Прошло почти полтора года, как разлучила нас война. В августе сорок первого мы, ремесленники, копали противотанковые рвы в степи, в нескольких километрах на запад от Кривого Рога. Враг подходил все ближе. Ежедневно, методично, в одно и то же время он бомбил металлургический завод и прилегающие к нему рудники. По распоряжению Наркомата путей сообщения все железнодорожники срочно эвакуировались на восток. Желающие могли забрать с собой свои семьи. Подали эшелон. Это оказался последний эшелон, который должен был увезти эвакуированных со станции Долгинцево. Время на раздумья и долгие сборы не было. Отец прибежал из кондукторского резерва, где он последнее время дневал и ночевал, и без особого вступления объявил:
- Собирайся, мать, уезжаем! Только поживее, у нас времени всего один час, можем опоздать.
- Куды уезжаем?! Ты шо, не в своем уме?! Хозяйство, хата, корова - на кого все це я покину? Никуда не пойду! - запротестовала мама. - Митя на окопах, да и я с маленьким ребенком… Куды я… по чужим людям таскаться? Уезжай один, я тут останусь, - настаивала она на своем.
Никакие объяснения, уговоры, убеждения, что оставаться нельзя, так как немец совсем близко, до матери не доходили. Она не допускала мысли, что уедет неизвестно куда, а ее младший сын, Митя, останется "под нимцэм" один. А что будет с хатой, коровой?.. Все это с таким трудом наживалось!.. И все вдруг, в один миг бросить?.. Ни за что!! Мать умоляла отца оставить ее, сильно убивалась навалившимся на нее несчастьем. Но он молча, хотя ему тоже было нелегко, собирал в дорогу вещи. Он и мысли не допускал, чтобы оставить маму с пятилетней девочкой. Потом, много лет спустя, он расскажет:
- Я вижу, что уговаривать мать дальше бесполезно - она так сильно плакала и причитала, шо ничего не понимала, - поэтому решил увезти их силой. Побросал на тачку кое-как собранные пожитки, посадил сверху Лиду и повез на станцию. Долго не оглядывался, а сам все думал: "Идет наша мать или не идет?" Все-таки не вытерпел, оглянулся - смотрю, плачет, но бежит за нами. От сердца немного отлегло. А до отхода эшелона оставалось всего несколько минут. Только успел с помощью хлопцев из нашего кондукторского резерва побросать вещи в теплушку и посадить мать с Лидой, как поезд тронулся…
Случилось так, что я пришел с окопов повидаться с родителями только на второй день после их отъезда. Застал пустую хату. На дверях висел, как всегда, незапертый замок. У нас до войны хаты не принято было запирать. Замки если и висели, то, как говорят, для честных людей.
Подошел ближе к двери, слышу: жалобно кричит в хате кот. Он, видимо, случайно оказался там, когда мать закрывала хату, и больше суток просидел взаперти голодный. Когда открыл дверь, кот как ошалелый выскочил на улицу. Затем вернулся ко мне, стал ласково тереться о мои ноги.
…Очень ясно, до мельчайших подробностей вспомнился мне теплый, солнечный, с утра радостный, воскресный день двадцать второго июня. Мы, ремесленники, получили увольнение до понедельника. В двенадцатом часу, пока еще не наступила жара, прохаживались в шахтерском парке культуры и отдыха рудника Вечерний Кут. Одеты были в новенькую парадную форму, с иголочки: гимнастерка подпоясана новеньким блестящим ремнем с большой бляхой, на которой виднелись крупные буквы РУ; брюки навыпуск отутюжены так, что можно, как мы шутили, руки порезать о складки; черные хромовые ботинки надраены - смотрись в них, как в зеркало; форменная фуражка, наша гордость, натянута пружиной, как барабан.
А когда мимо нас проходили девчонки, мы "несли себя", не чуя под собой ног, почти не дышали и краснели, как вареные раки. Из репродукторов парка лилась бодрящая музыка: марши и военные песни сменяли друг друга. Народ, беззаботно-спокойный, проводил свой выходной день. И вдруг умолкли все репродукторы… А через некоторое время, заглушая шорохи и трески далеких грозовых разрядов, послышался голос московского диктора:
- Товарищи! В двенадцать часов дня будет передано по радио важное правительственное заявление!.. - Диктор еще и еще раз повторял эти же слова.
