* * *
Воспоминания капитана Ивана Месковцева, ветерана (215 с.) к дневнику Ивана Масленникова: "Знали офицеры и солдаты, что записи какие-либо (дневники) вести нельзя. Особые отделы ревностно следили, чтобы никто не вел дневников. Нарушить это правило означало попасть в СМЕРШ, а это не сулило ничего хорошего, потому что оттуда никто не возвращался. Да и само это слово произносилось со страхом и таинственностью… На попавших туда смотрели, как на приговоренных".
Воспоминания артиллериста П.А.Маихина: "…Как-то немцы засекли нашу батарею, и за нее взялся 87-й бомбардировщик, прошел вдоль фронта батареи и сбросил по одной бомбе на каждое из четырех орудий… Солдаты, как вспуганные воробьи, стремглав бросились в укрытия, но ни одна бомба не взорвалась, они прямо попали под голубцы. "Вот это ас! Чистая работа! Четыре бомбы и каждая в цель!" - не удержался от удивления сержант Хохлов. Так думал каждый из нас, но все молчали. В те времена такое говорить вслух было опасно, так можно было угодить в особый отдел, где с нашим братом особенно не церемонились. Лучше погибнуть в бою, чем иметь дело со СМЕРШем… Сержант тут же осекся, а я пришел ему на выручку:
- Но ведь ни одна не взорвалась! - умышленно умалял достоинство немецкого летчика.
- А если бы взорвались? - тут же сказали несколько человек, которые не отряхнули с себя недавних страхов и потеряли всякую осторожность, что можно, а что нельзя говорить.
- Ничего бы от нас не осталось, - вторили им такие же недальновидные.
- И хоронить бы было некого, - продолжали они…
Тут прибежали расчеты с других орудий… Радовались, что чудом уцелели.
- Вот немцам обидно, сколько труда положили, как мастерски сработали, и все впустую.
- А ты поплачь, поболей за них…
- Так почему бомбы не взорвались? - прерываю опасные разговоры. Об этом надо доложить.
- Господь нас спас! - убежденно сказал пожилой Трофимов и перекрестился…
- Господь или не господь, но чтобы все четыре не взорвались, такого еще не бывало, - говорю я.
- Антифашисты работают, - убежденно сказал парторг батареи Ромашов.
Может, он и докладывал в своих политических донесениях обо всех разговорах в батарее.
Необычное событие на войне, маленькая сцена с рассказом о человеческих чувствах, связанных буквально с волшебным спасением от гибели, но так четко она высвечивает положение солдат на фронте. "Лучше погибнуть, чем попасть в руки особого отдела!" (п-к П.А.Михин, бывший командир взвода 1028-го артполка 32-й стрелковой дивизии).
И еще одно воспоминание П.А.Михина. Рассказ о трагической судьбе Волкова, смелого разведчика, командира взвода управления в батарее: "…При ее поддержке рота атаковала противника и заняла немецкую траншею, но потом вынуждена была отойти метров на 200 назад. В тот момент прервалась связь, и Волков не мог организовать поддержку роты огнем батареи. Он со своим разведчиком и связистом оказался отрезанным от своих. Они скрылись в пустом немецком блиндаже, чтобы отсидеться до темноты. Немцы их обнаружили. Завязался бой… Разведчик погиб, а Волков ранен в руку… Пользуясь темнотой, Волков со связистом выбрались из блиндажа и пробрались к своим… Мы их встретили как героев. Но прибыл лейтенант-особист. Он посчитал Волкова предателем, побывавшем в тылу у врага. Поэтому приказал вырыть в расположении батареи два "колодца", под охраной поместить туда Волкова и связиста. Нам запретили общаться с ними.
