Кто-то зажег плошку. Стол окружили желающие писать, а Крысанов засунул листок в боковой карман гимнастерки и лег на нары.
- Нет огня - и это не огонь, - добавил Крысанов. - Электричество бы сюда!
- Во-он ты какой шустрый! - возразил Оспин. - Электричества пока и в городах нету, а ему сюда подавай. Завтра чтоб письмо было написано! Проверю…
- А я и сам напишу, что проверять-то? Чать, не матане какой-нибудь писать - жене законной. Сам понимаю, что надо. Без проверки напишу…
В офицерском домике тоже шла речь об освещении. На столе колебался огонек неизменной плошки, коптил. Батов чистил пистолет, а Грохотало, отодвинув посуду, еще не убранную после ужина, пристроился писать письмо. Старшина Полянов прилег на койку и тут же задремал. За день очень устал - всем хозяйственникам хлопот сегодня было хоть отбавляй.
Чтобы накрыть стол, у старшины нашлась скатерть, над койками вместо ковров - по куску голубого бархата, даже шторки на окнах не забыли пристроить.
- Знаешь, Алеша, завтра же надо раздобыть батареи, чтобы свет был человеческий, - предложил Володя.
- Где?
- Вон там за лесом штук пять подбитых танков и две машины, в них надо поискать. Сходим завтра?
- Ты ведь знаешь, что я дежурю по полку. Куда же я пойду?
- Тогда минометчиков сагитирую или один сбегаю, - не отступал от своей затеи Володя. - Хватит коптить этим плошкам!
* * *
С утра разгорелся чудесный день. Солдатам наконец объявили отдых. Они давно и вполне заслужили такой день! До обеда чистили оружие, приводили в порядок обмундирование и обувь, до блеска драили пуговицы, подшивали воротнички. И опять старшина был главной фигурой. Одному дай оружейного масла, другому ветоши, третьему подворотничок, четвертому гуталину…
После обеда весь полк пошел на соседнее озеро купаться и отдыхать. А Грохотало отправился с двумя взводными минометчиками обследовать разбитые танки.
Вернулись они часа через полтора. Ни одного аккумулятора, конечно, не нашли, потому как охотников за ними было предостаточно, и в первую очередь шоферы.
- Так что экспедиция у нас неудачная получилась, - заключил Грохотало. - Там еще пожарная машина исковерканная стоит. Я ее всю обшарил - ни шиша нет… Вот игрушку нашел.
Грохотало подкинул "игрушку", Батов поймал ее. Это была красивая металлическая трубка, похожая на детский калейдоскоп, но закрытая с обеих концов. Она была покрашена в серебристо-малиновый цвет. На боках в беспорядке расположено несколько кнопок, разных по величине и окраске: голубые, зеленые, красные. Одни из них передвигались вдоль по трубке, вторые - поперек, третьи можно было утопить, и они со щелчком отскакивали в прежнее положение.
Грохотало и минометчики ушли на озеро, туда, где отдыхал полк. А Батов остался скучать на дежурстве. Слоняясь по опустевшему лагерю, забавлялся трубкой, нажимал то одну, то другую кнопку, присматривался, нельзя ли разобрать эту штуковину и узнать, для чего она предназначена. Но разобрать ее было невозможно, потому что кнопки вставлены изнутри, и крышечки на концах крепко запаяны…
Вдруг трубка щелкнула и… взорвалась. Батов успел увидеть фиолетовые перья безжалостного пламени, на него быстро-быстро пошла земля, опрокинулась - и все померкло.
Услышав звук взрыва, к нему подбежали с разных сторон Оспин и Усинский.
Левый рукав гимнастерки ниже локтя разорван, из руки течет кровь. Больше никаких признаков ранения не видно, однако лейтенант потерял сознание. Рядом валялась злополучная трубка, разорванная до половины с одного конца и совершенно целая с другого. Оспин схватил ее, отшвырнул дальше на поляну и там сюрпризная мина взорвалась еще раз.
Сержант припал к груди Батова, прислушался - сердце бьется.
- Беги, запрягай подводу! - приказал он Усинскому.
