- Наш район, - глухо отозвался Хорин. На его широкоскулом, монгольского вида лице обозначились морщины.
Для офицеров не было новостью, что к утру пятого декабря в батальоне остался один КВ. Они смотрели на карту, прикидывали, какую дорогу прикрыть этим танком.
За окном быстро темнело. Падал мокрый снег, залеплял стекла. В избе еще звучал голос Левитана. Аппетитно запахло вареной картошкой и мясными консервами - хозяйка принесла ужин. Во время ужина к избе подкатил мотоцикл, и мотоциклист вручил капитану Хорину пакет. В пакете был приказ генерала Катукова.
"В населенном пункте Нефедьево, - говорилось в приказе, - сосредоточилась танковая колонна противника в количестве восемнадцати машин. Приказываю колонну уничтожить в 8.00 6 декабря".
- Зовите лейтенанта Гудзя, - распорядился Хорин.
Через двадцать минут лейтенант Гудзь докладывал о своем прибытии. Маленький, худенький, черный, как паровозный кочегар, лейтенант смотрел на своего командира и давнего друга, как смотрит человек, не вовремя оторванный от важного и срочного дела.
- Садись, Паша, ужинать будем.
- И только?
- Не совсем.
За всю неделю первый раз сегодня танк отвели с переднего края. Танку требовался ремонт. И экипаж, забывший, когда последний раз ощущал тепло жилища, менял каток, искореженный снарядом в утренней контратаке.
Лейтенант сел к столу и заскорузлыми пальцами, отвыкшими от масла, взял горячую с треснутой кожурой картошку, не спеша очистил, окунул в глиняную миску, на дне которой блестел растопленный свиной жир. Хорин подвинул карту.
- Вот - Химки, а вот - Нефедьево.
- Вижу. Оно отсюда в семи километрах.
- Точно… Так вот, Паша, в Нефедьеве - немцы. Восемнадцать танков. У нас в батальоне - один. Твой, значит… Уясняешь?
- Уясняю.
- Да ты ешь. У нас картошки целое ведро.
Но есть уже расхотелось.
- Если колонну не раскромсаем, - продолжал Хорин, - завтра она будет в Москве.
- Зачем? - спросил лейтенант и тут же понял никчемность своего вопроса, но командиры вдруг заулыбались: шутка оказалась к месту.
- С колонной нужно покончить утром.
- Как?
- Твоим КВ.
- Вот теперь понятно. Будут боеприпасы?
- Будут! - Хорин показал на незнакомого, в замасленной телогрейке капитана: - Это наш артвооруженец. Он все даст. Правильно я говорю?
- Обеспечим, - ответил капитан, не отрываясь от еды.
- Уясняешь? - торопил Хорин. - Дадим сколько надо. И людей накормим.
- За ужином я уже послал.
Хорин поднялся, одернул гимнастерку. Поднялся и Гудзь.
- Вот что, Паша, - добавил комбат, - ты поговори с ребятами. Приказ необычный. Раньше таких не отдавал. Легче было… Отсюда до Москвы полдня пехом.
- А на гололед прикинул?
- Ты все шутишь.
- Ну, надо так надо.
- Ах, Паша…
…Неловко было перед лейтенантом Старых, потому что он, Гудзь, вместо него командует экипажем. Лейтенант Старых в чем-то проявил, как значилось в приказе, неразумную инициативу. Этого начальство не простило. Отстранило от командования. Хорин мысленно чертыхнулся: повезло лейтенанту Старых. Но война продолжается. И каждый понимал, что кончаться она будет далеко на западе.
Лейтенант Гудзь перебирал в памяти людей своего нового экипажа. Ребята молодые, но самый молодой - наводчик Иванов. Гудзь знал, что Иванов - доброволец, любит математику, мечтал попасть в университет. Доедая картошку, поднял голову лейтенант Старых:
- Завтра нужен будет опытный наводчик.
- Наводчик есть, - ответил Гудзь. - Иванов не дрогнет.
- Все мы не дрогнем, - сказал Старых. - В хорошем бою нужно хорошо работать. Без эмоций. Поэтому, товарищ капитан, прошу дать добро заменить Иванова мною.
Хорин изумленно взглянул на проштрафившегося лейтенанта.
- А что?.. Резон.
- Тогда, может быть, лучше командиром, - предложил Гудзь. - В экипаже вы человек свой…
- Э, нет! В училище меня считали лучшим наводчиком. Кроме того, Иванов еще мальчишка. Войну мы принимали первыми, ему заканчивать… Как, товарищ капитан?
- Правильная арифметика, - согласился Хорин.
ЗЕМЛЯ РОССИИ
Падал мокрый снег. В темноте он казался черным. Лейтенанты шли рядом. Сапоги скользили по еще не схваченной морозом глине. Далеко на юго-востоке полыхало зарево. Низкие плотные тучи давили на него, и оно растекалось по горизонту, как лава далекого вулкана. Еще до войны, в Саратове, Павел Гудзь видел фильм, где показывали извержение лавы.