Весь день длился допрос, а вечером под конвоем Волкова отправили в особый отдел. Я до сих пор помню страдальческую улыбку на побелевшем лице Волкова. Помню, как горько перекосилось его лицо и на глазах выступили слезы. Он едва держался, чтобы не расплакаться (вчерашний школьник). Такую обиду причинили ему свои. Нам было жалко Волкова, но помочь ему тогда мы не могли… До конца войны я сам трижды попадал в трагические ситуации, как у Волкова, но мне везло. Связь каждый раз восстанавливалась, и я, отгоняя немцев, выходил назад, на свой наблюдательный пункт. Но в те страшные минуты я переживал такие же страхи и волнения, что и Волков, когда свои отступили, немцы бегут мимо тебя, а ты лежишь без связи, вжался в землю, притворился мертвым и боишься не смерти, а плена и что подумают о тебе твои начальники и особисты…"
В положении Волкова находились все мы, солдаты и офицеры, когда особисты из героев "лепили" предателей. Расстреливали их, били, отправляли в особые штрафные роты… Примерно такое же испытание случилось со мной под Смоленском, но по приказу комбата во время окончания и наступления вместе с остатками роты ушел из немецких траншей.
Вспоминает солдат Бурлаков: "…На следующий день после освобождения Ржева мы обнаружили повсюду разбросанные листовки. Немцы выпустили их в виде обложек партбилетов. Запала в память фраза: "Большевизм - это не теория, не учение, а организованное преступление". Мне непонятен и чужд был смысл этих слов… Наши комиссары проводили с нами разъяснительную работу, а особые отделы рьяно следили, чтобы эти листовки изымались и уничтожались. Да, собственно говоря, солдатам было не до этих немецких бумажек. Надо было воевать.
Лишь через несколько десятилетий спустя я стал задумываться над смыслом этих листовок, о том, почему мы вступили в войну плохо вооруженными и плохо подготовленными и какой крови это нам стоило… Все это ярко выразилось в первые годы войны на Ржевской земле.
Воспоминания В.Ф.Ходосюка, автоматчика, 404-й сп, 215 участник штурма Ржева: "Наш командир был хороший парень - высокий, стройный и добрый, чего не скажешь о политруке - небольшого роста, малограмотный и злой. Меня он невзлюбил за то, что я постоянно приставал к нему со всякими вопросами, на которые он не любил отвечать и подчас не мог. Например, почему нельзя читать немецкие листовки? Ведь мы их все равно читаем. Немцы вели широкую пропаганду. Даже за линией фронта они разбрасывали свои листовки - красные, белые, голубые. Смысл в них был один и тот же - переходите на нашу сторону, Красная Армия разбита… А внизу листовки черной чертой отделен уголок, где было написано: "Оторви и сохрани пропуск. Будешь накормлен и устроен на работу". По известным причинам откровенно говорить мы не могли…"(Очерк "Огневая память моя". С.99–107.)
Вспоминает П.Михин: "- Снаряд разорвался в стволе орудия, - доложил я по телефону на КП командиру батареи.
- Ты с ума сошел! - рявкнул потрясенный комбат. - Да ты знаешь, что будет со стволом?
- Уже было - ствол разлетелся по самый щит, - парировал я не менее запальчиво. Мне терять было нечего. Я уже пережил случившееся и готов был ко всему.
Когда разошелся дым от взрыва и я побежал к гаубице, передо мной предстало орудие без ствола, без того, что стреляет, что все равно* что увидеть человека без головы. Немыслимая потеря. Кинжалом порезано мое сердце. Но вдруг боль потери перекрыла страшная мысль: а что будет со мной? Жалость утраты сменилась страхом ответственности. Я остолбенел и неподвижными глазами уставился в пустое пространство, где обычно громоздился ствол. На месте многометровой, толщиной в обхват человека стальной машины ничего не было. Из шокового состояния меня вывели солдаты орудийного рассчета. "Товарищ лейтенант, мы живы!" - кричали они. Я очнулся. Радость за людей перекрыла горечь утраты и страх за свою судьбу. Но было немного стыдно: сначала о судьбе и себе подумал, а уж потом о людях. Вспомнил. Но разве моя вина в том, что нас так воспитали - сам погибай, людей теряй, но прежде пушку спасай.
