- Трубку там… эту-у…
- Микротелефонную, - подсказал Пылаев.
- Совершенно верно. Потом это… футляр. Шнур… питание. Ремень, на котором цепляется телефон.
- А говорить умеете по телефону?
- А как же… Беру трубку, - он важно надул щеки и приставил кулак к уху. - Товарищ Белкин слушает!
- Ну, ладно, товарищ Белкин, - вздохнул я, - возьму вас.
- Сейчас или подождать, я тут укладываюсь?
- Потом за вами Пылаев придет.
- Подожду.
Остальные солдаты хотя и заинтересовались приходом связистов, но продолжали любовно чистить винтовки. Чувствовалось, что сменить их на телефон они сочли бы за измену.
Я подошел к высокому сутулоплечему пехотинцу, с игривыми искорками в черных глазах.
- Вы не желаете в связь?
- Нет. Повременю.
- Почему? В связи же интересней.
- Интересу мало, бегай в бою, как чего потерял. А в стрелках она, родимая, - указал на винтовку, - счет с врагом сводит.
- Ну, пехотинец знает только винтовку, а здесь поговорил - и стреляй.
- Я молчком постреляю, - буркнул солдат.
- Отмочи-ил! - прыснул кто-то.
- А что же вы на связь зуб точите?
- Не точу, но не желаю.
- Почему?
- Это пехота в квадрате. Перебило провод, бегай без ума, а тебя гонят - скорей да скорей.
- Иной раз, конечно, достается связистам, но зато честь какая! - старался убедить я. - Ведь у нас говорят: - Нерв армии! Не будь связи - как пехотой, артиллерией управлять, самолетами? А потом - где и побегал, где и посидел.
Меня слушали, но я чувствовал - мои уговоры действенны не очень.
Я стал рассказывать солдатам о связистах, особенно о Сорокоумове. А когда кончил, слово взял тонкий веснушчатый паренек.
- Мы пойдем, чего там, - сказал он.
Я записал новых связистов и напомнил Пылаеву:
- Завтра начнем учить.
Вечером я раздобыл у Китова семь катушек кабеля.
Китов за последнее время стал мягче относиться ко мне, как и ко всем подчиненным. Случилось это, как я потом узнал, после серьезной беседы, которую провел с ним Перфильев. Наблюдательный замполит, уже давно заметивший у начсвязи равнодушие к делу и к солдатам, сделал ему внушение. И Китов немножко изменился. Но чувствовалось: много еще нужно ему, чтобы переломить себя.
Состав взвода связи батальона в боях был обычно самым текучим: люди быстро выходили из строя, ведь линию приходилось почти всегда наводить и обслуживать на глазах у противника. И часто солдаты не успевали изучить свое дело, как расставались с ним. Поэтому я всегда торопился использовать дни стоянки и отдыха для учебы взвода.
Утром мы начали занятия. Я ознакомил солдат с устройством индукторных и фонических аппаратов, конечно, не полностью, а с элементарными понятиями: как подключать линию, как послать вызов на соседнюю станцию; у индукторного телефона - звонком, у фонического - зуммером; как при работе нажимать разговорный клапан у микротелефонной трубки. А потом вывел их в поле и занялся практикой. Под конец занятий я велел Пылаеву приводить в порядок кабель, а сам решил поучиться верховой езде и приказал Рязанову оседлать коня, которого мы случайно заполучили из числа трофейных. Рязанов почистил коня, напоил. Он уверил меня, что конь отличный.
- А как под верх, Рязаныч?
- Огонь! - мотнул головой ездовой.
- Огонь? - с тревогой переспросил я.
- Нет, он не то, чтобы уросить, но ежели плетью его - бежит.
- Это хорошо.
- Экий ты, все бы играл! - любовно гладил Рязанов смирного коня, дремлющего на ходу и опустившего мокрую губу.
Я уселся в седло и натянул поводья.
- Ты его того… отпускай, - советовал Рязанов. - Он умный. Он побежит.
- Знаю, Рязаныч. Попробую его.
Чалый тронулся, опустив морду к самой земле. Встречавшиеся на пути посмеивались:
- Лейтенант, на свалку конька?
- Подкормить надо: не дойдет!
