Л. Д. Троцкий
Безусловно, что ротмистр Дремлюга должен был предпринять серьезные меры по отношению к подобного рода выступлениям. Кроме того, в Николаеве, где тогда проживал Троцкий (в то время Бронштейн), появилась нелегальная газета "Наше дело" и был образован некий Южнорусский рабочий союз, по своим задачам повторяющий петербургские союзы во главе с Лениным и Мартовым. В результате в декабре 1897 года были арестованы все руководители и участники этой организации – всего 250 человек, среди которых был и Бронштейн, тогда двадцатилетний выпускник Николаевского Александровского реального училища.
Ему было выдвинуто обвинение в революционной пропаганде, но Лев Давидович все отрицал: "Виновным себя в принадлежности к противозаконным и противоправительственным сообществам, каким-либо кружкам, а равно в организовывании таковых кружков, в составлении, гектографировании и распространении недозволенных изданий среди рабочих или иного слоя лиц не признаю", – именно так он заявил на своем первом допросе, состоявшемся 23 января 1898 года.
По этому же делу вместе с Бронштейном проходила и Александра Львовна Соколовская, будущая жена Льва Давидовича. Именно эта революционерка, по мнению матери Бронштейна, и сыграла роковую роль в его жизни. Сохранилось прошение Анеты Бронштейн к прокурору Одесской судебной палаты, где она не столько оправдывает своего сына, сколько просит уберечь его от брака с этой "неприятной особой": "…ввиду громадной разницы в летах (ему двадцать лет, а ей двадцать восемь)… Близкое знакомство сына с этим семейством имело своим последствием нынешнее его положение, вследствие, очевидно, дурного направления и наклонностей этой семьи, а посему брак с такой особой может окончательно погубить его. Не могу при этом не прибавить и того, что родители Соколовской – люди бедные и что брак этот рассчитан скорее на то, чтобы этим путем заставить меня и мужа тратиться и на них". Итак, первый брак Бронштейна был заключен против воли родителей и потому навсегда развел Льва Давидовича с его семьей.
Но вначале было следствие, в ходе которого революционера перевезли из Николаева в Херсон, потом в Одессу. Впервые он постиг все тяготы арестантской жизни и обучился тем хитростям, которые привносили немного радости в унылое существование заключенного. Так, по его воспоминаниям, здесь он освоил науку пересылок тайных посланий из камеры в камеру, вырывая для этой цели последние белые листы из книг.
Вместе с Соколовской Лев Бронштейн отправился в свою первую четырехлетнюю ссылку в Восточную Сибирь. К этому моменту они уже обвенчались в Московской пересыльной тюрьме. Молодая семья прибыла в село Усть-Кут Иркутской губернии, которое и стало их местом жительства на два года. Здесь Лев Давидович впервые встретился с Дзержинским, Урицким и многими другими революционерами, которые, впрочем, в будущем стали его врагами, но пока все они были товарищами.
В ссылке родились две дочери-погодки Бронштейна и Соколовской, однако прибавление в семье не могло оторвать борца за справедливость от более важных дел. Вскоре, в 1902 году, у неутомимого революционера появился план побега. Работая волостным писарем, Бронштейн умудрился утаить один бланк паспорта. Позже он не без иронии вписал в этот паспорт фамилию старшего надзирателя Одесской тюрьмы Николая Троцкого. Эта фамилия осталась за Бронштейном на все последующие годы революционной деятельности, превратившись в легендарный псевдоним.
В августе 1902 года наконец-то состоялся первый долгожданный побег с фальшивым паспортом Николая Троцкого. Жена осталась в ссылке вместе с дочерьми, причем младшей тогда не было и четырех месяцев. Так Троцкий расстался со своей первой семьей, в дальнейшем поддерживая отношения с бывшей женой как товарищ по борьбе и друг. Позже эта семья, вероятно без сожаления покинутая Троцким, будет полностью истреблена по приказу Сталина в 1930-х годах, как, впрочем, и все остальные родственники Троцкого.
Пробираясь через всю Россию, минуя Харьков, Полтаву, Киев, он практически беспрепятственно по фальшивому паспорту достиг границы. Благодаря конспиративным каналам социал-демократов Троцкий покинул Российское государство и, проехав через Вену, Цюрих и Париж, осенью 1902 года до брался до Лондона. Здесь он немедленно примкнул к стройным революционным рядам эмигрантов, оказавшись в лагере социал-демократов, а затем начал свою деятельность в редакции ленинской "Искры". Сначала он просто печатался, пока на его блестящий дар журналиста не обратил внимание сам Ленин. В марте 1903 года он предложил Плеханову кооптировать Троцкого в члены редакции своей газеты. Ленин был просто в восторге от его талантов, но вскоре это обожание перешло в открытую ненависть: на II съезде РСДРП Троцкий посмел резко выступить против его формулировки членства в партии. Ленин никогда не прощал инакомыслия, так Троцкий превратился в "иудушку" и "политическую проститутку".