- Да как же вы уцелели?.. - Про себя я подумал: "Вместе с вами я уцелел, без людских потерь обошлось, может, не расстреляют, а только в штрафной отправят…"
Дальше произошло следующее. К обеду на лошади приехал лейтенант из особого отдела. Вместе с ним - также на лошадях - два автоматчика. Посему я обрадовался, что расследовать происшествие будет не какой-нибудь брюзга-старик, а мой сверстник, но когда гость, не поздоровавшись, небрежно козырнул и скороговоркой сообщил, что он лейтенант Конецкий, я насторожился.
- Где взорвалась пушка? - строго спросил он, ни к кому не обращаясь. Его черные колючие глаза смотрели мимо меня. Не оставляя никакой надежды на доверительный товарищеский разговор, как будто мы с ним не были вчерашними студентами, только он с юридического, а я с педагогического. На Конецком была новенькая непомятая гимнастерка, хрустящий ремень с портупеей, а щеголеватые галифе наглажены так, что стрелки выпирали наружу. Узкие голенища хромовых сапог плотно облегали нежирные игры ног. И сопровождали его автоматчики, словно вынутые из конфетных оберток, - отличались от моих огневиков, как новенькие гвозди от ржавых железяк. Но нам было видно, что они не таскают гаубицы из болота.
Первым делом лейтенант-особист разогнал расчет третьего орудия на тридцать метров в разные стороны от гаубиц и приказал каждому вырыть для себя окоп-колодец. Это чтобы солдаты не общались друг с другом. Пока огневики под присмотром автоматчиков отрывали свои "полевые номера", Конецкий повел меня в мой блиндаж и приступил к допросу. Я был старшим по батарее и поэтому за все в ответе.
- Покажите мне ваше оружие, - попросил вежливо особист. Я подал ему свой автомат. Конецкий молча положил его у своих ног. Потом как-то обыденно спросил: - А почему разорвался ствол орудия?
- Скорее всего, снаряд был неисправный, взрыватель сработал преждевременно.
- А может, чехол со ствола не сняли или в стволе грязь накопилась? - ядовито спросил следователь. Он склонил голову набок и нарочито дурашливо приоткрыл рот.
- Орудие - не мусорный ящик, чтобы в нем мусор накапливался, посмотрите другие гаубицы, как они ухожены. Это и полковник Урюпин может подтвердить. Он только что был у нас. Чехол до сих пор лежит свернутым у орудия.
- Это все и после можно сделать. А может, специально решили вывести из строя? - угрожающе посмотрел на меня особист. Ранее никогда не имел я дела с органами, не был под следствием, поэтому не представлял, что можно так вот откровенно шельмовать.
- Сегодня одно орудие, завтра - другое, смотришь - и выведена батарея из строя, - не обращая внимания на мое возмущение, продолжил лейтенант. - Сколько человек убито или ранено при взрыве?
- Никто не пострадал! - с гордостью заявил я.
- Как? Вы что, специально их спрятали, прежде чем взорвать ствол? Значит, людей пожалел, чтоб они не выдали вас. - Конецкий как бы между делом взялся за ремень и перевел кобуру с пистолетом из-за спины на живот.
- Ну, отвечай, лейтенант, с какой целью и по чьему приказу вывел орудие из строя? - уже резко потребовал особист. Такое обращение смутило и напугало меня. Дело принимало какой-то серьезный оборот.
- Кто ваши сообщники? Чтобы взорвать орудие, надо было в ствол бросить песочку.
- Да где же вы в болоте песочек найдете? - По требованию Конецкого в который раз рассказываю, как все случилось. Но особист уже требовал "признания":
- Снаряд и ствол разлетелись вдребезги, и ничем не докажете, что они были чистыми, а то, что люди не пострадали, только усугубляет ваше положение. Признавайтесь чистосердечно, и это облегчит вашу участь. Подумайте над этим. А я пока расчеты допрошу.
