Несколько раз пытались немцы то извне, то изнутри прорвать кольцо окружения, но все их усилия оказались бесплодными. Противник понял, что его вооруженные части обречены. И он в отчаянии предпринял последнюю попытку. Гитлеровцы, собрав все силы, что у них остались, ринулись напролом, колоннами: впереди - пехота, позади - обозы. По немецким колоннам открыли огонь наши пушки и пулеметы. Немцы, бросив повозки, рассеялись по полю, некоторые залегли. Наша пехота, развернувшись цепями, начала атаку. Солдаты шли, стреляя на ходу. Я со своими связистами двигался следом за стрелками. Нас догнали наши танки и вырвались вперед. Подразделения противника, сбиваясь в кучу, лощиной побежали к Гуте, на Оверчука, оттуда послышалась частая стрельба. Встреченные огнем, немцы побежали обратно, на нас, бросая винтовки и поднимая руки. По снежному полю потянулись длинные вереницы пленных.
Мы вошли в Хильки. Улицы опутаны немецкими проводами - красными, черными, желтыми, для всех родов войск. В различных позах лежат убитые гитлеровцы. Огромный немец застыл, запрокинув голову с раскрытыми серыми глазами. Возле - несколько фотографий, на одной из них выбритый, гладко зачесанный великан снят в обнимку с миниатюрной белокурой немкой.
Еще пролетали редкие пули, но исход битвы был уже решен. Теперь не одиночками, а большими группами, поддерживая раненых, немцы шли сдаваться в плен.
- Гитлер капут! - старательно кричали они.
Я смотрел на них. Шли они мимо, грязные и косматые, потеряв всякую воинственность.
Вдоль улицы скакали солдаты на трофейных лошадях с куцыми хвостами. Кони тяжелыми копытами вдавливали в землю валявшееся на дороге немецкое белье. Одну темновороную кобылицу, рвущуюся вперед, подпрягли в постромки полковой пушки. Солдат вскочил в седло. Кобылица дернула пушку и потащила ее.
Нас вызвали на КП полка.
Штаб расположился в кирпичном доме. В передней находились раненые сельчане. Они терпеливо ждали врача, с надеждой встречая глазами каждого входящего.
В штабе нам сообщили, что полк пока остается в Хильках, батальонам надо дать связь. Мы тотчас же начали работу.
Вскоре с темного неба повалил огромными хлопьями снег, завыл ветер, началась метель. Она быстро наносила сугробы, придавая месту недавнего боя мирный вид.
* * *
Эта метель наделала хлопот: провода завалило снегом. Всю ночь мы бродили по селу, налаживая связь. В небе за селом взлетали ракеты. Или это озорничали наши солдаты, или давали сигналы уцелевшие кое-где группы противника.
К рассвету, когда мы, исправив все линии, вернулись, прервалась связь с третьим батальоном. Прихворнувший Китов, лежа в постели, подозвал меня и приказал:
- Поезжайте верхом по линии, найдите порыв. Да поторапливайтесь! - добавил он тут же недовольным тоном.
- Слушаюсь! - только и сказал я и пошел к конюшне, раздумывая над опасным и тяжелым, в условиях этой снежной ночи, заданием. Почему командир роты Галошин, видя мое состояние, видя нелегкий мой труд в течение всех этих бессонных дней и ночей, не дал мне отдохнуть? Есть же другие офицеры в роте, они не так устали, как я. Но нет, ехать нужно мне, ведь это дело командира линейного взвода. И будь я на месте начальника связи и командира роты, я поступил бы, как они.
Галошин долго выбирал для меня лошадь. И ту жалел и другую. А я облегченно вздыхал, видя, что ротный собирается дать самую тихую, покорную. Меня по-прежнему беспокоили фурункулы… В конце концов его выбор выпал на гнедого невзрачного конька. Я взобрался на него.
Гнедко едва шагал, палки он не боялся, можно было стучать по его ребрам, как по пустой бочке. Голова моя устало опустилась на грудь.