Со всех концов парка к репродукторам стала стекаться гулявшая публика. Поспешили и мы. В образовавшейся довольно большой толпе люди строили разные прогнозы, терялись в догадках. Но когда начал говорить Молотов и произнес слова: "…Немецко-фашистская Германия, нарушив пакт… вероломно напала…" - всем стало ясно - война!! В толпе воцарилась тишина. Это было настолько ошеломляюще-неожиданным, что люди оцепенели. Нет!.. Советские люди, конечно, знали, что обстановка в мире очень сложная, даже тревожная. Фашистская Германия покорила почти всю Европу. О войне говорили, к ней готовились. Были уверены: сейчас враг не осмелится… Завтра, а то и… послезавтра фашист полезет, однако мы успеем подготовить ему достойную встречу… Но чтобы сегодня, в это солнечное воскресенье!.. Это был гром среди ясного неба.
Враз кончился для нас чудесный день, померкло солнце, хотя небо было все такое же безоблачное. Забыв о своей парадности, о том, что собирались ехать на побывку домой, мы заторопились в училище. На душе было еще до конца не осознанное щемяще-тревожное чувство, новое для нас, пацанов, чувство чего-то чрезвычайного и страшного.
Заявление по радио взбудоражило, взволновало, потрясло… Оно в считанные часы подняло весь рудник. Во второй половине этого же дня мы уже разносили повестки призывникам первой очереди. А в военкомате выстроилась и быстро росла очередь добровольцев.
Да!.. В этот день война круто, вмиг повернула судьбы миллионов людей, закрутила ими, завихрила, разбросала… Это вплотную коснулось и нашей семьи. Думая обо всем этом, мне захотелось что-то оставить оккупантам… И я придумал: "Напишу фашистам "пламенный привет!".
У нас дома было много разных красок и кистей. Мы со старшим братом увлекались рисованием, одно время даже посещали изостудию при железнодорожном клубе, где нас учил рисовать, и не только учил, а и воспитывал замечательный человек, художник-самоучка Майденов. Он нам прививал любовь к живописи, ко всему прекрасному.
Нашел я лист чертежной бумаги, взял черную краску и большими буквами написал: "Враг будет разбит! Победа будет за нами! Смерть немецким оккупантам!" Приколов лист на стене, я остался доволен этой первой "диверсией", устроенной мною на полном серьезе.
- Пускай немчура знает наших! - сказал я вслух, хотя в хате никого не было. Даже кот упрямо не хотел входить, боялся, видимо, снова оказаться взаперти.
Вышел я на улицу, закрыл дверь и повесил замок. Постоял, мысленно прощаясь с хатой, вишневым садом, где знакома была каждая ветка, огородом, который каждую весну приходилось перекапывать лопатой, поднимая тяжеленный мокрый жирный чернозем, и быстро пошел пешком по выжженной летним зноем южной украинской степи на рудник Вечерний Кут. Там находилось мое ремесленное училище, в котором проучился уже целый год. Не ведал я тогда, что навсегда покидаю родное гнездо моего детства.
…И вот я снова рядом с отцом. Смотрел на дорогое мне лицо, лицо, на котором были знакомыми и родными и каждая морщина, и эта щетина, уже двое суток не видевшая бритвы, и большой шрам чуть ниже левой щеки. К шраму я привык с самого детства, как только начал помнить себя. Без него не представлял своего отца. Шрам был большой, с грубыми узлами. Брился отец только "опасной" бритвой. Я всегда переживал, мне казалось, что он обязательно срежет эти узлы.
Нас разлучила и свела военная судьба. Отец и сын. Оба в серых солдатских шинелях, шапках-ушанках, кирзовых сапогах. Правда, как курсант военной школы, я был подпоясан кожаным ремнем, а отец - брезентовым.