- Вот и Химки горят, - показал на зарево Старых.
- Химки - уже Москва, - неохотно отозвался Гудзь.
Говорить не хотелось. А думалось о многом. Разве еще полгода назад он предполагал, что немец окажется под Москвой? Да если бы такое сказать - расстреляли бы как паникера.
Чем ближе они подходили к танку, тем явственнее чувствовалось, что усталость покидает тело. Росло возбуждение. За долгие месяцы войны Павел усвоил: если приказ отдается без вдохновения - подчиненные командиру не поверят. Сейчас предстояло отдавать приказ, выполнение которого, как сказал бы в другой обстановке Хорин, было на грани фантастики.
Лейтенанту Старых шагать молча было невмоготу.
- Замечаешь, Павел, сплошная глина. Вроде и смотреть-то не на что. А все-таки своя, русская… Ты хоть Россию-то видел?
- Даже Красную площадь.
- Когда?
- Участвовал в параде.
Лейтенант Старых волновался, говорил отрывисто, словно торопился. "Ах, Ваня, Ваня", - ласково говорил про себя Павел, догадываясь: этот бывал в переделках. Солдат, если он очень хочет выиграть бой, не должен усомниться в командире, а командир, в свою очередь, - в экипаже.
ЭКИПАЖ
Он, как семья, складывается не сразу. Чтоб узнать друг друга, нужно пуд соли съесть. Шестнадцать килограммов, шестнадцать тысяч граммов. Если разделить на дневную норму, получатся годы.
Хороша поговорка, да не для военного времени. За семь месяцев войны лейтенант Гудзь много раз бывал свидетелем, когда, честно делая свое солдатское дело, гибли экипажи, взводы, роты, батальоны. Оставшиеся в живых объединялись в новые экипажи и воевали дружно, как будто в течение всей службы ели из одного котелка, спали под одной шинелью.
Давно, еще в оборонительных боях на Украине, Павел однажды сказал капитану Хорину:
- Собрали трех танкистов - и уже экипаж. Загадка.
- Для нас, Паша, никакой загадки нет. Выросли мы при Советской власти.
Когда Павел Гудзь принял свой последний экипаж, оказалось, что товарищи, за исключением Иванова, уже воевали, познали горечь поражений и радость побед.
В ночь с пятого на шестое декабря тысяча девятьсот сорок первого года в батальоне был один экипаж КВ, собранный из оставшихся в живых танкистов. На опушке леса под высокими соснами стоял КВ. У костерка сидели танкисты, стучали ложками о котелки. Ели гречневую кашу.
Офицеры присели к огню, подождали, пока люди закончат ужин. А те, ужиная, расспрашивали, что передает Москва.
- Что… Надеется, выстоим, - скупо ответил Старых.
Танкисты согласно кивали. Это ясно. Непонятно было только присутствие бывшего командира экипажа. Все знали, что лейтенанта Старых отстранил от должности сам комбриг Катуков.
Случай был свежий. Комбриг приказал лейтенанту следовать в распоряжение полковника Белобородова, - на его дивизию наседали фашистские танки. По дороге танк лейтенанта Старых наткнулся на немецких автоматчиков. Немцев загнали в лес. А к Белобородову опоздали.
Люди достали кисеты. Закурили. Махорочный дым смешался с терпким запахом стрелявшего искрами костерка. Так бывало дома у Гудзя, в Стуфченцах, в колхозе "Двенадцатый жовтень", бригадир не спешил сразу после обеда поднимать людей, давал им возможность перекинуться словом-другим и тогда уже командовал: "Пора. Земля чекае".
- Становись!
Лейтенант Старых занял место в строю на правом фланге.
- Лейтенант Старых, - объяснил командир, - на время предстоящего боя назначается наводчиком.
- А я? - вырвалось у Иванова.
- Остаетесь в резерве.
Танкисты приняли это как должное: надо же лейтенанту Старых доказать, что он воевать умеет.
- После завтрашнего боя смените лейтенанта, - добавил Гудзь.
Иванов тихо ответил: "Есть". Его маленькое личико и по-детски наивные глаза словно говорили: лейтенант Старых - лучший наводчик, но зачем уступать, я тоже солдат, и мое место в танке.
Рядом с лейтенантом стоял высокий угловатый боец Кирин, за два дня знакомства Павел Гудзь убедился, что механик-водитель машину чувствует, солдат осмотрительный и неробкий. Про него Старых сказал: "Умеет увертываться от снарядов". В бою с таким механиком-водителем экипаж себя чувствует уверенно. Молчалив. О себе рассказывать не любит. Да и когда было? Иное дело стрелок-радист Татарчук. Разговорчив, даже чересчур. На каждый случай жизни есть у него анекдот. Если послушать, кем был до войны - не угадаешь: то ли металлургом, то ли бухгалтером, то ли сторожем. Из его слов получалось, перепробовал все профессии, но, оказалось, самая лучшая - пулеметчик и радист. За ним, по утверждению лейтенанта Старых, наблюдалась чертовщина: во время боя разговаривал с противником.
