- Давай, фриц, вваливай в белый свет, как в копейку, - приговаривал Боже Мой, старательно выгребая землю из ниши, - все равно патроны девать некуда. Утром бежать легче будет.
Батов решил прощупать фашистов и приказал открыть огонь из всех пулеметов. Шуму наделали много, немцы несколько приутихли. А минут через десять оттуда опять поднялась отчаянная трескотня.
Так продолжалось часов до одиннадцати. Потом стрельба затихла и в половине двенадцатого прекратилась вовсе. Стало тихо. Ни огня, ни звука на том берегу.
- Небось натешились, - говорил Крысанов. - Чать и поспать маненичко надо.
Пулеметная рота одна охраняла полк с этой стороны. Батов, назначив часовых, остальным разрешил спать. Привалившись к сырой стенке окопа, он уткнулся лицом в ладони и тоже попытался задремать.
- Ну, чего ты тут маешься, товарищ лейтенант? - увещевал командира Боже Мой. - Шел бы к старшине, отдохнул бы как следует в деревне. Делать тут нечего.
Батов лег на дно траншеи и задремал, как иногда человек дремлет на посту - при малейшем тревожном звуке он будет на ногах…
Немцы молчали. Батов все-таки уснул и не заметил, как наступил рассвет.
Утром обстановка совершенно изменилась, как может она меняться только на фронте. Из-за речки немцы ушли, зато в тыл полка с юго-запада прорвалась другая группа. Там ее встретили пулеметчики третьего батальона.
Володя Грохотало бежал из деревни по скату берега к позициям роты и чем больше приближался к ним, тем больше недоумевал: все как на ладони видно, пулеметы стоят по местам, а людей ни одного. Загадка объяснилась, когда он заглянул в окоп. Солдаты чинно сидели в ячейках и, налив вино во что только можно налить, поздравляли друг друга с великим праздником.
- Прекратить безобразие! - закричал сверху Грохотало.
Батов, услышав его голос, вскочил и тоже увидел картину празднования Первого мая. Солдаты поспешно свернули свой праздничный "стол". Грохотало передал приказ командира батальона - немедленно менять позиции, выходить на юго-западную окраину деревни.
Пулеметы на катках двинулись на новое место. Грохотало бежал впереди, указывая путь расчетам. Батов помогал солдатам выбираться из траншеи и отправлял их вслед за бегущими по косогору. Последний пулемет подхватили Чадов и Усинский. Чадов вполголоса ругался. Батов не сразу понял, чем он недоволен. Но, когда заглянул на дно крайней ячейки, все прояснилось.
Там, немного побледневший, спокойно спал Боже Мой. Лейтенант спрыгнул в окоп, толкнул его. Боже Мой повернулся со спины на бок, сладко причмокнул губами, для удобства подложил под щеку ладонь и снова закрыл приоткрывшиеся веки. Батов начал сильно трясти солдата за плечо. Не помогло. Приподнял, посадил, привалил, как плохо связанный сноп, к стенке окопа. И это не помогло. Голова валилась набок, ни руки, ни ноги не повиновались.
В нише для пулеметных коробок стояла каска, наполненная водой. Батов снял пилотку с пулеметчика и окатил его. Боже Мой поежился, чихнул несколько раз кряду, приоткрыл глаза. Однако двигаться не мог, а только промямлил какое-то невразумительное ругательство.
Тогда Батов подхватил солдата и, напрягшись, выкинул из окопа. Потом выбрался сам, взвалил его, как мешок, через плечо и зашагал туда же, куда ушла вся рота.
- Вася! - позвал Батов и свалился в яму у крайнего пулемета.
- Я, товарищ лейтенант, - отозвался Валиахметов. - Чего надо?
- Беги к старшине - пусть заберет этого черта на повозку… Еле донес… В глазах темно…
- Слушаюсь, - вскочил Вася и побежал по открытому месту в деревню.
Бой был коротким. Основные силы фашистской группы, наскочив на шестьдесят третий полк, повернули на северо-запад и поспешно отошли, оставив небольшой заслон для прикрытия. Через полчаса, частью уничтожив, частью рассеяв врага, полк был снова в пути.