Когда мы задали друг другу первые вопросы, когда несколько улеглось волнение от неожиданной встречи, я предложил отцу пойти в город. У меня ведь было в распоряжении почти два часа. В то же самое время мы оба понимали, насколько этого мало… Мне хотелось, чтобы отец где-нибудь перекусил, ведь он со вчерашнего дня ничего не ел. Но вблизи школы ни столовых, ни буфетов не было, а далеко в город мы уходить не могли. В одном из ближайших ларьков, на нашу удачу, были бутерброды из зачерствевшего, замерзшего иссиня-черного хлеба с ломтиками соленой-пресоленой селедки. Но и эти бутерброды продавались только в "комплекте" с брагой. Брага - это напиток, как говорили в городе, среднего рода: что-то между пивом и квасом. Вот так, стоя на морозе за стаканом этой сомнительной жидкости, мы и провели оставшееся время моего увольнения.
- Где же ты, батько, сейчас воюешь и как оказался здесь, в Саратове? - стал расспрашивать я.
- Отож… как отвез мать с Лидой в Тюмень, меня вместе с долгинцевскими железнодорожниками направили под Сталинград, - начал рассказ отец. - Были сформированы отряды от нашего наркомата. Нам сказали, что будем обслуживать воинские перевозки для Сталинграда. Но прежде чем водить поезда, нас послали на прокладку новых веток: Кизляр - Астрахань, Иловля - Петров Вал, Ахтуба - Причальная. Говорили, что старая сталинградская дорога не обеспечивала быструю переброску войск и техники. А когда начались бои в самом Сталинграде, я обслуживал поезда на ветке Ахтуба - Причальная. Доставалось нам!.. Особенно трудно было в октябре и ноябре. Фашистские самолеты охотились за каждым нашим поездом. Бомбили нас, обстреливали из пулеметов… Повидал я, Митя, убитых и покалеченных!.. Фашист проклятый разрушал бомбами пути, расстреливал паровозы. Мы тут же восстанавливали дорогу, заменяли паровозы на резервные, ставили соскочившие вагоны на рельсы… Случалось так, что не успевали восстановить поезд, как новый налет. А тут еще ветры в степи пронизывают до костей! В ноябре прибавились морозы и колючая снежная пыль пополам с песком, страшно вспомнить!..
- А что это у тебя с рукой? - обратил я внимание на его неестественно прямой безымянный палец правой руки.
- Та это… Ставили на место вагон после бомбежки, и, сам не пойму как, немного прижало мне руку… Но ездить сейчас стало намного легче, - продолжал отец. - После окружения немцев они почти перестали нас бомбить. Не до нас им теперь. Поэтому и отпустили меня на денек в Саратов, а то бы и не встретились.
- Ну а как же ты меня, батько, все-таки нашел? - поинтересовался я. Этот вопрос у меня возник сразу же, как только сообщили, что на проходной ждет отец. Ведь наша школа была закрытым учебным заведением особого назначения, одним словом, спецшкола.
Отец ответил в свойственной ему манере:
- Нашел, и вся недолга… Язык до Киева доведет.
Я ему возразил:
- Ничего себе, язык доведет!.. Полевая почта не Киев, очень немногие знают, где она находится. И эти немногие не скажут: не положено раскрывать ее дислокацию. Разве что сам военный комендант…
- Вот как раз твой комендант и не захотел помочь! - с обидой в голосе ответил отец. Он замолчал, и я понял, что настаивать на своем бесполезно, да и выглядело бы это по-детски.
Рассказал мне отец подробно о своих похождениях в поисках нашей спецшколы лишь спустя два года и четыре месяца, но об этом разговор впереди…
Стоя с отцом и беседуя у ларька, я, понятно, не мог рассказать ему, что изучаю в спецшколе и кем буду. Да он и сам, умудренный жизненным опытом, все понимал и никаких лишних вопросов не задавал, чтобы не ставить меня в затруднительное положение. Он только беспокоился о том, когда мы заканчиваем учебу и куда меня могут направить, на какой фронт. И тогда я решил ему на всякий случай сказать, что после окончания курса обучения меня могут выбросить в тыл, на оккупированную немцами Украину, для выполнения задания.
