Степан бросился в землянку и не поверил своим глазам: на нарах, поджав по-восточному ноги, сидел Малыш! Он выглядел совсем мальчуганом. На голове торчала шапка слипшихся волос. Похудел, глаза огромные. Одет в какую-то дерюжку.
- А я хотел походить на пастуха, - подмигнул Димка. - Иначе бы не уцелеть.
Оказывается, он облачился в жалкие лохмотья, перекинул через плечо кнут и перешел линию фронта. Несколько раз встречался с патрулями. Объяснял, что ищет потерянное стадо. Конечно, немцам и в голову не пришло, что перед ними летчик, участвовавший в налете на их аэродром.
- Вот и нашел свое стадо, а вернее, быка, - под дружный хохот летчиков толкнул Димка в бок Шеремета.
С неделю Искоркин отлеживался, поправлялся. Хотел Рудимов подольше подержать его на положении больного, да ничего не вышло. Представ однажды перед врачом в чем мать родила, Димка потребовал определить, годен ли он к летной службе. Врач осмотрел лейтенанта и признал, что "никаких ограничений не имеется".
- Так почему же я не летаю?
- Это пусть решает командир.
Пришлось Рудимову вновь отступать.
И опять листками календаря замелькали горячие дни.
Эскадрилья по-прежнему сопровождала соседей, иногда ходила на штурмовку. Сражалась с хвалеными и, надо сказать, опытными "воздушными волками", носившими железные кресты за бомбежку Польши, Норвегии, Франции. Только за два месяца эскадрилья Рудимова сбила тридцать два самолета. Но были и у нас потери.
В третий раз не вернулся Искоркин. Как и прежде, летчики всю ночь не сомкнули глаз, ожидая возвращения Малыша. Все почему-то были уверены, что он непременно вернется. Не сегодня - завтра, через месяц…
Но прошел месяц, а Димка не вернулся.
Рудимов от имени всей эскадрильи написал Димкиной матери:
"Простите, что сразу не сообщили Вам. Мы так верили в возвращение Димы. Совсем недавно узнали, что он врезался в зенитную батарею. Он был храбрый летчик…"
Письмо отправили в четверг. А в субботу пришла радиограмма из штаба ВВС:
"Лейтенант Искоркин в тяжелом состоянии доставлен в главный госпиталь. Выздоравливает".
- Жив, жив, чертенок! - вне себя от радости крикнул Рудимов.
БАРСОВ ПРЫЖОК
- Какие потери?
- Четыре человека.
- Кто виноват?
- Нас было мало…
Голубь Егор вторые сутки ничего не ел. Степан поселил его возле своей землянки в большом ящике из-под патронов. Егор сидел с закрытыми глазами. Открывал их лишь, когда хозяин протягивал руку и гладил по голове. Почему захандрил - трудно сказать: слишком много вероятных причин. Возможно, подействовал близкий гул моторов - машины стояли рядом с землянками. Может быть, от бензина угорел или же сказалось отсутствие подходящего корма: где тут достанешь зерна?
Но большинство летчиков, озабоченно следивших за самочувствием Егорки, пришли к выводу, что ему не хватает пернатого общества. Зюзин своих голубей оставил на старом аэродроме. Красный остался один.
- Одиночество гнетет Егора, - сочувственно сказал Дикарев, многозначительно потрогав обгоревший ус, и предложил Рудимову: - А знаете, товарищ капитан, есть выход - сменять одного Егора на целое семейство. За такого красавца дюжину дадут.
- Скажете такое, Дикарев, - отмахнулся Степан. - С кем тут меняться, когда рядом воро́ны не увидишь, не то что голубя? Да и не хочу никому отдавать своего…
- Так у меня ж есть кандидатура, - не унимался Герман. - И знаете кто? Комдив. У него голубей видимо-невидимо. За Егора ничего не пожалеет…
Рудимов не ответил. Посыпал Егору прихваченной за обедом гречневой каши и спустился в землянку отдохнуть: он только что вернулся с задания. Едва уснул, его растолкал Герка Дикарев:
- Товарищ капитан, прилетел!
- Кто прилетел? Куда? - Рудимов сонно уставился на своего ведомого.