Шагая в строю, Батов все еще не мог уразуметь, как случилось, что солдаты устроили выпивку в окопе. Когда они ходили за вином, когда принесли воды?.. Вернее всего, что вино заранее с собой захватили.
Подумав об этом, Батов забеспокоился о состоянии Боже Мой и толкнул в бок шедшего рядом Грохотало.
- Сходи, Володя, посмотри, что с ним там делается. Может, у Верочки попросить какого-нибудь снадобья.
- Нет, - засмеялся тот, - уж к Верочке ты обращайся сам. Что-то, я замечаю, последнее время она возле тебя так и тает. Да и ты перед ней вроде как перед иконой, только не крестишься… А посмотреть - это я сейчас, мигом.
Ничего не таил от Володи Алеша, но о Верочке пока не заговаривал, потому что и сам не понимал толком своего отношения к ней.
Боже Мой, развалившись в повозке, издали увидал Грохотало и виновато запел:
Напился я, нарезался
В приятельском кругу,
Свалился там под лавочку
И больше - ни гугу…
- Замолчи! - цыкнул на "его Владимир, увидев, что от хвоста обоза едет Крюков. Хотел было накинуть на Боже Мой брезент, чтобы спрятать от глаз начальства, но было поздно.
- Что, ранен? - спросил, подъезжая, Крюков. - Почему не направлен в санбат? Почему…
- Да не ранен я, - ляпнул заплетающимся языком Боже Мой, хотя майор обращался не к нему. - Так я просто… хвораю.
- Что-о? - всполошился Крюков, догадавшись о причине "болезни" пулеметчика, и, спрыгнув с коня, приблизился к повозке, потребовал:
- А ну-ка дыхни на меня, любезный!
Это его "любезный" прозвучало оскорбительно, как ругательство.
- Не стану я на тебя дышать, товарищ майор.
- Это почему же, позволь узнать?
- Скоро домой поедем, женюсь - на родную жену надышаться успею…
- Праздничек справляете, так сказать! - грозно прикрикнул Крюков. Грохотало, шагая возле повозки сзади Крюкова, подавал Чуплакову знаки, чтобы тот не болтал лишнего.
- Старшина! - позвал Крюков. - Где старшина пульроты?
- Я - старшина пульроты, - отозвался Полянов с повозки, идущей впереди по соседству.
- На кухню его, так сказать, на ночь! Слышите?
- Слушаюсь.
- В этой роте всегда больше всего безобразий, - ворчал Крюков, ставя ногу в стремя. - Распустил вас комбат!
- Вот как ловко девки пляшут - по четыре вряд! - хохотнул Боже Мой вслед Крюкову. - Я напился, а он комбата виноватит.
- Да, маловато наболтал ты на свою шею, - усмехнулся Володя. - А нам с Алешей он при случае обязательно припомнит.
- Да ведь навоз-от, он шибко долго горит, ежели его поджечь, - глубокомысленно изрек Боже Мой. - Чадит здорово, а сталь на нем не сваришь - жару-то нету!
- На кухне тебе делать нечего, - сказал Полянов, - а вот отсыпайся-ка лучше да ночью на пост.
- Мне хоть куда, - беспечно согласился Боже Мой (однако после разговора с Крюковым он заметно протрезвел). - Мне хоть куда, только бы не от этого майора наказание принимать: у него желчь во рту, ему все горько, куда ни глянет. Знал бы он, что хуже всякого наказания совесть грызет меня перед товарищами, а пуще всего - перед лейтенантом нашим: ведь моложе всех он нас, а ему же и воспитывать таких дураков, как я, выпадает.
- Раньше надо было об этом думать, - недовольно заметил Володя.
- Да я что, нарочно, что ли, напился-то? - горячо оправдывался Боже Мой. - Вот хоть убей, - не знаю, как это вышло. Пил, будто воду, ее, проклятую. Ни в одном глазу вроде не замутило… После дружка, понятно, затужил я во все эти дни. И побасенки немилы мне стали. А тут ребята говорят, будто я вновь народился. Наплел им столько, что животы у которых заболели со смеху.