Во время своего пребывания в Париже Троцкий познакомился с Натальей Седовой, ставшей его второй и последней женой. В этом счастливом браке родились два сына: Лев (1906) и Сергей (1908).
К концу 1904 года Троцкий считался "внефракционным" социал-демократом, как и прежде, он доказывал свою особую позицию, которая до конца так и не соответствовала ни одной из существующих тогда группировок. Находясь в Женеве, он узнал о жестоком расстреле демонстрации 9 января 1905 года и принял решение немедленно вернуться в Россию. В феврале этого же года Троцкий перебрался сначала в Киев, а затем в Петербург. На время политические разногласия большевиков и Троцкого были отодвинуты на второй план, ведь перед революционерами стояла единая задача – свержение царизма, все прочее пока не имело значения. В соавторстве с известным германским социал-демократом Парвусом (А. Л. Гельфанд) Троцкий разработал теорию "перманентной революции", пропагандой которой и занимался все время, выступая и в качестве оратора, и в качестве публициста. Затем последовал его вторичный арест.
Следствие продолжалось около пятнадцати месяцев, и Троцкий кочевал из одной столичной тюрьмы в другую. "Каждая из тюрем, – писал Троцкий в своей книге, – представляла свои особенности, к которым нужно было приспособиться. Но рассказывать об этом было бы слишком утомительно, ибо при всем своем разнообразии все тюрьмы похожи друг на друга. Снова наступило время систематической научной и литературной работы. Я занимался теорией земельной ренты и историей социальных отношений России". Адвокаты, получившие доступ к заключенным, выносили в своих портфелях его рукописи, которые затем немедленно публиковались.
Д. Сверчков, находившийся в это время вместе с Троцким в заключении, позже написал в своей книге "На заре революции": "Л. Д. Троцкий залпом писал и передавал по частям для напечатания свою книгу "Россия и революция", в которой он впервые высказал с определенностью мысль о том, что революция, начавшаяся в России, не может закончиться до тех пор, пока не будет достигнут социалистический строй. Его теория "перманентной революции" – как называли эту мысль – не разделялась тогда почти никем, однако он твердо стоял на своей позиции и уже тогда усматривал в положении государств мира все признаки разложения буржуазно-капиталистического хозяйства и относительную близость социалистической революции…"
Тюремная камера Троцкого превратилась вскоре в библиотеку. Ему передавали решительно все сколько-нибудь заслуживающие внимания новые книги, он прочитывал их и весь день с утра до поздней ночи был занят литературной работой. "Я чувствую себя великолепно, – говорил он. – Сижу, работаю и твердо знаю, что меня ни в коем случае не могут арестовать… Согласитесь, что в границах царской России это довольно необычное ощущение…"
В книге самого героя режим тюремного заключения в период следствия описан следующим образом: "Начался второй тюремный цикл. Я переносил его гораздо легче, чем первый, да и условия были несравненно благоприятнее, чем за восемь лет до того. Режим в тюрьме, ввиду первой Думы, был либеральный, камеры днем не запирались, прогулки были общие. Мы по часам с упоением играли в чехарду. Приговоренные к смерти прыгали и подставляли свои спины вместе с другими. Жена приходила ко мне дважды в неделю на свидание. Дежурные помощники смотрели сквозь пальцы, как мы обменивались письмами и рукописями. Один из них, уже пожилой, особенно благоволил к нам. Я подарил ему, по его просьбе, свою книгу и свою карточку с надписью. Я встретился с ним при советской власти и сделал для него, что мог, в те голодные годы".
Вот так отбывали наказание грозные враги монархического государства, продолжая и в заключении, причем порой даже с еще большим рвением, вести активную революционную деятельность.
Тем временем родился первый сын Льва Давидовича, тоже Лев, который, к сожалению, также не избежал печальной участи в будущем, как и прочие родственники опального революционера.
Еще во время предварительного тюремного заключения возник первый план побега. Его инициатором был заключенный вместе с Троцким опытный в подобного рода делах Дейч (к тому времени Дейч уже совершил три удачных побега). Он намеревался совершить групповой побег, привлекая к участию и Парвуса, и самого Троцкого. Но Лев Давидович отказывался, поскольку намеревался использовать судебный процесс в политических целях (все выступавшие против власти борцы частенько прибегали к такому средству, используя скамью подсудимых в качестве трибуны для выступления). План побега Дейча, увы, был расстроен: он привлек слишком много участников и, вероятно, кто-то проговорился, поскольку вскоре в тюремной библиотеке, служившей операционным центром для заговорщиков, были обнаружены целые наборы слесарных инструментов, необходимых для побега. Впрочем, дело было замято: администрация решила, что эти инструменты были специально подброшены самими жандармами, которые добивались изменения тюремного режима.