В лесу началась перестрелка; я хорошо различал стрекотание немецких автоматов…
Гнедко насторожил уши и вдруг помчался от леса, - я ухватился обеими руками за седло, держался неумело, но цепко.
Вздорная скотина остановилась внезапно. Через ее голову я чуть не перевернулся в сугроб.
- Сволочь! - выругал я коня и, взяв его за повод, зашагал к лесу. Холодный пот струйками стекал из-под шапки, заливая глаза, спина взмокла, ноги дрожали.
Стало совсем светло. Навстречу из леса вышли солдаты во главе с Шамраем. Вот и он не спит ночами.
- Когда отдыхать будешь, Шамрай?! - неожиданно повеселевшим голосом крикнул я.
- После войны! - махнув рукой, так же весело ответил он.
- Что за стрельба была?
- Фрицам мозги вправляли.
- Вправили?
- А то как же!..
В лесу нетронутый снег. Белые его пласты лежат на зеленых ветвях елей. А внизу, у стволов, сквозь него кое-где розовеют пятна крови, валяются запорошенные снегом, раскинув рыжие и светлые волосы, "завоеватели вселенной", в пятнистых бушлатах и войлочных сапогах, обшитых кожей.
Кружась по леску, я видел почти на каждом шагу трупы немецких солдат.
Линии своей я не смог найти. Не нашел я ее и в поле, и на краю деревни. Мне стало ясно: ее кто-то смотал.
Наконец я въехал в Журженцы. По улице наши солдаты вели колоннами пленных немцев. Их вылавливали в поле, и они плелись, усталые, поддерживая под руки раненых.
И на окраине, у дороги, валялось много трупов вражеских солдат. Здесь события развернулись позже, всего несколько часов тому назад. Немцы от Комаривки бросились в атаку на Журженцы с намерением пробиться к линии внешнего кольца фронта, но "катюши", что стояли у церкви, остановили их своим огненным дыханием.
После такой обработки в поле вырвался танковый батальон и довершил дело - вражеская пехота стала сдаваться гуртом. Наши солдаты, возбужденные и бравые, неслись по сельской улице на трофейных повозках, их легко катили попарно запряженные куцые кони с подстриженными гривами.
Нескончаемые обозы вперемежку с верховыми лошадьми мчались мимо меня, вихри снега взметались из-под колес.
Потом я увидел окруженного небольшой свитой высокого рыжеватого человека. Это был командующий армией генерал-лейтенант. Он шел, осматривая колонны пленных.
Ездовые придерживали лошадей и, круто повернув головы в сторону командующего, натянув вожжи, отдавали ему честь.
* * *
В штабе третьего батальона я застал Каверзина. Он курил душистую папиросу. Это был человек короткого фронтового счастья. Старослужащие полка рассказывали, что он обычно в боях бывал недолго, но всегда отлично выполнял свою задачу. При первом нашем знакомстве Каверзин отнесся ко мне пренебрежительно: он любил самозабвенно пехоту, а все остальные рода войск терпел по необходимости. Позднее мы с ним стали друзьями.
Перед Каверзиным стоял пленный.
Широкоплечий, давно не бритый немец с льстивой заискивающей улыбкой тараторил:
- Их бин… я знай код… код до армей… Гитлер армей капут ам код.
Немец просил, чтоб его побыстрее отправили в высший штаб.
- Да ты не финти, не финти! Толком поясняй! - требовал Каверзин. - Отправлю я тебя в штаб, что ты там дашь? Какие показания?
- Герр командир, - перешел пленный на плаксивый тон, - их ин дер штаб код… ферштеен?
- Ничего не ферштейн! - разводил руками комбат и брался за новую папиросу, обнюхивал ее и жмурился.
- Товарищ старший лейтенант, - сказал я, - немец, очевидно, радист.
- Раадиц, раадиц! - удовлетворенно закивал немец.
- Не перебивай! - остановил его Каверзин.
- Он знает важный код для радиостанций.
- А нам теперь этот код не нужен, пусть он с прабабкой пользуется им. Кончилось! Один код раскодировали, возьмемся за другой.