Лейтенант удалился, прихватив мой автомат. В дверях блиндажа замаячил автоматчик. Конецкий долго допрашивал других батарейцев, особенно солдат третьего орудия. Когда он вернулся ко мне в блиндаж, я ничего нового сказать ему не мог.
- Кое-что имеется, - загадочно сказал он, садясь против меня. - Признавайтесь и называйте сообщников.
- Я сказал уже все. Давайте отстреляем все оставшиеся сняряды. Проверим, нет ли среди них порченых, - предложил я.
- Ты что, хочешь взорвать все стволы? С моей помощью выполнять вражеское задание! - вскипел Конецкий.
- Отчего же они взорвутся, если взрыватели у всех снарядов исправны, по вашей версии, и орудия еще раз почистят под вашим присмотром.
- Будем судить тебя, лейтенант, за умышленное уничтожение орудия. Так что пойдешь со мной в СМЕРШ.
Я знал, что из СМЕРШа не возвращаются, и мне стало страшно. Там не докажешь свою невиновность. Горько умирать предателем, от своей пули, лучше б немцы убили.
Следователь поднялся и направился к выходу. В этот момент меня осенила счастливая мысль: роковой выстрел третьего орудия был по счету вторым. Если бы гаубица была грязной, то она взорвалась бы при первом выстреле.
- Но это же был второй выстрел! - отрешенно кричу я особисту.
- А какое это имеет значение? - не оборачиваясь, сказал он.
- Нет, ты послушай, я докажу тебе, что ты не прав, лейтенант! - изо всех сил закричал я. Мой крик и обращение на "ты" возмутило следователя. Он вернулся, чтобы поставить меня на место, и с усмешкой уставился на меня.
- Если ствол внутри был бы грязным или в чехле, то взорвался бы первый снаряд. Но у первого снаряда был исправный взрыватель, и выстрел был нормальным. Почему же не взорвался второй снаряд, когда ствол уже был прочищен первым выстрелом, а чехол сорван напором воздуха? Да потому, что у него был неисправный взрыватель! - высказался я.
Конецкий задумался, потом лицо его просветлело, он улыбнулся и сказал:
- Счастливый ты, лейтенант! Мог же легко схватить первым испорченный снаряд. Орудие от него взорвалось бы, а тебе - расстрел! А теперь твоя правда. Ты невиновен. Благодари судьбу.
Ночью всю партию подозрительных снарядов из батареи увезли".
Вспоминает Татьяна Артемовна Мотина: "25 июня 1941 года я уже была на сборном пункте в городе Нелидово. Там формировался наш передвижной походный госпиталь № 2297 на конной тяге. Все наше хозяйство размещалось в повозках. 40 пар лошадей. Вскоре я узнала, что такое фронт под Смоленском. Кровь, увечья и стоны раненых, а над тобой почти без перерыва носятся самолеты с черными крестами, словно коршуны, почуявшие кровь, с воем бросаются на добычу. В воздух взлетают куски человеческих тел, повозок, медицинского оборудования. Все смешиваются с землей… В конце октября немцы нас окружили и взяли в плен (под Вязьмой), гнали нас в сторону Дорогобужа. Удалось бежать. Голодная и истощенная, оказалась у добрых людей. Мне тогда шел 21-й год. Меня переодели в гражданскую одежду. И выходили, собравшись с силами, двинулись в путь в родные места… Думала, наберусь сил и двинусь через фронт к своим.
Всего неделю побывала я у родителей. Однажды к вечеру прибежала соседка и сказала: "Беги, Татьяна, сейчас за тобой придут немцы. Кто-то донес им". Успела убежать… В феврале 1942 года удалось с подругой добраться до своих.