Около дивизионной ЦТС чалый вдруг встал как вкопанный.
- Пошел, пошел, - легонько стукал я его по бокам ногами. Конь не шевелился.
- Но! - дергал я за поводья.
- Экая упрямая скотина! - посочувствовал прохожий солдат.
Вокруг собирался народ: солдаты, любопытные бабы. Вышла Нина. Заправив густые волосы под шапку, она соболезнующе посоветовала:
- Вы его, товарищ лейтенант, ногами пощекотите.
Не хватало мне только, чтобы еще и Нина смеялась надо мной. Но я видел - она не смеялась. Судя по выражению ее лица, растерянно-радостному, она была рада видеть меня даже в таком смешном положении. Это ободрило меня. Я чувствовал прилив отваги.
- Будь добра! - крикнул лихо я Нине. - Принеси мне хворостинку.
Она сбегала к ограде, принесла тонкий прут.
И только я взял из услужливых рук девушки хворостинку, лошадь взмыла на задние ноги и, дико заржав, рванула, делая многометровые прыжки.
Я попытался уцепиться за седло, но не успел - и в следующую секунду мешком грохнулся наземь. Так я и не понял, подшутить надо мной решил Рязаныч, или сам он не знал, как ведет себя под седлом злосчастный конек. Мечтал я показаться Нине в позе кавалериста, а очутился в комическом положении.
Когда я вернулся, Рязанов, снимая седло, спросил меня:
- Под палкой бешеный, а так с места не сдвинешь?
- Да, с норовом конек: пока не припугнешь, не пристращаешь - ни тпру ни ну, - вздохнув, ответил я Рязанову.
Потом мы с ним вдвоем поджидали солдат с занятий.
- Хорошо я начал жить до войны, - вспоминал Рязанов. - Дочку свою выдал замуж за серьезного человека, прораба.
- Ну вот, кончим войну и опять будем жить, - сказал я.
- Да налаживать все надо. На сколь годов работы! Эвон как немец разорил все.
- Ничего, наладим.
- Конечно, наладим: нам к труду не привыкать.
Глава седьмая
Дивизия готовилась в новый поход. Поступило пополнение с освобожденной территории: партизаны, с алыми ленточками на шапках, в широких немецких штанах лягушечьего цвета, юноши, подросшие за время немецкой оккупации. Сотнями вливались они в дивизию.
Комдив Ефремов, уже в погонах полковника, выстроил всю дивизию - с обозами и артиллерией.
Высокий, костлявый, он прошел вдоль строя, опираясь на инкрустированную трость. Остановился, поднял руку, с торжественностью в голосе обратился к солдатам:
- Бойцы второй! Получена радостная весть. Нашей дивизии присвоено звание Корсунь-Шевченковской!
- Ура-а-а! - всплеснулось от одного края и, нарастая волнами, пошло дальше.
Когда утихло, комдив продолжал:
- Предстоят новые бои. В них мы должны оправдать звание славных корсунцев. Вперед, друзья, за новой славой во имя Родины!
И вот мы снова на марше. Мы идем полями недавних боев. Пушки с поникшими стволами, обгорелые танки, разбитые повозки, перевернутые грузовики и везде - окопы и окопчики, доверху залитые водой. И часто по краям дороги - сиротливые печные трубы, кучи угля и пепла.
- Было здесь делов, ого-го! - дивился Пылаев.
- Было… Коля, - отвечаю я, жадно потягивая дым от цигарки, и, переведя взгляд на Белкина, спрашиваю:
- Ну куда ты такой мешок тащишь?
- А как же, товарищ лейтенант?! Солдату все надо: портяночки, сахарок, табачок, хлебец да пара исподнего бельеца… Попрошу, ежели убьют, переодеть.
- Ты живи, а мешок на телегу брось, - примирительно говорю я.
- Ладно уж, донесу… - лошадкам тяжело.
В одном из попутных сел мы остановились на продолжительный привал.
Здесь несколько дней назад закончились бои, но солдаты трофейно-похоронной команды все еще собирали по полям убитых. Мимо нас проехала повозка, прикрытая серым узким брезентом. Из-под брезента торчали руки и ноги. Чьи-то мертвые, скрюченные пальцы бились о колесо…
- Эй, ездовой! - крикнул я пожилому солдату, сидевшему на передке с вожжами в руках. - Посмотри, как везешь-то!