- Представляешь, батько, ведь меня могут послать даже в наши родные края! - с радостью, но тихо, почти шепотом говорил я ему. - Конечно, заранее никто не скажет, в какой конкретно район и на какой срок… Так что, если долго не будет от меня писем, не беспокойся. Знай, что мне нет возможности их посылать.
Говоря все это своему отцу, я наивно думал, что успокаиваю его. Отец, слушая меня, молчал. Он никак не разделил мою радость, стал еще мрачнее. Мне тогда еще не дано было понять почему…
На протяжении всей встречи отец сильно кашлял.
- Ты где так простудился? - с беспокойством спросил я. - Тебе бы нужно полечиться. Вернешься, сходи в санчасть!
- Ерунда, пройдет! У меня было воспаление легких. Сейчас уже все позади, - был его ответ. - Да и некем заменить меня в поездной бригаде.
Мое время увольнения подходило к концу. Надо было прощаться. Мы снова подошли к проходной…
- Ну, батько, до встречи!..
- Удачи тебе, Митя…
Я открыл дверь проходной, оглянулся. Отец все так же стоял и смотрел мне вслед повлажневшими глазами. У меня подкатил к горлу комок, на душе было очень тяжело. "Когда мы теперь снова увидимся, и увидимся ли вообще? Идет такая война! Впереди - неизвестность…"
…Только спустя много лет, когда у меня самого стали взрослыми дети и мы в семье познали горечь расставаний и боль потерь, я понял всем своим существом, всем сердцем, что пережил тогда, в декабре сорок второго года, отец, прощаясь со мной у проходной саратовской партизанской спецшколы! Он-то лучше меня понимал, что оттуда, куда должны забросить его сына, далеко не все вернутся.
…После окончания спецшколы мне дважды довелось выполнять задания в глубоком тылу врага: первый раз в сорок третьем - сорок четвертом годах на территории западных областей Украины и Белоруссии, второй раз - летом сорок четвертого года на территории Польши. Оба раза выбрасывался из самолета с парашютом, оба задания были связаны с обеспечением радиосвязи между польскими партизанскими отрядами и партизанскими штабами, находившимися сначала в Москве, а затем в Киеве и Ровно.
Находясь на оккупированных врагом территориях в общей сложности больше года, я не мог посылать и получать письма. Мама не знала, где я и что со мной… Отец хотя и догадывался, но ему от этого было не легче.
Однако счастье нам сопутствовало. Все мы остались живы.
…Шел второй месяц сорок пятого года. По всему было видно, что это победный год. Но еще в конце сорок четвертого, после выполнения второго задания, я со своей группой приехал в Люблин, в распоряжение Польского партизанского штаба. С радостью вскоре узнал, что мама и сестренка вернулись из эвакуации в Долгинцево почти вслед за нашими войсками и теперь опять живут в родной хате. Сообщила мне мама номер полевой почты отца, и я ему тут же написал. Но где она находится, эта полевая почта?.. На войне такие вопросы не задают…
…Семнадцатого января мы услышали по радио приказ Верховного Главнокомандующего об освобождении войсками 1-го Белорусского фронта совместно с главными силами 1-й армии Войска Польского столицы Польши - Варшавы. С особым подъемом и радостью восприняли это известие в нашем штабе. И вот прошло немногим более месяца после этого события, а мы уже перебазировались в польскую столицу.
Въезжали в Варшаву через ее пригород - Прагу. Это старинный район столицы. Он показался мне однообразно серым, не выделялся никакими достопримечательностями. Большинство домов здесь уцелело.
Первое, что нас поразило, - широченная река Висла. Она еще была покрыта льдом. Из Праги в Варшаву наши саперы успели построить деревянный мост и навести понтонную переправу. По этим артериям, связывающим восточный и западный берега, сплошным потоком двигались войска и техника.
Подъехали к мосту. Далеко впереди нас шла колонна тяжело нагруженных, натужно и монотонно гудящих моторами грузовиков с плотно закрытыми брезентовыми тентами на кузовах. Вслед за грузовиками ехали шагом, с трудом сдерживая сытых коней, кавалеристы Войска Польского, за ними - разнобой повозок и автомашин. Разнобой замыкала колонна машин нашего партизанского штаба.
