгоднее свиньи. За газетами надо было следить. Читали выступление Хрущева перед войной? Я после этого выступления и поступил на ферму. Знаете, сколько мяса, яиц, пера мы сдали государству? Инкубатор у меня был, все было. А вы говорите… - И тут черти выскакивали из его души:
- Молчать мне, а то зашибу! Каждый должен горизонты государства видеть, а не только свой нос.
Сорокоумов любил всякую работу. Жила в нем вековая традиция русского трудового человека: он и на войне все делал обстоятельно, не думая о том, на день это делается или на год. Уж если наведет линию, так есть на что посмотреть. И красиво и прочно.
Четыре раза после лечения в госпиталях возвращался Сорокоумов в свою роту. Его оставляли старшиною в медсанбате, но он просился снова в свой полк. Он был хорошим помощником мне во всех боевых делах.
У понтонного моста полк остановился: перед вечером мост бомбили немцы, один пролет был разрушен. Саперы, торопясь, чинили его. Взошел месяц. Кривой, как турецкий ятаган, висел он в темном небе, слабо освещая кусты, обозы, людей. Над противоположным берегом мигнул и погас огонек - это с опознавательными огнями пролетел самолет, наверное У-2.
"А может быть, скоро мой первый бой?" - подумал я, и в сердце шевельнулась тревога.
Мост поправили. Снова заскрипели колеса, послышались голоса, тревожное ржание коней.
Поздним вечером мы остановились на привал в какой-то пустой деревне. Поступил приказ быть в полной боевой готовности. Редкие хаты сиротливо стояли меж пепелищ. Пахло прелой соломой, жженым навозом. Откуда-то сочился тошнотворный дым. Минометчики сгружали боеприпасы с машин на повозки. Пролетали конники, распластав крылья плащ-палаток.
- Видно, противник близко, - сообщил Сорокоумов, наблюдая предбоевое оживление. - Наверное, завтра еще марш - и в бой.
Оверчук приказал навести связь в три стрелковые и в минометную роты. Я развернул ЦТС и разослал ННСов, как принято сокращенно называть начальников направлений связи, в роты, оставив при себе одного ездового, пожилого солдата Рязанова. Рязанов был опытным связистом. Он знал все виды проводок: шестовую, кабельную, постоянную на столбах. Рязанов умело прикрепил к коммутатору концы провода, идущего от рот, и провел линию в дом, где расположился комбат. Вскоре на нашу ЦТС в сопровождении полкового связиста, притянувшего провод от полка к комбату, зашел Бильдин. Вид у него был воинственный.
- Ты что? - спросил он, угрожающе выставив на меня клинышек курчавой бороды. - Всем связь, а пулеметчикам нет?
Я обнял его и усадил рядом:
- Таков приказ комбата. Людей у меня больше нет, да и с проводом туго.
- Людей нет! - добродушно ворчал Бильдин. Чувствовалось, что он зашел не поругаться, а повидаться. - Вон у дивизионных связистов тоже не хватает людей, однако всех обеспечивают. Между прочим, я был на КП полка, видел одну связистку. Такая деловая дева, сержант, Ниной зовут. Ты не знаешь, где мы ее с тобой встречали?
- Нет.
- А она спросила о тебе. Привет передала.
- Брось разыгрывать!
- Я серьезно. И знаешь кто это? Дочь Ефремова. Мы видели ее - помнишь эшелон? О проводах она пела, чернявая, огнистая такая.
- А где она дежурит? - спросил я, с головой выдавая себя.
- У командира полка.
Я подошел к аппарату полкового телефона, взял трубку у дежурившего солдата и нажал зуммер. Мне ответил девичий голос.
- Простите, что беспокою, это говорит Ольшанский. Помните, мы виделись на полустанке, я вам тогда сказал, что встретимся… Вот и встретились.
- Ольшанский? Ах, да… - ответила она, и в голосе ее послышалось такое безразличие, что у меня сразу пропало желание быть озорным. Я стушевался.
- Я хочу поздравить вас с началом боевой службы.
- Спасибо.
- И поблагодарить за привет…
- Какой привет?
- Вы передали с офицером, у которого кудрявая бородка!
- А-а… ну это шутка…
Трубка захрипела.
- Вы меня слышите? - продолжал я.
- Да, - ответила девушка таким тоном, который исключал всякую возможность дальнейшего разговора.
- До свиданья… - сухо закончил я, решив, что разговаривать нам больше не о чем.
Подъем был ранний, тревожный: ночью дивизия получила новую задачу - форсированным маршем выдвинуться южнее городка Малин.
Я увидел на карте комбата место сосредоточения дивизии. Оно было обведено красной овальной чертой на зеленом массиве леса близ Житомирского шоссе.