- Хватит, - оборвал Грохотало. - Спи, да еще не вздумай чего-нибудь отмочить. - И пошел, обгоняя повозку.
- Что-о ты! - протянул вдогонку Боже Мой. - Да скажи лейтенанту-то, извиняется, мол, в глаза глянуть стыдно.
7
Когда-то в школе, и не так уж давно, лет пять назад, Батов и его одноклассники изучали немецкий язык. Но всех интересовал один и тот же вопрос: с кем разговаривать на этом языке, если вокруг на тысячи километров нет, может быть, ни одного немца? Двойки в дневнике по этому предмету никого не огорчали: все равно никогда в жизни не пригодится.
И слова - Берлин, Одер, Эльба - воспринимались как книжные, ничего общего с жизнью не имеющие.
Но тогда им было только по четырнадцать лет. В это время весь мир, кроме своей деревни, кажется загадочным, манящим. И если бы тогда какой-нибудь пророк по секрету сообщил, что через пять лет и немцы, и Германия, и Одер, и Эльба - все это будет так же близко и ощутимо, как школьный дневник с двойкой или пятеркой по немецкому, Батов, наверно, посмеялся бы такой шутке. А теперь и школа, и дневник, и тогдашние мысли казались далекой сказкой, которую можно вспомнить, но вернуться или хотя бы приблизиться к ней невозможно.
С захватом Гребова полк вышел на Эльбу. Город недавно бомбили американцы, во многих местах еще дымились развалины. Примечательно, что почти все здешние жители остались на месте, никуда не бежали. Они выходили из подвалов, присматривались к советским солдатам.
На многих уцелевших домах развевались белые флаги. Хорошо сохранившиеся кварталы перемежались с развалинами. Какой-то художник взгромоздился на груду битого кирпича и, стоя перед этюдником, набрасывал очертания разрушенной фабрики с живописно расколотой трубой и в прах разнесенной крышей. Он часто отходил от этюдника, пятясь по кирпичам, и, дойдя до раскладного стула, на котором висел его пиджак и лежали краски, сдвигал на затылок соломенную шляпу, поправлял большие очки и долго всматривался в очертания развалин, сравнивая их с линиями на своем наброске.
Фашистской армии как таковой больше не существовало. Она растворилась в поверженной стране, как соль растворяется в воде, - нигде нет и всюду есть. Многие части, поспешно откатившись на запад, сдавались союзным войскам. Разрозненные и вконец потрепанные воинские формирования, захваченные в Гребове, тут же разоружались, и солдаты получали полное право отправляться по домам.
После взятия города стрелковым подразделениям было дано новое, не совсем обычное задание - стать заставами на берегу Эльбы. Роты разошлись по указанным пунктам, а офицеров - до командиров рот включительно - Уралов собрал на совещание.
В мрачном низком зале Батов сидел и никак не мог освоиться с мыслью, что война, собственно, кончена, что впереди не подстерегает опасность, что командир полка ставит уже "мирную" задачу.
- Кто изучал немецкий язык? - спросил Уралов. - Кто хоть когда-нибудь знакомился с этим языком в школе или другом учебном заведении?
Около половины присутствующих подняли руки. Вторая половина - люди более старшего возраста - никакого касательства к изучению немецкого языка не имели.
- А кто из вас знает немецкий язык? Кто может говорить по-немецки?
Сначала не поднялось ни одной руки. Потом, робко оглядываясь, невысоко поднял руку батальонный фельдшер Пикус. По рядам прокатился смешок. Уралов, покачав головой, посоветовал приниматься за эту нелегкую, но необходимую науку, потому что многие из присутствующих, видимо, после войны останутся в Германии. До сих пор приходилось говорить с захватчиком на языке оружия - теперь нужен другой метод общения.
Очень странно было все это слышать, так как никогда раньше Батов не задумывался, что с ним будет после войны, еще и потому, что война все-таки не окончена. Правда, армия дошла до Эльбы и уперлась в американцев, но ведь никто не объявлял об окончании войны. Где-то она еще идет, где-то льется кровь…
И все же с совещания Батов ушел с таким настроением, будто война уже кончилась. По небу легко плыли прозрачные облака. Они, даже набегая на солнце, не омрачали яркого дня, а придавали ему еще большую торжественность, праздничность, рассеивая прямые солнечные лучи и пропуская ровный мягкий свет.