- Извините, - смутился Усинский, - я не умею. Я готов сделать что угодно, только не это… Извините, пожалуйста…
- Тетеря! - выругался Оспин и побежал было к лесу, где располагался обоз, но оттуда, нахлестывая лошадей, мчался Крысанов, стоя в повозке.
- Чем его? - спросил, подъезжая, Крысанов. Он расправил брезент, соскочил к товарищам.
Батова уложили в повозку и двинулись к деревне.
- А ты оставайся тут, на своем посту, - приказал Усинскому Оспин. - Сами, без тебя управимся.
Санрота находилась в крайнем большом доме, утопающем в зелени цветущих яблонь. Когда повозка въехала во двор, из дверей выскочила Зина Белоногова.
- Кого это вы, мальчики? - спросила она и, взглянув на лицо Батова, ахнула: - Алеша! Что с ним?
Появился врач, санитары с носилками, раненого унесли.
- А вы поезжайте обратно, - снова вышла на крыльцо Зина. - Быстро, быстро! Убирайте лошадей со двора.
- Нам узнать надо, что с лейтенантом-то, как? - возразил было Оспин. - Без сознания ведь он.
- Я вам что говорю! - прикрикнула Зина. - Сейчас все равно ничего сказать нельзя. Вечером специально приду в роту и все расскажу. А сейчас езжайте!
На обратном пути Крысанов рассказывал:
- А ведь я видел у него штуку-то эту. Подходил он ко мне с ней. Крутит, вертит, кнопочками щелкает. А потом слышу - хлоп! Глянул - упал наш лейтенант. Я скорей к обозу. А тут как раз фураж привезли, кони стоят готовые, в упряжке. Схватил я их - и айда! Смекнул, значит, что без повозки не обойтись.
…Весть о случившемся быстро разнеслась по подразделениям, когда полк вернулся с отдыха. В роту приходил майор Крюков, расспрашивал, записывал, снова расспрашивал. Его интересовало не только само происшествие, но и то, как вел себя Батов за несколько дней перед случаем, не встречался ли с кем-нибудь, кроме своих людей, не получал ли писем.
На Володю разговор с Крюковым подействовал удручающе. Майор никак не мог понять, для чего принес Грохотало эту трубку, как он ее нашел, с какой целью передал Батову, почему она не взорвалась раньше, если все кнопки трогали не по одному разу еще до того, как трубка попала к Батову…
Зина Белоногова долго не приходила.
- Если она через двадцать минут не явится, пойду сам туда, - заявил Володя. - В двери не пустят - в окно залезу, от окна прогонят - через печную трубу ворвусь.
Но врываться не потребовалось, потому что минут через пятнадцать прибежала Верочка Шапкина и сообщила: лейтенант Батов пребывает во вполне удовлетворительном состоянии. Завтра его можно будет навестить. Кость руки почти не повреждена, а из сознания вышиб его сильный удар по голове несколько выше уха.
Оказывается Верочка, как только услышала о несчастье, побежала в санроту, побывала у раненого и по поручению Зины, вернее, она сама выпросила это поручение, пришла к пулеметчикам.
- Он просил принести другую гимнастерку, - смущенно обратилась она к Грохотало.
- Завтра принесем…
- Нет, не завтра, - возразила Верочка. - Я сейчас пойду туда и попутно унесу.
В это время пришел почтальон и, подняв над головой письмо, спросил:
- Кто возьмет письмо лейтенанту Батову?
Потянулось несколько рук, но Верочка протиснулась вперед, закричала:
- Я возьму, я! Я сейчас иду в санроту и смогу передать.
Ей уступили. Схватив письмо, Верочка выбралась из толпы и сразу посмотрела на обратный адрес - от кого? Поняла, что письмо с родины Батова, но разобрать фамилию отправителя не смогла.
- От кого это ему? - поинтересовался Володя, подавая гимнастерку. Взял у Верочки сильно потертый серый треугольник, заглянул на штемпель.
- От кого? - нетерпеливо спросила Верочка.
- Не знаю. Раньше ему писал соседский мальчик, а тут почерк совсем другой, - сказал Володя и, улыбнувшись, добавил: - Сама у него узнаешь. А то как-то получается - ты о нем у меня спрашиваешь, а он о тебе все думает…
- Ой ли? - подскочила Верочка на одной ноге. - Так ты и знаешь, о ком он думает!