- А! - повозочный остановил лошадь, слез, забросил руку убитого под брезент и поехал дальше.
Вечером всех офицеров собрали в штабе батальона в небольшой хате.
Здесь я увидел недавно выписанного из медсанбата Бильдина. Ранение его оказалось не из тяжелых. За время лечения он даже посвежел.
Когда все собрались, вошел взволнованный Оверчук. Он энергично сбросил ватник, сказал нам:
- Товарищи! Есть сведения, что немцы оттягивают обозы и технику в тылы на сто километров. Это происходит у них не от хорошей жизни. Они хотят избежать нового окружения. Нам приказано немедленно наступать. Наш батальон назначен штурмовым.
Брезжил рассвет. Солдаты пробирались по густой грязи, где обочинами дороги, где по колеям - в них грязь жиже и мельче.
Было тихо. Только лошади шумно храпели, карабкаясь с горки на горку, да впереди слышались негромкие голоса пушек и далекие разрывы. Вдруг колонна остановилась. Мимо проскакали обрызганные грязью конники, выезжавшие вперед на разведку.
Батальон свернул с дороги и, пройдя по вязкой пахоте километра три, развернулся в боевые порядки по склону горы. НП батальона обосновался под горой в небольшом поселочке.
Мы с Оверчуком остановились у крайней хаты.
- Видишь? - показал он мне на гору. - За нею немцы. Так что постоим тут. Ты со своими орлами вырой щель за этой хатой, - он показал, - и тяни в роты связь.
В вышине провыл снаряд, и где-то далеко ухнул разрыв.
- Балует, - покосился комбат.
Из-за поворота улицы показались люди. Вереницей мимо нас шли старики, подростки, женщины. Каждый нес на плечах по снаряду.
- Что это? - спросил я Оверчука.
- Грузовики застряли, вот жители и помогают нам.
Потянули связь. Я ждал у аппарата, установленного в только что отрытой щели. Наконец пискнул зуммер.
- Кто?
- Товарищ Белкин на месте, - послышалось в трубке. У меня радостно стукнуло сердце: ай да товарищ Белкин!
- Ротный там?
- Курит.
- Товарищ капитан, с шестой есть! - доложил я Оверчуку.
Снова зуммер.
- Натянул, - сообщил другой телефонист.
Молчала еще одна рота, но скоро снова пискнул телефон.
- Нахожусь у хозяина, - сообщил только что дотянувший линию связист.
Комбат говорил с командирами рот.
- Как там? - спрашивал он. - Противника видите? Что, сидит? Смотрите, может и подняться. Зарывайтесь пока.
Мы с Оверчуком поднялись вверх по склону на приготовленный для него наблюдательный пункт, куда уже была протянута связь.
Впереди виднелось голое поле с вражескими траншеями, глубокая лощина, за ней, на горе, село Чемериское.
Тонко, густо, басовито выли, визжали вверху немецкие мины; снаряды - эти летели дальше в тыл. Некоторые, летевшие с негромким шипеньем, рвались вблизи нас. Может быть, противник готовится нас атаковать?
Я сидел в четырехугольной яме, в нескольких метрах справа от окопа комбата.
- Чаще связь проверяй! - крикнул мне из своего окопа Оверчук.
- Работает, - отвечал я.
Пылаев и Белкин сидели рядом со мной.
- Что это она? - спрашивал Белкин, показывая на мечущуюся по дну окопа мышь. Мышь бросалась на стенку, срывалась, бросалась снова. Каждый близкий разрыв делал ее прыжки выше.
- Смерть чует, - сказал Пылаев.
- Но-о? - с опаской покосился Белкин. - Они ведь и вправду чуют пожар, воду, смерть…
Я прервал его:
- Ничего она не чует, нас боится.
- Ангара, Ангара, Ангара! - надрывался Пылаев. - Молчит, порыв…
- Белкин, на линию! - приказал я.
Солдат выполз из окопа и, возвышаясь над землей горбом вещевого мешка, стал переползать вдоль линии.
- Быстрей! - торопил я.