- Генерал Гарнаев.
- Хорошо.
- Вы ему скажите…
- О чем?
- Как о чем? Об обмене голубями. В нашего Егора он влюбится.
- Зря это вы, Дикарев, - сказал капитан. Посидел в постели, почесал под мышками, стал обуваться.
Генерал Гарнаев сам пришел в землянку. Степан, не до конца натянув один сапог, встал на голенище, вытянулся.
- Здравствуйте, товарищи, - поздоровался командир дивизии со всеми, кто был в землянке. Ему вразнобой ответили. Он подозвал всех к столу, если можно назвать столом дверь от каптерки, положенную на четыре столба, врытых в землю.
- Вот что, товарищи, - без предисловий начал Гарнаев рокочущим басом. - Предстоят большие дела. Завтра сюда прилетает весь ваш полк. Будете экспериментировать. Что и как - узнаете позже. А сейчас я хотел бы вас послушать. Как вам воюется?
Пилоты молчали. Тягостно, неловко. О чем говорить?
- Начнем с командира эскадрильи, что ли? Слушаю вас, Степан Осипович, - впервые Рудимов услышал от комдива свое имя-отчество. Натянув сапог, поднялся.
- Да вы садитесь.
- Что говорить, товарищ генерал? - задумался Рудимов. - Пока что неважно воюется. Потери большие…
- Ну и чем объясняются потери? Кто виноват? - опять нетерпеливо оборвал комдив.
Рудимов стал долго и путано рассказывать, как проходили бои, как погибли летчики.
- Но это следствие, а нужно знать причины. - Генерал встал и долгим, тяжелым взглядом осмотрел нары. Четверо нар пустовали. С них постели убрали. Темнели нетесаные доски, да кое-где в головах остались охапки сена.
- Это только следствие, - повторил Гарнаев. Засунув руки глубоко в карманы, он стоял посреди землянки, слегка раскачиваясь на носках, - поджарый, длинноносый, с узким кирпично-коричневым лицом. На кителе поблескивали два ордена Красного Знамени. Все знали: за Испанию. Гарнаев там командовал эскадрильей. Потом учился, получил полк. А перед самой войной назначили комдивом и дали звание генерала.
- Причина одна, - с огорчением заговорил Рудимов. - Мало машин у нас, а стало быть, и летчиков. Почти всегда звено на эскадрилью деремся.
- Я это знаю, можете не объяснять, - бросил комдив через плечо. - Вы мне скажите другое: что́ делаете для того, чтобы драться с толком этими силами?
- Мы теряем людей потому…
- Вот что, капитан, - круто повернулся Гарнаев, - я вижу, мы пока общего языка не нашли. Вам надо подумать. Запомните: при любых обстоятельствах мы головой отвечаем за людей. И вы, и я. - И уже мягче: - Ну а то, что самолетов у них больше, чем у нас, - не новость. Не думайте, что я завтра пригоню вам эскадрилью новых машин. - Генерал вновь посмотрел на пустые нары и каким-то не своим, сдавленным голосом почти выкрикнул: - Нет у меня самолетов, поймите! Нет. И в дивизии, и на флоте. Все, что можно было дать, вот оно - у вас. А если будет что, то попозже. Сейчас же надо воевать тем, что есть. Драться с умом, драться до последней возможности - в этом наше спасение, поймите, Рудимов.
Несколько остыв, генерал заговорил о плохой связи и осмотрительности в воздухе, о том, что нельзя отрываться от группы, и увлекаться одиночным боем, что боевой порядок надо строить в несколько эшелонов по высоте.
Летчики молчали. Рудимов без конца приглаживал дыбом стоявший чуб. Генерал продолжал покачиваться на носках. И вдруг у входа раздались какие-то хлопки, и в землянку влетел… красный голубь. Комдив даже отшатнулся. А Егор сел на стол и стал деловито расхаживать.
- Чей? - наконец спросил пораженный комдив.
- Мой, товарищ генерал, - сказал Степан.
- И где же он тут живет?
- Да рядом, в ящике.
- Зря мучаете птицу. Отпустите.
- А его никто не держит. Дверца открыта.
- Вторые сутки не ест, - вставил Шеремет. - Затосковал по девчатам.