Сбоку сплошного потока транспорта, параллельно ему, в том же направлении полз другой поток - людской. Выделялись военные: советские солдаты и польские жолнежи. Но преобладала все же темно-серая, цивильная масса. Это возвращались в свой родной город варшавяне. Одни шли с чемоданами, другие - с узлами, а некоторые толкали впереди себя тележки, нагруженные каким-то домашним скарбом. Люди были уставшие, озябшие - на мосту дул сильный, сырой и пронизывающий холодный ветер, - но неунывающие. В их глазах светилась радость. Кто-то из толпы замахал нам рукой и закричал:
- День добры, панове! Нех жие Варшава! - И все вокруг него дружно замахали руками, заулыбались. Многие вразнобой повторяли: - Нех жие, нех жие!.. - Радость их была понятна. После более чем пятилетней оккупации гитлеровцами пришло освобождение Польши, их многострадальной Варшавы.
Когда же мы наконец перебрались через Вислу и поехали по улицам города, нас как будто подменили. Мы перестали шутить, смеяться. Во все глаза смотрели по сторонам, были ошеломлены, подавлены увиденным…
Варшавы, красавицы Варшавы, о которой так много нам рассказывали с восхищением и любовью польские партизаны, фактически не было - одни руины. По обеим сторонам улиц, кое-как расчищенных для проезда, лежали груды кирпича или стояли остовы зданий без крыш и внутренних перекрытий. От некоторых домов осталась одна-единственная стена с окнами-дырами. Она чудом устояла, и, казалось, подуй на нее - рухнет. Правда, во многих местах уцелели подвалы, а в некоторых домах сохранился нижний этаж, в редких случаях повезло двум этажам. Из многих окон уцелевших подвалов и первых этажей таких домов-калек торчали железные трубы печек-"буржуек". Варшавяне обживали все уцелевшее: отдельные комнаты, подвалы, кирпичные клетки - лишь бы была крыша над головой и удерживалось тепло. Глядя на железные трубы, торчащие повсюду из окон или просто из развалин, я вспомнил тех поляков на мосту, с которыми перебрасывались веселыми репликами. Мне стало по-человечески жаль их. Я подумал: "Ведь они радуются возвращению, не представляя пока, что их здесь ожидает. Многие из них не застанут в живых своих родных и близких. Кругом, куда ни посмотри, город-кладбище. А где они будут жить? Трудно будет им всем найти уголок".
…Во время рейдов нашего партизанского отряда по немецким тылам мне приходилось много видеть разрушенных и сожженных деревень и поселков. Проезжаешь, бывало, по улице такой деревни и видишь - вместо хат стоят одни печи с дымоходами. А вокруг этих немых свидетелей фашистского варварства лежат кучи глины и мусора, поросшие бурьяном. Нигде ни одной живой души. Стоит мертвая тишина - не в переносном, а в прямом смысле. Зрелище жуткое… Глядишь и думаешь: "Но ведь недавно в каждой хате жила семья, жили люди со своими радостями и горестями. Где они теперь? Лежат в земле или им повезло - успели уйти, укрыться в лесах, среди болот?.."
Вспомнив про это, я обратился к Василию Ключевскому, сидевшему рядом со мной, своему давнему другу, тоже радисту, с которым вместе прошел весь партизанский путь:
- Слушай, Вась! В каждом доме здесь жили сотни людей! А во всем городе, наверно, было не меньше миллиона! Где же они теперь? Неужели большинство из них лежит под этими кучами кирпича?
Ключевского, видимо, как и меня, растревожили руины города. Он со злостью изрек:
- Фашисты не люди, они потомки вандалов, а значит, вандалы двадцатого века! Но ничего, скоро Гитлерюге и всей его своре будет крышка!
Еще до войны в школе я слышал эти слова: "вандал", "вандализм". И хотя не знал их происхождения, они у меня ассоциировались с понятиями "бандит", "бандитизм". Поэтому сравнение моего товарища показалось мне очень удачным.