- Я и то! - крикнул Белкин, вскочил, побежал, упал, снова вскочил…
Свистели, жужжали осколки, а он бежал вперед, держа провод в руке.
Чуть высунув голову, я следил за ним. Порыв где-нибудь у траншеи. "Ротный телефонист медлит", - злился я. Белкин опять вскочил, дернулся, подался вперед, рухнул на бок и забороздил ногами.
Из траншеи, до которой Белкин не добежал, выскочила маленькая фигурка, устремилась прямо к Белкину. Это спешил связист из роты. Вот он уже около Белкина, откинул от него мешок, перевернул на спину. Потом отполз в сторону и надолго залег.
- Не стукнуло ли его? - беспокоился я.
- Не знаю. - Сидевший рядом со мной Пылаев с тревогой глядел на меня: следующая очередь идти на порыв была его.
- Нет связи? - спросил комбат.
- Нет, - ответил я.
Пылаев съежился, нажал зуммер. Ответа нет. Еще раз нажал.
- Пойду! - вздохнув, сказал он. Но в это время пискнул зуммер.
В этот день противник так и не поднялся из своих траншей. Видимо, стрелял лишь в расчете вызвать ответный огонь и тем обнаружить расположение позиций наших батарей. Но наша артиллерия не отвечала. К ночи огонь врага стих.
А на следующий день утром ударили наши пушки. В небо врезались огненные вихри: в оркестр артподготовки вступили гвардейские минометы. Все сотрясалось, дрожала земля, казалось, кто-то наносил по чугунным листам громовые удары. Бьют молоточки, молотки, молоты. Стоял сплошной гул.
Меня охватило боевое волнение. Ведь я уже знал, что Оверчук только что получил приказ подымать батальон в атаку. Я видел, как готовились солдаты. И сам встал во весь рост.
- Пошли! - крикнул Оверчук.
- Сматывай линию! - сказал я Пылаеву.
Впереди бежали уже поднявшиеся для атаки солдаты.
Бильдин и два пулеметчика тянули на лямках ковыряющий землю стволом "максим".
Прямой наводкой по наступающим била вышедшая на бугор немецкая самоходка "пантера".
Все в дыму, в смраде, в гуле.
Неподалеку от нас к опустевшей траншее подъехала автомашина с гаубицей на прицепе. С "доджа" спрыгнул рослый полковник, начальник артиллерии дивизии. Увидев выползшую на бугор "пантеру", он скомандовал:
- Огонь!
Рявкнула отцепленная от грузовика пушка. "Пантера" дернулась, опоясалась дымом.
- Ха-ха-ха! - загрохотал дюжий полковник. Он стоял выпрямившись, наблюдая в бинокль.
"Завороженный", - с восхищением думал я о полковнике.
Батальон Оверчука занял первую траншею противника. Мы перешли туда, протянули линию. Огрызалась немецкая артиллерия. Сгорел подожженый снарядом "додж". Начальник артиллерии, сев к нашему телефону, плевался, кричал в трубку:
- Пять-семь, пять-семь! Огонь! Огонь!
Ефремов пришел в занятую батальоном траншею.
- Рассчитаю! Толкутся на месте. Рассчитаю! - ругался он в адрес приданных танков. Танки маневрировали левее по лощине, их сдерживал огонь врага. Комдив часто оборачивался к следовавшему по его пятам радисту с рацией на спине, отдавал приказания.
Опять заговорили наши батареи. Солдаты снова поднялись и, обходя разложенные по полю мины в деревянных шкатулках, через мокрый овраг вступили в деревню.
Возле хат валялись трупы наших солдат и немцев. В канаве вверх лицом, широко открыв рот, лежал головой на вещмешке убитый солдат.
Над селом крутились три "юнкерса". Пробегали спешащие куда-то бойцы. Брызжа грязью, заполняя все окрестности ревом моторов, проносились через село наши танки.
Я считал их: десять, двадцать, тридцать… шестьдесят. Машины ушли туда, где скрывался багровый диск солнца.
Прорыв совершился.
Глава восьмая
Немцы отступали к Бугу. Они старались оторваться от нас.