Все засмеялись. Улыбнулся и Гарнаев. Протянул руку к голубю. Егор клюнул генеральский палец и гордо отошел в сторону.
- Симпатичная птица, - похвалил комдив.
Шеремет с ходу уловил удачный момент:
- Товарищ генерал, у вас, говорят, тоже водится такая птица? Махнем? За нашего Егора пару дадите?
Комдив потер жилистую шею, не сводя восторженных глаз с красного голубя:
- Надо подумать…
- А чего раздумывать, не стратегия какая, - нажимал Кузьма и косился на хмурившегося комэска.
- Ладно. Два звена турманов хватит? Только попозже.
- Согласны, - подхватил Кузьма. - Ну, а своего мы вам сейчас можем отдать.
Вечером Егор улетел с комдивом в Севастополь.
Утром под Перекоп прилетела еще одна эскадрилья яровиковского полка. Прилетел и сам Яровиков. Комполка заметно похудел, под глазами обвисли мешки, но по-прежнему был до щеголеватости аккуратен, подтянут, чисто выбрит. Ярко горели надраенные пуговицы кителя, до безупречной стрелки отутюжены брюки. Поздоровались. Обнялись. В первую горячечную минуту встречи перебрали поименно всех невернувшихся. И тут же заговорили о делах.
Вместе с истребителями под Перекопом приземлился грузный, неуклюжий ТБ-3 - тяжелый бомбардировщик с широкими гофрированными плоскостями. Яровиков объяснил Степану суть эксперимента, о котором вчера загадочно намекнул комдив. Решено было на эту тяжелую машину подвесить два истребителя. Замысел и простой, и заманчивый, и нелегкий. Авиаматка несет "ишаков" далеко в море, туда, где меньше всего противник ждет появления наших истребителей, сбрасывает их, и они начинают бой с полным запасом горючего. Прыжок был не из приятных, заставляющий биться пульс до ста пятидесяти ударов в минуту.
Когда Рудимов усомнился в успехе столь рискованного предприятия, Яровиков, уже два раза летавший подцепленным к авиаматке, горячо доказывал:
- Это что - два истребителя подвешены, а ведь во времена Чкалова пять навешивали: два сверху, на плоскостях, два внизу, под плоскостями, и один - под фюзеляжем. Вот то цирк. А это что - обычное дело.
Но "обычное дело" не было столь простым, как расписывал Павел Павлович. В эксперименте таилось много риска. Правда, риск заманчивый, многообещающий. Именно это заставило и Рудимова напроситься в подвесники.
На второй день к ТБ-3 подрулили два истребителя с бомбами. Их подвесили под крылья самолета-гиганта, и он унес их в сторону моря. В истребителях сидели Яровиков и Рудимов. Тяжелые машины доставляли их почти до самой цели - к переправе, где немцы сосредоточили уйму техники и людей. Отцепившись, "ишаки" сразу ринулись на переправу. Для Степана было непривычным бомбометание, и первый заход оказался безрезультатным. Лишь на втором серия бомб была сброшена в самую хребтину моста.
Немцы почти не оказали противодействия - не ожидали появления истребителей на таком удалении от базы.
Но вскоре замысел был раскрыт. Эскадрилье "подвесчиков" стало совсем трудно. Решили посылать ее под прикрытием рудимовской эскадрильи.
В первом же полете схлестнулись с большой группой "мессеров". Один из них ринулся на Шеремета. Степану удалось отогнать. Защищая ведомого, он вдруг совсем рядом увидел горящий "як". Покачивая крыльями, тот звал на помощь. Рудимов приблизился и увидел Дикарева. Лицо его было бледно даже за синеватым плексигласом кабины. Он показывал головой назад: там потянул за собой трос дыма "мессершмитт", который атаковал комэска. Оказывается, Герман прикрыл Рудимова, подставив свою машину.
Отбившись от наседавшего "мессера", Степан стал прикрывать посадку Дикарева. "Як" опускался все ниже. Но почему такое крутое снижение? Еще несколько секунд - и Герман врежется в землю… И почему он не выбрасывается с парашютом?