Облака так увлекли Батова, что он, зазевавшись, набрел на кучу книг, почему-то выброшенных прямо на тротуар. Среди многих разорванных, измятых, запачканных томов и брошюр привлекла внимание одна - новая, чистая, в белом кожаном переплете, с тисненными золотом буквами названия.
- "Mein Kampf", - прочел вслух Батов, еще не коснувшись ее, и, подогреваемый любопытством, осторожно, брезгливо, словно змеиную выползину, поднял книгу.
Так вот она какая! О бредовых ее идеях много писали и говорили в военные годы. Полистал. Бумага отличная, шрифт крупный, годный для любого читателя, и много цветных рисунков.
Батова поразило, что, оказывается, самые отвратительные идеи можно заключить вот в такую привлекательную обложку. Ему захотелось на досуге внимательно просмотреть всю книгу, и он не бросил ее обратно в кучу, а взял с собой.
Батов шел к берегу Эльбы, время от времени посматривая на чудесное майское небо и удивляясь, что именно оттуда, с этого ласкового неба, изредка падают некрупные капельки дождя. Они, эти капли, не могли намочить, а только как бы напоминали: не всегда бывает небо таким веселым - могут на нем появиться и черные тучи, и гроза может разразиться. Над Эльбой стоял невообразимый шум и гам. Правый берег усыпан нашими солдатами, левый - американскими. Те и другие кричат, в воздух летят пилотки, фуражки. Люди на обоих берегах салютуют друг другу выстрелами из карабинов и автоматов, над рекой то и дело взмывают разноцветные ракеты.
Чтобы лучше видеть все это, Батов поднялся на мост и остановился у самого края, опершись на перила. С нашего берега кто-то прыгнул в воду и поплыл поперек реки. С другой стороны тоже поплыл человек. Они встретились на середине реки, пожали друг другу руки и потянули каждый в свою сторону, приглашая к себе.
Но вот оба поплыли к нашему берегу. В толпе ожидающих замелькала алюминиевая баклажка. Пловцов выхватили из воды и с ходу вручили по кружке. Американца окружили, ему пожимали руки. Крик, шум.
А в Эльбе уже появилось много пловцов с той и другой стороны. Дождавшись первого советского солдата, американцы подхватили его на руки, качнули несколько раз, поставили в круг, угостили, и снова он начал летать над головами союзников.
Люди на разных берегах Эльбы, не понимая языка, хорошо понимали чувства друг друга…
Батов услышал громкий разговор на противоположном конце моста. К молодому американскому офицеру, охранявшему вход на мост, подошли еще двое. Один в черных очках, полный, видимо, старший, сердито кричал на молодого, возмущенно показывал на солдат в реке и на берегу и не очень вежливо подталкивал распекаемого офицера к перилам…
- Алеша! - вдруг послышалось снизу.
В лодке, выскользнувшей из-под моста, плыли Грохотало и Чадов.
- Чего ты тут шатаешься? - крикнул Володя. - Едем на заставу! Там солдаты такую уху сварили - пальчики оближешь…
Когда лодка снова вернулась под мост и пошла по течению, Грохотало положил рулевое весло поперек бортов и взял у Батова книжку. Внимательно осмотрел снаружи, заглянул внутрь, помял в пальцах листы, ощупал переплет и замахнулся, чтобы выбросить за борт, но Батов перехватил его руку.
- Зачем она тебе? - спросил Грохотало.
- На родине показать, - не вдруг ответил Батов. - Чтоб люди знали, в какие дорогие и заманчивые обложки завертывал Гитлер бредовые идеи.
- А сам-то ты соображаешь, из чего эта обложка?
- Из кожи… - последовал неуверенный ответ.
- Но с кого ее сняли, эту кожу, ты знаешь?
Только теперь Батов догадался, что за книга в его руках. Как же раньше-то не подумал об этом! Перчатки и дамские сумочки из человеческой кожи ему приходилось уже видеть.