Солдат, приведший пленного, злобно на него покосился:
- Ишь, стервец, задумал рассказать, как порох делают, - он подтолкнул его: - Пойдем!
Немец испугался.
- Их знай во лиген дойче генерал… шоссен…
- Где? - заинтересовался Каверзин.
- Вальд… Их вайсе… показаль.
- Вот это дело! - встал комбат. - Покажи, где генерал лежит.
- Айн момент! - радостно воскликнул пленный.
Его увели.
Мне не удалось узнать до конца историю убитого немецкого генерала. В штабе батальона появился Миронычев, обслуживавший здесь линию после ранения Сорокоумова.
- Куда у тебя девалась линия? - напустился я на Миронычева.
- Кто-то вырезал. Километра четыре, - потупившись, ответил он.
- И ты сидишь… руки опустил? Почему через армию не связался с нами? Возле батальона есть же линия от штаба армии?
- Они не давали возможности переговорить, - пригорюнился Миронычев.
- Связист должен уметь добиваться переговоров, - сказал я, переходя на более мирный тон. - Сейчас вызову коммутатор армии и поговорю. А ты иди привяжи лошадь к дереву, около окна, да сними с нее седло.
От армии к корпусу, от корпуса к дивизии, от дивизии к Китову, но я дозвонился и рассказал ему о причинах прекращения связи с батальоном.
- Вырезали? - удивился Китов. - М-да… плоховато! Что ж, держите обходную связь.
Позже начальник связи полка приказал мне вместе с командой прибыть на северную окраину Медвина.
* * *
Миронычев поймал двух беспризорных лошадок, раздобыл захудалую таратайку, загрузил ее имуществом связи, провизией, и все это сверху прикрыл лохматым трофейным одеялом.
Когда повозка была готова, он браво доложил мне:
- Все в порядке, можем выезжать.
- А где мой гнедой конь? - спросил я, выйдя из хаты.
- Не знаю, - Миронычев растерянно посмотрел кругом, поджимая тонкие губы.
- Да понимаешь ты, что Галошин съест меня за это?
- Седло-то я снял, а коня привязал к вербе, его, видать, увели. Но я сейчас другого поймаю. - И он убежал.
Через полчаса сияющий Миронычев вернулся верхом на пегой лошади, с черненькой челочкой на белом лбу. Этот конь казался получше Гнедка. Я успокоился.
Лошади поминутно останавливались. Они с трудом везли повозку.
Пегонький конек оказался с норовом. Он брыкал задними ногами, старался сбросить меня. Очевидно, хозяева этого конька молились за тех, кто увел его.
Я слез с пегого и, привязав его к повозке, пошел пешком. Миронычев правил таратайкой.
В степи нам встречались блуждающие кони. Они копытами разгребали снег, ища корма. Одна из лошадей, белая, гигантская, казалась призрачной в наступающих сумерках. Когда мы поравнялись с ней, она жалобно заржала, прыгнула несколько раз за подводой, неся на весу окровавленную ногу.
А дальше стоял огромный куцехвостый немецкий мерин, мохноногий, с выбитым глазом. Я подошел к нему. Конь взглянул настороженным глазом, на ресницах его сверкала льдинка.
- Плакал, брат? Достается и вам. - Потрепал я холку мерина.
Конь вдруг зло ощерил зубы. Я отскочил:
- Подлец ты! Весь в своих хозяев.
Роту связи мы нашли за Медвиным в поселке. У конюшни около двух огромных коняг возился Рязанов.
- С обновкой тебя! - поздравил я.
- И всех нас, - буркнул ездовой.
- В чем дело? - изумился я.
- Опять в батальон идем…
- Почему в батальон?
- А это у капитана узнаете… Он в этой хате, - недовольно проговорил Рязанов.
С крыльца хаты спустился Галошин. Маленькое морщинистое лицо его дышало презрением.
- Явился?
- Прибыл.
- А где мой Гнедко?
- Мы эту животину обменяли… Другого привели, - ответил я.
- Какого другого?
- Легонького, с челкой.