- Да уж как-нибудь знаю, - засмеялся Володя. - Соли и каши солдатской мы с ним из одного котелка немало съели, если считать фронтовой мерой.
Верочка круто повернулась, так что рассыпанные по плечам волосы подпрыгнули, и легко пошла от лагеря к деревне. Теперь и на ней были хромовые, как раз по ноге, сапожки. Это ей подарил Михеич. Он сам заказывал полковым сапожникам и вручил при всей санроте, да еще сказал:
- Бери, голубка моя, без всякого стеснения и носи на здоровье. Негоже русской дивчине между побитых немцев ходить в кирзовых.
А поскольку Верочка не решалась сразу принять подарок, добавил укоризненно:
- Смотри ж ты, глупая, ну кто еще из девчат носит кирзовые?
Она посмотрела на ноги подруг, потом - на свои и не могла устоять - приняла.
Всю дорогу до самой санроты она думала об этом загадочном конверте. Письмо обжигало грудь, и она всем сердцем угадывала, что содержание его как-то касается и ее судьбы.
Батов один лежал в полутемной комнате. Единственная койка стояла спинкой к стене, и одно это уже делало обычную комнату похожей на больничную палату.
- Как здоровье, Алешенька? - спросила она, входя. - Что чувствуешь?
- Спасибо, Верочка. Чувствую, что ты пришла и даже выполнила мою просьбу.
- Значит, ничего не чувствуешь. Вот твоя гимнастерка и привет от всей роты. От Володи, конечно, особый.
- Еще спасибо. Повесь, пожалуйста, гимнастерку в шкаф.
- Как твоя рука? - сияла улыбкой Верочка.
- Прекрасно. Прямо слышу, как заживает рана под неослабным вниманием медицины.
Верочка не сразу поняла намек Батова. Дело в том, что минутой назад от него вышла Зина. Она просидела в палате все время, пока Верочка ходила в роту.
- Что во сне видел?
- Ничего, потому что не спал ночью. Я ведь дежурил по полку.
- А ноги у тебя здоровы, Алеша? Плясать ты можешь?
Батов насторожился. Он хорошо знал, в каких случаях предлагают плясать.
- Что ты сказала?
- Пля-сать ты можешь? - рассмеялась она.
- Могу, но за что?
- А вот за это!
Верочка достала письмо и подняла его высоко над головой.
- Покажи адрес, хотя бы из своих рук.
Верочка приблизила треугольник к его глазам. Напрягая в сумерках зрение, он прочитал обратный адрес, долго не мог разобрать подпись.
- Нет, Верочка, - сказал он потеплевшим голосом, - за это письмо я не буду плясать. А если можно - лучше поцелую.
Батов здоровой рукой легонько привлек ее к себе. Верочка, будто испугавшись, медленно, с остановками, склонилась над его лицом, прикоснулась губами к его губам.
За дверью послышались негромкие шаркающие шаги - она торопливо отшатнулась от Батова, присела на стул.
- Что ты испугалась? - серьезно спросил Батов. - Разве ты сделала что-нибудь плохое? Обманула кого-нибудь?
- Ле-ешенька, милый, - шепнула Верочка, зардевшись. И вдруг, напустив на себя шутливую серьезность, строго сказала: - Не забывайте, товарищ лейтенант, что вы больной, находитесь в лечебном учреждении, а я медсестра, состою при исполнении…
- Хватит, хватит! - замахал рукой Батов. - Не надо даже в шутку так говорить. Сейчас мы - никто, мы просто самые счастливые на свете человеки… Принеси, славненькая, какой-нибудь свет, и мы все-таки прочитаем это письмо.
- За которое ты меня поцеловал? - погрустнев, спросила она.
- Верочка! - спохватился Батов. - Милый ты мой человек! Не сердись. Только не за письмо… Неси свет, сейчас все узнаешь.
Она принесла и поставила на тумбочку плошку, чиркнула зажигалкой, лежащей тут же, вместе с портсигаром Батова.