Судебный процесс начался осенью 1906 года и продолжался почти месяц. Всего на суде по обвинению в антигосударственной деятельности проходило 50 человек. Свидетелями выступило около 400 человек, из которых, правда, только 200 с небольшим дали показания. Среди них были "рабочие, фабриканты, жандармы, инженеры, прислуга, обыватели, журналисты, почтово-телеграфные чиновники, полицмейстеры, гимназисты, гласные Думы, дворники, сенаторы, хулиганы, депутаты, профессора, солдаты…" Свидетельства этих людей помогли суду отследить процесс становления и работы рабочего совета. Вообще суд проходил в атмосфере всеобщей взволнованности, и в конце концов подсудимые сорвали процесс. Пришлось выдворить всех из зала заседания, и свой приговор судья выносил лишь в присутствии прокурора.
Подсудимые были лишены всех гражданских прав, но сам приговор оказался сравнительно мягким, поскольку все ожидали каторги. Троцкий на этот раз был приговорен к бессрочной ссылке в село Обдорское, расположенное за полярным кругом. Сам Троцкий писал о месте своей ссылки так: "До железной дороги от Обдорска – полторы тысячи верст, до ближайшего телеграфного поста – 800. Почта приходит раз в две недели. Во время распутицы, весной и осенью, она вовсе не приходит от полутора до двух месяцев". Любая попытка побега должна была обернуться дополнительным сроком – тремя годами каторжных работ. Итак, впереди его ожидали "столь знакомые грязь, суматоха и бестолковщина этапного пути", а затем долгие месяцы и годы томления в холодном, суровом краю.
Однако, не доехав 500 верст до места назначения, Лев Давидович совершил второй побег из ссылки. Следует отметить, что многие условности, принятые по закону во время переправки ссыльных на этот раз были опущены. Так, например, на осужденных не надели наручников, вообще конвойные офицеры относились к заключенным весьма предупредительно и с сочувствием.
В письме жене Троцкий писал: "Если офицер предупредителен и вежлив, то о команде и говорить нечего: почти вся она читала отчет о нашем процессе и относится к нам с величайшим сочувствием. До последней минуты солдаты не знали, кого и куда повезут. По предосторожностям, с какими их внезапно доставили из Москвы в Петербург, они думали, что им придется вести в Шлиссельбург осужденных на казнь. В приемной "пересылки" я заметил, что конвойные очень взволнованы и как-то странно услужливы, с оттенком виноватости. Только в вагоне я узнал причину. Как они обрадовались, когда узнали, что перед ними – "рабочие депутаты", осужденные только лишь на ссылку. Жандармы, образующие сверхконвой, к нам в вагон совершенно не показываются. Они несут внешнюю охрану: окружают вагон на станциях, стоят на часах у наружной стороны двери, а главным образом, по-видимому, наблюдают за конвойными. Письма наши с пути тайно опускались в ящик конвойными солдатами". Что касается петербургских конвоиров, то они и вовсе декламировали арестантам свежие революционные стихи. Даже приставленный для дополнительной охраны взвод жандармов только внешне соблюдал все необходимые правила.
До Тюмени ссыльные в сопровождении конвоя и охраны добирались по железной дороге, затем на лошадях. "На 14 ссыльных, – писал Троцкий в своей книге, – дали 52 конвойных солдата, не считая капитана, пристава и урядника. Шло под нами около 40 саней". Дальнейший путь пролегал по Оби. 12 февраля, на тридцать третий день пути, ссыльные прибыли в Березов, где должны были остановиться на два дня. Из этого-то места и был совершен побег Троцкого, до Обдорска – конечного пункта назначения – оставалось всего 500 миль. Конвойные офицеры и предположить не могли, что кто-нибудь из ссыльных посмеет совершить побег из этого края, поскольку "отсюда была единственная дорога по Оби, вдоль телеграфной линии: всякий бежавший был бы настигнут".
Предварительно Лев Давидович детально обсудил вопрос о побеге с жившим в Березове ссыльным Рошковским, который и подсказал, что "можно попытаться взять путь прямо на запад, по реке Сосьве, в сторону Урала, проехать на оленях до горных заводов, попасть у Богословского завода на узкоколейную железную дорогу и доехать по ней до Кушвы, где она смыкается с пермской линией. А там – Пермь, Вятка, Вологда, Петербург, Гельсингфорс!"