Шли очень быстро, привалы делали редко. Все стали сосредоточенными и серьезными.
Связисты шагали уверенно и привычно. Пылаев, прищурив глаза, о чем-то думал. Конечно, его мысли, как и мои, были заняты предстоящим боем. Я как-то не очень верил, что меня могут убить. Это свойственно молодости - верить в бесконечность жизни.
Мы шли к назначенному месту. В небе долго кружила "рама", оставляя за собой молочные бороздки. Через некоторое время три немецких самолета, внезапно налетев, ринулись на нашу колонну. Солдаты рассыпались по обе стороны дороги. Захлопали винтовочные выстрелы. Мы с Пылаевым, Сорокоумовым и Миронычевым остались у повозки и дали из автоматов несколько очередей по самолетам.
- Как спаренный пулемет! - захохотал Сорокоумов, обнажив наискось поставленные, потемневшие, как у заядлого курильщика, зубы.
В это время над головой пронесся вихрь.
"Из пулемета", - я инстинктивно пригнулся.
"Юнкерсы" не бомбили. Они взмыли вверх и ушли. На дороге лежали два только что убитых бойца с бледно-желтыми лицами.
Солдаты торопливо выкопали могилу в поле близ обочины, дали салют из винтовок и автоматов, и мы пошли дальше. Шагающий рядом со мной Сорокоумов внимательно посмотрел на меня и опытным взглядом пожившего уже человека определил, что командиру взвода немножко не по себе после налета.
- В сорок первом, - заговорил он, слегка шепелявя, - нас у Днепра бомбили, был такой грохот, что мы пооглохли все. Это я потом уже узнал от артиллеристов, что в такое время рот надо открывать.
Сорокоумов говорил буднично, спокойно и постепенно отвлек меня от мрачных дум.
В район сосредоточения полк пришел глубокой ночью, в непроглядной тьме, и сразу же батальоны развернулись в боевые порядки и начали окапываться.
Навстречу противнику была послана разведка.
- Уверенно вы по карте ходите, - сказал я комбату Оверчуку.
- Я - что! - ответил комбат. - Вот Ефремов с Перфильевым по азимуту хоть лесом, хоть степью тютелька в тютельку приведут. Степью еще труднее ходить: она, брат, обманчива, и ориентиров природных на ней нет. На Центральном фронте пришлось нам по ней походить… - И вдруг, точно перебив самого себя, закончил резко: - Дайте ротам связь.
Осевую линию к роте, окапывавшейся в центре, повел Сорокоумов. Это была самая ответственная линия: она соединяла с батальонным коммутатором провода двух соседних рот. Эти роты связью обслуживали новички.
Миронычеву я поручил навести линию в минрепу, расположенную в овраге за КП батальона. Пылаев остался на ЦТС.
Выкопав совместно со мной небольшой окоп буквой "Г", он уселся в нем и, прислонив трубку к уху, стал ждать.
- Сорокоумыч навел, - вскоре доложил он.
Потом последовали сообщения от Миронычева, от новичков из рот, и линия заработала. Командиры подразделений сообщили комбату о ходе оборонительных работ, о дозорах, полевых караулах. Впереди слышался нарастающий орудийный гул, сопровождаемый временами монотонным рокотом вражеских самолетов.
- Наступают, - лаконично заметил Оверчук, высунувшись из своего окопа, который находился рядом с нашим.
Я подменил на дежурстве Пылаева, уставшего от похода, замученного флюсом.
- Подежурю… не хочу спать, - уверял он, но, сменившись, пристроился в уголке окопа и тут же заснул крепким сном.
Предположение Оверчука подтвердилось. Становилось все тревожнее. Полковые связисты притянули свой провод, подав его конец к нашему коммутатору. Из штаба стали звонить оперативники, требуя срочно представить схему обороны батальона, а артиллеристы запрашивали о наличии боеприпасов к минометам и пушкам.
Я сидел и слушал переговоры, старался уяснить себе сложившуюся обстановку.
Мне было известно, что Первый Украинский фронт, в состав которого входила наша дивизия, развивая после освобождения Киева стремительное наступление, выбил противника из Житомира. Но всякое наступление имеет наивысшую свою фазу и фазу затухания. Не всегда победы можно считать заслугами, а поражения - промахами полководцев. Фронтом командовал очень способный генерал Ватутин. И если бы все дело сводилось к умению руководить, то наш успех был бы обеспечен.
Нет, для наступления, кроме умения воевать, нужно должное количество войск, техники, снарядов. Мне тогда еще не было известно, что на нашем участке всего этого было недостаточно в условиях, когда Гитлер бросил на нас отдохнувшую после африканского похода, пополненную личным составом и машинами танковую армию Роммеля.