- На черта мне пегонький? Мне Гнедка подай!
- Сдох ваш Гнедко. Околел, - слукавил я.
- Как сдох? Кадровый конь, с Северо-Западного… Ни связи, ни самого, ни лошади. Да что это такое? Не нужен ты мне!
- Так бы и сказал сразу! - бросил я и пошел в хату.
Там сидел капитан Китов и играл на трофейном аккордеоне.
- Там-там-дарам! - подпевал он себе в темпе марша, пристукивая ногой и пожимая плечами.
Он не сказал мне в упрек ни одного слова. Торжество чувствовалось во всей его фигуре. Казалось, весь его вид говорил: "Я прав, как всегда. Смекалкой ты не богат. Эх, люди, люди, как работать с вами!"
Но я все сделал, что было в моих силах, и поэтому твердым голосом, четко, по-уставному, доложил:
- Товарищ капитан, задание выполнено.
- Задание выполнено, а связи нет!.. Ну ладно, - покровительственно проговорил Китов. - Давай садись. Может, подстричься хочешь? Ваня, приведи его в божеский вид, - весело кивнул он в сторону находившегося в хате санинструктора.
Я провел рукой по обросшей голове и согласился.
- Стриги.
- Извольте "полубокс"? - вежливо осведомился наш доморощенный цирюльник.
- Нет, "под польку".
- Внимание, - приподнял руку Китов, - сейчас я вам, для увеселения, исполню штраусовскую рапсодию.
- Давно вы научились, товарищ капитан? - полюбопытствовал я.
- С того времени, как вы соизволили отбыть на порыв линии, - отчеканил Китов.
Когда стрижка закончилась, Китов подозвал меня и сказал:
- Должен сообщить вам: вы вместе с командой уходите в батальон Оверчука.
Я искренне обрадовался возможности освободиться от докучной опеки Китова.
* * *
Назавтра мой взвод был передан Оверчуку.
Я застал Оверчука за картой. Комбат склонил над ней русую вихрастую голову. Желваки играли на его широких скулах. Каждый раз, встречаясь с Оверчуком, я открывал в нем какие-то новые черты характера. Вот и сейчас я смотрел на Оверчука, узнавал его и не узнавал.
Нос у него перебит, и шрам придает лицу довольно свирепый вид. Комбату двадцать два года, он весь изранен, носит на левой стороне груди лестницу красных и золотых полосок.
Вытянув руки по швам, я доложил, что прибыл в его распоряжение.
- Комплектуй взвод. Можешь в ротах подобрать… человека три, - сказал Оверчук.
- Маловато, - возразил я.
- Ишь ты? Маловато! - сурово улыбнулся комбат. - Ну, возьми чуть побольше… между нами… Возьми. - Оверчук нахмурил брови: - Обучайте, и чтоб в бою связь была.
Выйдя от Оверчука, я разыскал Рязанова. Тот сидел у телеги, на бревнышке, болтая хворостинкой в ручейке, который воровато пробивался из-под снега. Стояли уже последние дни февраля, резко потеплело, на небе не было почти ни облачка.
Щурясь от яркого света, солдат спросил:
- Ну как у нас со штатом?
- Связистов надо, Рязаныч, подбирать.
- Ну, я связист… а ездового другого можно.
- Нет. Ездового труднее найти.
- Найдем связиста. Эх, Сорокоумов бы пришел! Опять ранило его. Это уж, считай, в пятый раз.
- Да, тяжелые бои были…
- Куда уж тяжелей…
- А знаешь, сколько немцев побили? Пятьдесят шесть тысяч!
- Здорово…
Закурили, помолчали.
- Имущества, Рязаныч, маловато у нас.
- Маловато. Значит, имеем бухту кабеля на полтора километра, еще, значит, четыре фоника, да два индукторных немецких, - это я подобрал, - и еще три катушки, да четыре заземления. Вот повозку надо заменить. Ну, трех коней - на случай грязи… Пара-то не тянет. А меринок сивый - ничего. И чалый тоже. Кобылка рыжая, вроде на сносях.