Наконец из машины вывалился клубок. Но парашют не раскрылся, - видимо, перебит трос. Человек камнем пошел к земле. В стороне догорал самолет.
Все кончено. Дикарева больше нет. А немец, сбивший его, все еще не унимался: искал новую жертву. Сердце Рудимова кипело. Он бросился к "мессеру". Дрались почти до самой земли. Теряя высоту, "мессершмитт" все уходил из-под удара. Но вот снижаться дальше некуда, И немец сам врезался в землю. Неподалеку от догорающего самолета Дикарева гигантской фугаской взорвался "мессершмитт".
Через неделю у пленного немецкого летчика комиссар Гай изъял газету, в которой говорилось о русской операции "Барсов прыжок". Так называлось внезапное появление наших подвесных истребителей-бомбардировщиков за тридевять земель от своего аэродрома.
КРАСНЫЙ ГОЛУБЬ В ГЛАЗАХ
Меня окружают дельфины и какие-то птицы. Их много. Мне тяжело. Хочется спать. Но море жжет и тянет вглубь. Холодно и душно…
Рудимовская эскадрилья совсем поредела. Осталось четыре пилота. Меньше двух звеньев. Поздней осенью в нее пришли еще два летчика. Собственно, один свой вернулся - Малыш. Встретили его как воскресшего: верили и не верили, что это он. А Димка котенком терся о могучий локоть Кузьмы Шеремета и улыбался большими девчоночьими глазами:
- Так просто я от тебя не отстану, Кузя.
Второй летчик был тоже не новичок - перевели его из третьей эскадрильи яровиковского полка. Рудимов знал капитана Даждиева по встречам в штабе полка. Из скупых реплик штабных офицеров и комэсков было известно, что Даждиев считался толковым замом командира эскадрильи. Больше о нем Степан ничего не знал и потому, когда представлял его эскадрилье, сказал коротко:
- Мой зам. Вместо Дикарева.
Даждиев оказался на редкость молчаливым человеком - явный антипод говорливого Дикарева. Объяснялся капитан в основном в столовой - с официанткой Лилькой, которая почему-то с первого знакомства обратилась к нему на "ты" и нарекла Греком. Это прозвище быстро присохло к Даждиеву. Наверное, потому, что его черная, как аспид, шевелюра, такие же усики и по-восточному тонкий профиль чем-то напоминали висевший в столовой портрет юноши, под которым стояла подпись: "Парень с Адриатики".
Но Коста Даждиев никогда не был в Адриатике, Родился и вырос он в горах Кавказа. Там, в сакле, прилепившейся к скальному склону, живут его старики. Там жили дед, пра, пра-пра и самые дальние пращуры. Об этом Рудимов узнал в первый день знакомства со своим заместителем. Рассказывал Коста нехотя, скупо, да и Рудимов не отличался словоохотливостью. Минут десять сидели в штабной землянке, не проронив ни слова. В это время в дверь заглянула бежавшая куда-то с подносом Лилька и нахально хохотнула:
- В любви признаетесь?
Смех смехом, а Степану и впрямь по душе пришелся новый зам. Чем именно, сам не мог толком объяснить. Было в этом человеке что-то такое, что заставляло уважать с первого взгляда, с первого слова. А слово-то сорвалось у Косты пустяковое, обыденное:
- Думаю, мы слетаемся.
И слетались. Уже через неделю. Ходили вместе на барраж, сопровождали бомбардировщики, провели два боя. Но почувствовали не только крыло, а нечто большее - внутреннюю, духовную тягу друг к другу. Они любили быть вместе. Особенно в часы ночного дежурства. Любили молчать. Говорят, иные люди могут разговаривать без слов. Лишь изредка скажет один:
- Да, ночь…
Второй подтвердит:
- Ночь…
И опять молчание.