Сразу же меня вызвали в особый отдел, где я все рассказала о своих приключениях. Потом меня отправили в спецлагерь в Подольск, где находился один офицерский состав: от младшего лейтенанта медицинской службы. Условия содержания здесь были очень жестокие. Практически это был лагерь заключенных, или, как его называли, фильтрационный, где люди проходили проверку и ждали своей участи.
Страшно вспомнить, каких только ярлыков на меня не вешали. Бесконечные допросы и множество вопросов "Почему? Почему меня не убило и я попала в плен? Как бежала из плена? Как перешла линию фронта?" И вопросы, и тут же обвинения, причем голословные. Короче говоря, со мной разговаривали, как с преступницей. Не дай бог никому быть в такой ситуации.
Были люди, которым выпало получить большие сроки лишения свободы. В лагере люди постоянно менялись, поэтому просто исчезали многие, и мы не знали их судьбу. После долгих мытарств мне, наконец, объявили, что меня направляют в штрафной батальон санитаром. Многие офицеры из разных родов войск были вместе со мной лишены звания и наград, одеты все в форму рядовых и направлены на передовую. Так я оказалась в составе штрафного батальона, который был направлен в район дома отдыха имени Семашко подо Ржевом.
…Мы должны были форсировать Волгу. Нам сказали: "Искупите свою вину кровью и тогда станете в общие ряды защитников Родины". Атака началась внезапно, и стремительно наступали тремя эшелонами. Два эшелона успели проскочить на другой берег, а третий немцы расстреляли из пулеметов. К отзвукам боя тут же прибавились истошные крики, стоны и ругань, этакими многоэтажными словечками. Это шел скоротечный рукопашный бой в немецких окопах на другом берегу. Немцы не выдержали натиска и отступили. Мы захватили территорию дома отдыха и закрепились на захваченном плацдарме.
Моя задача заключалась в оказании первой помощи раненым и эвакуации их через Волгу. Эту работу приходилось делать только ночью… Бои были тяжелые, нас осталось только несколько человек. За три месяца боев я ни разу не сняла ватник, не то что помыться, а глянув на себя однажды в зеркало, ужаснулась - я была вся седая. Все эти дни за нами следом шел заградотряд и подпирал нас пулеметами, которых у нас явно не хватало. Наши ребята дрались смело и умирали не потому, что нас подпирал заградотряд, а потому, что всеми двигал один порыв - бить захватчиков…
После освобождения Ржева жалкие остатки батальона отправили с передовой в Москву, где выдали новую форму, вернули звания, только на одну ступень ниже, наград никому не вернули… Меня направили в железнодорожный батальон. В ноябре 1945 года моя служба в армии закончилась…"
Но над ней еще долго висела тень подозрительности. Ее неоднократно вызывали и предупреждали молчать, как она попала в штрафной батальон, тревожили ее душевную рану, рану человека, без вины приговоренного к той судьбе, из которой, казалось, не было выхода. Что это было: жалкие потуги палачей выкрутиться, оправдаться перед суровым гласом народа?
(Леонид Малышев) "…Вы лучше лес рубите на гробы". Сборник воспоминаний ветеранов боев за Ржев. - Это было на Ржевско-Вяземском плацдарме. Книга вторая. Ржев, 2000. С. 86–89.
Вспоминает Ф.С.Иванов, солдат отдельного 149-го лыжного батальона: "Я оказался сраженным. Тяжело ранен. Я лежал окровавленный и с обезображенными конечностями, постоянно впадал в беспамятство при попытках ползти. Нашли меня утром, а подобрали к вечеру санитары… Таких тяжелораненых набралось пять человек. Везли нас на машине до города Великие Луки. Вместо дороги - настил из бревен поперек, их называли лежевкой. От дикой тряски я не раз впадал в беспамятство, а когда приходил в себя, слышал мольбы раненых остановиться, дать немного отдохнуть. Машина неслась в дикой пляске без остановки. Казалось, этой казни не будет конца. Многие молили бога-уж лучше сразу конец, чем такие муки.