Он развернул письмо, написанное на двух тетрадных листах в клеточку, очень мелким, убористым почерком. Пробежал взглядом по первым строчкам, потом предложил:
- Хочешь, я буду читать вслух? Только - чур! Не обижаться и вопросов пока не задавать. Идет?
Верочка бездумно согласилась, но после первых же прочитанных слов завертелась на стуле.
"Здравствуй, милый, любимый мой Алешенька! - писала полузабытая, далекая Лида. - Я еще надеюсь на то, что у тебя хватит терпения прочитать мое длинное письмо до конца. Умоляю тебя - прочитай, а потом делай со своей Лидой что хочешь".
Она писала, что поняла и перечувствовала за эти годы столько, сколько другому не выпадает за всю жизнь, что она давно порвала с прошлым и наказана жизнью.
"К тому старому времени возврата больше нет. И ЕГО больше нет, посадили. А директорствует у нас присланный из района инвалид войны…"
Лида вспомнила и тот вечер, когда в последний раз сидели они под рябиной. Только в длинном письме не нашлось места рассказать, где была и что делала в день отъезда Батова. Почти вся последняя страница пестрела словами извинений. И только в самом конце листка, точно спохватившись, оговорилась:
"Жив ли ты, Алешенька? Откликнись! Я надеюсь на лучшее. Все это время я мысленно разговаривала с тобой, часто вижу во сне. Но писать не решалась…"
Верочка тяжело вздыхала, покусывала губы, но ни разу не нарушила данного слова.
- Ну, простишь ты ей хоть как знакомому человеку? - было первым ее вопросом.
- Нет, Верочка! В таком прощении она не нуждается… - Он заглянул в письмо: - "…Делай со своей Лидой что хочешь…" Видишь - "со своей"! А когда я считал ее своей, она ходила на тайные свидания с директором МТС, хотя у того была семья. - Алеша пристально посмотрел на Верочку и, встретив светлый открытый взгляд, безвольно опустил руку с письмом на одеяло, горько добавил: - И узнал я об этом в самый распоследний день перед уходом в армию…
И Батов рассказал обо всем, чем жил до сих пор. Ему хотелось по-настоящему исповедоваться перед Верочкой, чтобы она знала его таким, как есть.
- Але-еша! - вдруг сказала Верочка. - А ведь я старше тебя больше чем на год.
Сказала это так, словно в жизни ничего страшней этой разницы не было. Батов засмеялся, а она так же серьезно продолжала:
- У меня ведь тоже никого нет, Алеша. Из детского дома я. Знаешь, перед войной поступила в медтехникум, а учиться не смогла…
- Почему?
- Не могла видеть кровь. Нанюхаюсь хлороформа - есть не могу. А если открытую рану увижу или гнойник какой - сразу стошнит. Один раз в анатомку ходили, не на практику, знакомились только. А там как раз экспертизу наводили одному убитому - так я после этого неделю в постели пролежала. Высохла - одни глаза остались да нос. Девчонки тогда Кащеем меня прозвали… Так и пришлось бросить техникум. А потом, уж в войну, поступила в медшколу. Ух, как боялась! А все равно поступила, потому что решила пойти на фронт. И тоже мучилась да скрывала, чтобы из школы не отчислили. А когда поехали на фронт, вся моя душонка тряслась, да на народе все равно веселей. Целый эшелон нас, медичек, везли. Как-то перед утром налетели фашистские самолеты да как начали нас бомби-ить! От вагонов только щепки полетели. Как спичечные коробки, они с полотна-то соскакивают, убитых и раненых сотни. Вот тут сразу весь мой страх как в воду канул. Подбежишь перевязывать ее, сердешную, а у нее нога или рука перебита, на сухожилиях болтается. Ножичком - чик, и хоть бы что! И откуда-то слова в это время самые хорошие берутся. Уговариваешь, успокаиваешь… Пока повязку сделаешь - смотришь, человек ушел от смерти… А потом всякое было. В Данциге я сначала в третий батальон попала. Добиралась из госпиталя, а тут сразу в бой - почти трое суток спать не пришлось. Ночью перевязываю связиста, а сама носом клюю. Увидел это комбат, схватил меня за шкирку, завел в дом да толкнул в какую-то комнатенку. Поспи, говорит, часок - здесь безопасно. Пощупала я ногой - кто-то спит, и тоже легла на пол. А утром проснулась, светло уж стало, смотрю - в середине между двумя убитыми фрицами лежу… И хоть бы…
- Вера, - приоткрыв дверь, строго сказала Зина Белоногова, - пора кончать эту процедуру. Дай отдохнуть человеку. - И тихо прикрыла дверь.