Оверчук, с которым я шагал рядом, вел свой батальон напрямик, полями. Было раннее туманное утро. Я высказал опасение, не собьемся ли с дороги? Оверчук ответил:
- А карта для чего? Мне все равно, туман или дождь, ночь или день.
Я с уважением глядел на Оверчука: на войне смелому да умелому - почет.
Завеса тумана редела, выползали из-под нее кусты, мохнатые и сонные. Вырисовывались впереди призрачные контуры домов.
Прибежал разведчик. Едва отдышавшись от быстрого бега, крикнул:
- В селе впереди немцы!
- Командиры рот, развернуть людей в цепь! Радист, брякни вверх: "два" принял бой, заданный квадрат, - распорядился комбат.
Тяжело ступая по сырой пахоте, солдаты, развернувшись в цепи, пошли на деревню.
- Связь тянуть? - спросил я комбата.
- Подожди, - помедлив, ответил он. - Пройдет пехота еще - тогда.
Оверчук, следя за своими ротами, остановился в небольшом леске, встретившемся на пути. Здесь он определил место НП батальона. Оверчук дал команду окопаться, и мы забрались в наскоро вырытую щель. Подоспели противотанковые сорокапятимиллиметровые пушки.
Командир артиллеристов, ступая кривыми кавалерийскими ногами, подошел к нам, пробасил:
- Спрятались, хорьки! Куда бить?
- Бей по краю села, лев, - огрызнулся Оверчук, слегка высунув голову из окопа.
- Да ты не серчай. И правильно зарылись, чего гробить себя зря, - захохотал, оскалив крепкие желтые зубы, артиллерист.
- Ох и гвоздь ты! - улыбнулся Оверчук.
Они вместе с начала войны и знают цену друг другу.
- Такие уж мы, сорокапятчики! - И, обернувшись назад, артиллерист зычно подал команду:
- Огонь!
Бережно поддерживая полы шинели, приблизился новый командир минроты, изящненький лейтенант. Он шагал осторожно, точно боялся запачкаться. Я взглянул на на него и безошибочно угадал, что лейтенант на передовую попал впервые.
- Где это вы гуляете? - стал отчитывать минометчика Оверчук.
- Расставлял минометы.
- Где расставлял? Я вот расставлю тебе!
- В ложбине, метров двести отсюда. Сейчас три мины пущу по краю села.
- Пусти шесть.
- Слушаюсь.
Лейтенант обернулся к связисту, притянувшему за ним линию, и торопливо, ломким голоском, закричал в телефон:
- Павлинов, Павлинов же!.. Моментально истрать шесть огурцов. Давай, пожалуйста!
Оверчук вмешался:
- Ты не миндальничай с ними, а приказывай, как у вас, минометчиков, положено. Павлинов! Угломер - двадцать, прицел - сто двадцать, или как там… шесть мин, беглый огонь.
При поддержке артиллеристов и минометчиков батальон подошел к селу, но, не дойдя до него, вынужден был вновь залечь: впереди расстилалось чистое поле. Противник простреливал его всё.
Под огнем оказались и мы - Оверчук переместил КП. вперед, чтоб не быть слишком далеко от наступающих рот.
Пылаев, пыхтя и нещадно ругаясь, рыл окопчик, выбрасывая в сторону землю и стараясь не поднимать даже локтей. Пуля выбила из его рук лопатку, насквозь продырявив черенок.
Укрывая голову в наспех вырытой ямке, я сделал земляной барьерчик. Пули взрыхляли его, с посвистом неслись слева, справа, поверху. С визгом пролетали осколки мин. И все эти звуки припечатывались басовитыми разрывами снарядов.
Кто-то мягко опустился рядом.
- Сережа, привет! Курить хочешь?
Я приподнял голову. Рядом лежал Перфильев.
- Как ты попал сюда? - удивился я.
- К ротам пробираюсь.
Вдвоем было веселее. Вражеский огонь на время стих. Мы лежали, курили. У меня исчезло к Ефиму то неловкое чувство, которое возникло однажды в походе из-за его подчеркнуто официального отношения ко мне. Я тут же рассказал ему об этом, а он, подтянувшись на локтях поближе, пожурил меня за мнительность. Потом спросил, давно ли я писал домой? К стыду своему, пришлось признаться, что за последние дни как-то не нашел времени для этого.