На протяжении тысячи верст вокруг Березова не было никакой полиции, а также и ни одного поселения. Все, что можно было встретить в пути, – случайные, затерявшиеся в снегах юрты. Лошадей тоже не было, только олени, так что можно было не бояться погони. Однако это не могло служить залогом счастливого спасения, ведь одинокому путнику было так просто затеряться навеки среди бескрайней снежной пустыни, тем более что на дворе стоял февраль.
Все, чем располагал Троцкий, – это чужой паспорт и золотые червонцы, вовремя спрятанные в высоких каблуках башмаков и не обнаруженные полицией. Находившийся в ссылке старый революционер доктор Фейт подсказал Троцкому, как остаться в Березове на несколько лишних дней. Оказывается, очень удобно имитировать приступы ишиаса, ведь это заболевание невозможно проверить. С помощью этого приема Троцкий добился желаемого результата и остался в местной больнице. Затем хитроумный ссыльный стал отлучаться из больницы на несколько часов кряду якобы для поправления здоровья, что активно поддерживал и доверчивый доктор. Для надежности к побегу был привлечен местный житель, крестьянин по прозвищу Козья Ножка, помощь которого оказалась весьма действенной. Решено было ехать из Березова на оленьей упряжке, и Козья Ножка помог найти надежного проводника, который согласился отправиться в опасное путешествие в такое время года.
"А он не пьяница?" – поинтересовался Троцкий. На что Козья Ножка ответил: "Как не пьяница? Пьяница лютый. Зато свободно говорит по-русски, по-зырянски и на двух остяцких наречиях: верховом и низовом, почти не схожих между собою. Другого такого ямщика не найти: пройдоша". Этот зырянин и вывез Троцкого из ссылки: вместе они преодолели около 700 км пути на оленьей упряжке, благополучно достигнув Урала.
"Отъезд был назначен на воскресенье, – писал Троцкий позже, – в полночь. В этот день местные власти ставили любительский спектакль. Я показался в казарме, служившей театром, и, встретившись там с исправником, сказал ему, что чувствую себя гораздо лучше и могу в ближайшее время отправиться в Обдорск. Это было очень коварно, но совершенно необходимо.
Когда на колокольне ударило 12, я крадучись отправился на двор к Козьей Ножке. Дровни были готовы. Я улегся на дно, подостлав вторую шубу, Козья Ножка покрыл меня холодной, мерзлой соломой, перевязал ее накрест, и мы тронулись. Солома таяла, и холодные струйки сползали по лицу. Отъехав несколько верст, мы остановились. Козья Ножка развязал воз. Я выбрался из-под соломы. Мой возница свистнул. В ответ раздались голоса, увы, нетрезвые. Зырянин был пьян, к тому же приехал с приятелями. Это было плохое начало. Но выбора не было. Я пересел на легкие нарты со своим небольшим багажом. На мне были две шубы, мехом внутрь и мехом наружу, меховые чулки и меховые сапоги, двойного меха шапка и такие же рукавицы – словом, полное зимнее обмундирование остяка. В багаже у меня было несколько бутылок спирта, то есть наиболее надежного эквивалента в снежной пустыне". Чтобы сбить полицейскую погоню с пути, Рошковским заранее было решено в день побега отправить из города местного жителя с упряжкой с телятиной. Когда позже, через два дня, полиция стала расспрашивать охранника, дежурившего в ночь побега на пожарной каланче, с которой великолепно было видно любое движение, тот указал тобольское направление "телячьей упряжки". И полицейские ринулись вслед за ней, теряя драгоценное время.
Между тем беглец с возницей двигался на быстрой оленьей упряжке по Сосьве. Как писал Троцкий, все время он переживал, что пьяный проводник собьется с пути, поскольку частенько просто засыпал и не реагировал ни на какие действия. Только когда удрученный Лев Давидович догадался совсем снять с него шапку и голова зырянина покрылась инеем, тот перестал пугать своего пассажира, и движение упряжки наконец-то приобрело нужное направление. Вообще Троцкий очень поэтично описывал свой побег, восхищаясь и природой северного края, и красотой оленей: "Это было поистине прекрасное путешествие в девственной снежной пустыне, среди елей и звериных следов. Олени бежали бодро, свесив на бок языки и часто дыша: чу-чу-чу-чу… Дорога шла узкая, животные жались в кучу, и приходилось дивиться, как они не мешают друг другу бежать. Удивительные создания – без голода и без усталости. У меня было к этим животным примерно то же чувство, какое должно быть у летчика к своему мотору на высоте нескольких сот метров над океаном. Главный из трех оленей, вожак, захромал. Какая тревога!"