- На сносях?
- Я ж говорю - вроде. Эвон, расперло всю.
- Хорошо, посмотрим лошадок твоих.
Рязанов затянулся, закашлялся. Его обветренное красное лицо побагровело еще больше.
- Никудышный табак германский… Один дым… Кашель только с него. Нет ли у вас, товарищ лейтенант, чего-нибудь покрепше?
- Сигары куришь? На вот трофейную.
- Можно и сигары… Экая толстая, - дивился он, - поди на два раза хватит. - Разломил. Рассыпалась. - Вот окаянная, - спрятал в карман. - Разрешите еще. Там у нас на повозке целый мешок табаку, а таких нет.
Приедет, ужотко, Пылаев, он ковать лошадей повел - угощу. - Курил, похваливал:
- Хороша, забористая.
Рязанов рассказывал о себе:
- Я, товарищ лейтенант, в Москве был… В полку связи учился, а как же? Шестовку строил. А на фронте в ездовые определили. Люблю лошадок. В этом батальоне год как.
Посидев с Рязановым, я вышел за ворота. Прислонился к забору и, сдвинув на ухо вымененную у командира хозвзвода кубанку, раскуривал сигару.
Деревенские женщины подходили к колодцу. Катауровцы - так называли располагавшихся рядом с нами артиллеристов по имени давно уже погибшего командира дивизиона Катаурова - доставали им воду и уже называли их Олями, Манями, Катями.
Вверху ползли жидкие облака. Дорога бурела. Цокали о выступавший из-под снега булыжник подковы лошадей - это конники штаба дивизии гарцевали на глянцевитых рысаках. Краснощекий наездник делал стойку на буланом коне, перемахивал через плетень, на скаку хватал с земли шапку.
- Вы с гастролями подальше отселя, - выступил рыжеусый катауровец, - а то разверну пушку и как дуну-у!..
И улица, и люди на ней, и разговоры солдат - все это не говорило о недавно минувших боях… Только далекие-далекие разрывы, смягченные расстоянием и эхом, своими "уу-х!" напоминали о прошлом и настоящем.
Хотелось с жадностью использовать эти часы, когда можно походить во весь рост, не опасаясь пули.
Хотелось насладиться неповторимой свежестью этого дня - предтечи весны.
Я нерешительно полез в сумку и, оглянувшись вокруг, не смотрит ли кто, достал свое бритвенное зеркальце в черном ободке.
Глянули на меня серые, с усталинкой глаза, мальчишеский, слегка вздернутый нос, обветренные губы. Я повернул голову влево, вправо. Какой-то другой стал, старше. На лбу две глубокие линии, к вискам протянулись морщинки…
Но тут же я устыдился: о себе ли думать сейчас? Ведь война…
Я поспешно спрятал зеркальце в карман и ушел за ограду. Подъехал Пылаев. Он стоял на повозке, держа вожжи в руках.
- Тпру! - лихо осадил он, хотя лошади и без того остановились.
- Подковал!
- Опять у нас все по-хорошему, - порадовался Рязанов и, подойдя к коням, тронул коренную саврасую за живот.
- Не знаю, сколько еще проходит.
- Да она, Рязаныч, вот-вот развалится, - засмеялся Пылаев, - насилу доехал…
- Развалится, развалится! - передразнил ездовой.
- Жалостливый! - шепнул мне Пылаев.
После обеда сидели на улице.
- Людей нам дают? - степенно спрашивал Пылаев, скручивая толстую папиросу из раскрошенной сигары, преподнесенной ему Рязановым.
- Будем подбирать в ротах.
- Надо Белкина взять из второй роты. В связи был. Понимает.
- Возьмем Белкина.
Пошли в роту. Пылаев указал на возившегося с вещмешком белоголового толстенького паренька.
- Вы со связью знакомы? - спросил я того.
- Ась?
- Со связью, спрашиваю, знакомы?
Белкин выпрямился, расправил под ремнем сборки рубахи.
- Знаком… Детально.
- Ну, а что знаете?