- Забрось-ка ты ее подальше.
- Забросить можно, - возразил Батов, - но забыть-то все равно нельзя. Такое надо детям показывать, чтоб знали, какого зверя мы завалили. Лет через двадцать молодежь не поверит…
- Брось! - перебил Володя, не слушая возражений. - Увидит у тебя эту гадость Крюков - наживешь беды.
- Здесь я ее не собираюсь показывать, а когда понадобится, где найдешь? Да Крюков, кажись, успокоился. Слыхал, как он вчера? И боя-то почти не было, а он: "Товарищ Батов, ваша рота захватила мост и первой ворвалась в город!" По фамилии назвал и даже об ордене похлопотать пообещал. Каково?
- А ты ему опять же нагрубил. Хоть и вежливо, а нагрубил. Подумаешь, какой благородный рыцарь! Видите ли, он считает, что за такой бой ордена не полагается. Начальство учить вздумал…
8
Заставы на Эльбе простояли лишь сутки. На следующий день полк снялся и отошел почти по старому маршруту километров на шестьдесят. Остановились неподалеку от деревни на поляне, возле соснового леса. Можно подумать было, что обосновались здесь надолго. Каждая рота построила себе жилище, наполовину вкопанное в землю, обшитое изнутри тесом, и с крышей на два ската. Эти "казармы" стояли в ряд, а позади них, тоже в ряд, как скворечники, возвышались офицерские домики, сделанные из теса, но не вкопанные в землю, покрытые крутыми высокими крышами.
Целый день трудились солдаты на строительстве городка. И было видно, как натосковались их руки по настоящей человеческой работе. С какой цепкостью, охотой, сноровкой взялись они за дело!
Весь инструмент у солдата - пила да топор, а вырезали и рисунки по линии карнизов, и фронтоны украсили резными досками.
Боже Мой оказался незаменимым мастером в пулеметной роте. Прежде чем приступить к обработке отделочных досок, он послал посмотреть, как делается у других, чтобы самим лучше сделать. Потом коллективно обсуждали рисунок. Боже Мой увлекся работой, строго спрашивал с помощников, ругался, если что не так.
И рамы сделали, и стекла вставили, даже стены обтянули изнутри немецкими плащ-палатками, и столы сколотили, и нары устроили. Словом, если солдат под брезентовой палаткой может жить где угодно и сколько угодно, то в этих "хоромах", как назвал их Боже Мой, тем более тужить не с руки.
Перед вечером, когда строительство подвигалось к концу, капитан Котов прошелся по подразделениям, осматривая жилища.
- Кто это у вас такую отделку смастерил? - остановился он у пулеметчиков.
- Я, - отозвался Боже Мой, навешивая дверь на офицерском домике. В зубах он держал большой гвоздь.
- Неужели с собой инструмент всю войну таскал?
- Инструментом-то, товарищ капитан, и дурак сделает, - ответил Боже Мой, выдернув изо рта гвоздь. - А тут надо вот этим топором да вон пилой поперечной…
- Здорово! - похвалил Котов. - Молодец!
- Дак мы ведь вятские, - сказал Боже Мой, замахнувшись обухом по вбитому наполовину гвоздю, - мы все можем.
- Вся рота вятская, что ли? - шутя спросил комбат.
- Да нет, пошто же вся-то - двое нас было, да вот друга своего возле Одера похоронил…
Комбат ушел, а солдаты, закончив работу, получили одеяла, принесли ужин и расположились в своем доме по-хозяйски.
- Эх, - вздохнул Крысанов, - надо бы письмо своей старушке написать. Чать, уж за упокой поминает - давно не писал.
Он достал бумагу, сел к столу. Карандаш плохо держался в огрубевшей руке. Вывел первые обычные слова на листке и задумался: что же писать дальше? Для него было сущей мукой писать письма. Получались они у него предельно краткими: жив-здоров, воюю (или - ранен, лежу в госпитале), адрес такой-то. А сейчас он и не воюет уже, и война вроде еще не кончилась. Как писать?
- Чего тут напишешь - темно, - сказал он и свернул листок.