Верочка вспыхнула, закрыла лицо руками, умолкла.
- Рассказывай, Верочка, рассказывай. Пусть эта процедура длится до утра!
- Какая же я бессовестная дурочка, Але-еша!
Махнула пилоткой на огонек плошки, погасила его, склонилась над Батовым, крепко поцеловала.
- Спи, хороший мой, поправляйся. Наговориться успеем.
Оставшись один, Батов не чувствовал одиночества. В груди - умиротворяющая радость. Но он не спал вторые сутки и, положив удобнее больную руку, незаметно для себя уснул крепким, здоровым сном.
9
Было восемь часов, а Батов все не просыпался, но уже пребывал в том фантастическом состоянии, когда в сознание начинает прорываться все больше и больше сигналов из внешнего мира, и легкие сновидения чудесно перемешиваются с действительностью.
В распахнутое окно лезла празднично-белая кипень цветущих яблонь. Теплые лучи майского солнца, фильтруясь через зелень листвы, веселыми бликами пробивались в комнату, играли на гладком полу, на одеяле, на лице. Батов ощущал это тепло сквозь прикрытые веки. Во сне или наяву он видел прозрачную даль, облитую золотистым светом, слышал шелест листвы, щебетанье птиц, даже ощущал запахи цветов, несшиеся из сада, и пил бодрый, животворящий воздух весны. Он не чувствовал своего тела и, казалось, невесомо плыл чуть выше бесконечных цветущих садов, переполненный радостью жизни.
Неожиданно послышались всхлипывания, негромкий плач. Батов приоткрыл глаза - около кровати стояла Зина Белоногова и плакала.
Заметив, что Батов проснулся, Зина заплакала громче.
- Что? - встрепенулся он. - Что случилось?
- Война к-ко-он-чи-лась! - еле выговорила Зина сквозь слезы. - Всем радость, Алешенька, а Лени-то нет и многих нет. Не дожили они до этого дня… И осталась я…
Батов погрустнел, постарался успокоить Зину, но внутренняя радость не давала покоя. Ему надо было немедленно что-то делать, что-то предпринять, куда-то бежать, кричать, прыгать.
- Я иду в полк! - заявил он.
- Что-о? - Зина сразу перестала плакать и уставилась на него покрасневшими глазами. - Никуда ты не пойдешь! - отрезала она. - Иначе доложу командиру санроты. Что еще за вольности?
- Слушаюсь, Зиночка, слушаюсь, - с серьезным видом сказал Батов и смиренно полез под одеяло.
- Сейчас скажу, чтобы принесли умыться, - все так же строго распорядилась Зина. - И на завтрак. Без фокусов чтоб.
- С нетерпением жду воды и завтрака, - отрапортовал Батов, как вышколенный ученик, и спрятался под одеялом.
Зина вышла. Батов мгновенно бросился к шкафу, надел брюки. С сапогами получилось хуже - одной рукой скоро не обуешься. Гимнастерку пришлось захватить под руку - и в открытое окно. Потом через невысокую садовую ограду. Здесь он остановился, повесил на изгородь ремень и пилотку. Просунул в рукав забинтованную руку и неловко влез в гимнастерку. Привел себя в полный порядок и пошел было к лагерю, но каждый шаг отдавался болью. Заложив раненую руку за ремень портупеи, чтоб не раскачивалась, шел он не очень быстро, а за плечами словно росли крылья.
…В лагере все кипело.
На поляне появилась наскоро сколоченная трибуна, против нее уже стояли в строю несколько подразделений. Остальные бежали от "казарм" и тоже становились в строй. В стороне между соснами на опушке сооружались столы для всего полка.
- Братцы! - завидев Батова, крикнул Боже Мой. - Смотрите, лейтенант наш идет? Неуж вылечился?