Лишь однажды Рудимов изрек целых две или три фразы. Получил он наконец письмо от Тамары. Ждал из Куйбышева, а пришло оно из Чистополя. Тамара писала:
"Поехала сюда из-за мамы - одна она, и старенькая. Добрались до Волги с трудом. Два раза на состав налетали "юнкерсы". Но из наших семей все живы остались. Малость ранило в ногу Варвару Николаевну. Кстати, она тоже со мной. Я ее пригласила. Так что передавай привет Корнею Ивановичу и скажи, что Варвара Николаевна день и ночь его вспоминает. А вообще, ей совсем плохо. Сердечница она. По ночам даю ей валерьянку… Ну, я все про других. О себе. Живу ничего, сносно. Работаю. Поступила табельщицей на фабрику. Здорово устаю. Но как вспомню, что где-то на свете есть ты, Степочка, кажется, гора с плеч. Лишь бы ты остался жив-невредим, и больше мне ничего не надо. Пиши, как живешь, как наши полковые ребята. А как там Егор, твой красный голубь? Он мне как-то снился. Вроде плыл по реке… Глупо. Ведь голуби не плавают.
Целую вас с Егором крепко-крепко.
Да, забыла. Мне тут в военкомате сказали, что если я получу разрешение от вашего полкового начальства, то смогу приехать к тебе, в твой полк, и служить в нем связисткой. Я ведь окончила курсы радисток…"
Прочитав про себя письмо, Рудимов наконец сказал сидевшему рядом Даждиеву, единственному в полку человеку, которого он называл на "ты" и по имени:
- Коста, у меня есть жена.
- Какая она?
- Красивая. Вот приедет, сам увидишь.
- А у меня, кроме матери и отца, никого. Было три брата. Все трое в танке сгорели. В одном экипаже служили…
Молчание. До боли горькое и понятное.
В тот же день к Рудимову прибежал запыхавшийся Корней Иванович. Снял фуражку и достал оттуда пропитанное по́том письмо от Варвары Николаевны.
- Понимаешь, Степан, она, голубушка, все плачет, без меня ей совсем плохо. - Корней Иванович тер пухлой ладонью глаза и по слогам читал письмо супруги.
Степан выслушал, сказал, что ему тоже написала Тамара, и оба поглядели друг на друга погрустневшими глазами.
Вечером Рудимов начал сочинять ответ жене. Писал долго, мучительно подбирая слова и боясь упустить что-либо. Написал даже про голубя:
"Нет Егора. Сменялся я с генералом Гарнаевым на дюжину турманов. Живут они в капонире на балках. Очень редко вылетают в поле. Боятся самолетной стрельбы. Но уже, кажется, немного привыкли. Приезжай, увидишь. Справку высылаю. Только прошу тебя…"
Дописать не удалось. Позвонили с КП полка.
…Истребители стояли носами к взлетной полосе. Рудимов, Шеремет и Даждиев подбежали к своим самолетам. Вынырнувший откуда-то из-под плоскости Зюзин доложил о готовности машины и ловко извлек из кармана комбинезона зеленый конверт:
- От жены.
- Я тоже получил, - сказал Рудимов и бойко влетел в кабину.
- От винта!
- Есть от винта! - Вовка метнул ладонь к бескозырке.
Вспыхнул диск винта. Загрохотал аэродром. Комэск посмотрел по сторонам, махнул перчаткой (явно по-яровиковски) своим ведомым: мол, по газам.
Наши посты засекли шестерку "мессершмиттов" далеко в море. Их надо встретить на дальних подступах к Севастополю.
…Рудимовское звено уже несколько минут летело над морем. Давно исчезли берега. Отстали последние чайки. Под крылом - иссиня-зеленая пустыня. Почти такая же - над головой. И на этой сквозной шири - ни единого постороннего штриха. Как ни всматривался Рудимов, ничего увидеть не мог. Уже начал сомневаться, были ли вообще тут чужие самолеты. А может, были, да вернулись назад, издали завидев истребители. Возможно, уклонились и норовят подойти к базе с другой стороны.
На двенадцатой минуте Степан увидел чужую машину. Но это не "мессер". Шел разведчик "хейнкель-11". Высота солидная - семь тысяч метров. Рудимов отправил Даждиева на барраж (еще неизвестно, куда девались "мессеры"), а сам с Шереметом погнали истребители на высоту. "Хейнкель" держит курс на Севастополь. Вдвоем его можно крепко зажать в клещи. Но тут произошло неожиданное: Шеремет забыл открыть жалюзи радиатора. Мотор перегрелся. Его заклинило. Кузьма повернул к берегу.