- По рации?
- Ни в коем случае, - отмахнулся Старых. - Работает пулеметом и беседует. Он верит в какую-то мистику.
- А что это?
- Да я и сам не знаю. Уточни на досуге. Может, секта какая.
Над Татарчуком, как заметил Павел, часто подтрунивал заряжающий Саблин, крупный, широколицый, с руками молотобойца. Боеприпасы в патронник он кидает играючи. Когда на коротких привалах слушал россказни Татарчука, ухмылялся. Татарчук и Саблин дополняли друг друга: когда они не вместе - в экипаже скучно. Обычно Саблин приставал к нему с расспросами:
- Слышь, Татарчук, закончится война, кем будешь?
- Комендантом города Мюнхена.
- Зачем?
- Там, говорят, пиво с сосисками…
Экипаж как экипаж. Обычный. Если б не вынужденный приказ Катукова, можно было рассчитывать на долгую фронтовую дружбу этих разных, но в чем-то похожих ребят.
Сейчас хотелось им рассказать, как он, лейтенант Гудзь, месяц назад участвовал в Москве на параде.
Он запомнил громаду Кремля и мраморные плиты Мавзолея почему-то белыми. Наверное, потому, что всю ночь накануне шел снег. Снег мельтешил, рябил, плыл кругами, как перед очнувшимся раненым незнакомая больничная палата. Раненый, конечно, мог быть в лучшем положении, закрыл глаза - и думай о доме, о друзьях.
В ту памятную ночь танкистам было не до сна. Казарма на Песчаной улице, где размещались участники парада, напоминала мастерскую заводского цеха. Во дворе, под окнами, своего часа ждала материальная часть батальона, начальником штаба которого был лейтенант Гудзь. Батальон именовался: восемьсот девятый отдельный танковый. Под стать отдельному батальону была материальная часть, которой позавидовал бы любой комбат Красной Армии. На вооружении батальон имел сорок машин разных марок. На параде предстояло показать КВ.
В ту предпарадную ночь танкисты находились под впечатлением речи Сталина. Верховный сказал то, о чем думал каждый: и на нашей улице будет праздник.
В своем воображении Павел представлял праздник почему-то на сельской улице, в родных Стуфченцах. По селу пройтись бы да на садок взглянуть через тын, увитый хмелем, - вот была бы радость…
Друг друга товарищи спрашивали: где Сталин произносил свою речь? Знали только, когда он говорил: в те вечерние часы небо Москвы было исполосовано прожекторами ПВО. Немецкие бомбардировщики пытались прорваться к Москве.
После короткой речи Сталина вслед за пешими батальонами на площадь вступили танки. Из верхнего люка лейтенант Гудзь видел заснеженную зубчатую стену, белый от снега Мавзолей и на трибуне небольшую группу одетых по-зимнему людей, среди них он глазами искал Сталина. Но снег валил густо, как дым. Из-за него трудно было рассмотреть лица, знакомые только по портретам. И все же снегопад радовал: он надежно прикрывал с неба Красную площадь.
В тот же день танкисты узнали, что репортаж с парада на Красной площади транслировался по радио и что все приемники Советского Союза были настроены на волну Москвы.
Тогда лейтенант Гудзь сделал для себя открытие: порой в считанные минуты можно запомнить больше, чем в иные месяцы. Такими памятными минутами стало прохождение по Красной площади Седьмого ноября тысяча девятьсот сорок первого года.
Остался позади Мавзолей, Спасская башня с огромными часами, заснеженные ели, усыпанный песком крутой спуск, стынущая Москва-река и над ней белесая дымка. На широкой каменной набережной батальон перестроился в походную колонну, набрал скорость и по пустынным улицам вернулся на Песчаную.
Ночью без огней батальон прогрохотал по Соколу, свернул на Волоколамское шоссе. Там, в ста километрах от Волоколамска, держала оборону шестнадцатая армия. Батальон влился в эту армию.
Месяц спустя от сорока машин осталось несколько Т-60 и один КВ. И вот судьба последнего танка КВ должна будет решиться утром завтрашнего дня.
Пока готовились к загрузке боеприпасов, Татарчук прикидывал:
- Арифметика простая. Один, говорите, товарищ лейтенант, против двадцати? Это округленно по четыре на брата.
- Ох, Татарчук! - засмеялся лейтенант Старых. - Ты и танки делишь, как махорку, - поровну.
- А что, на вас десять, на всех - остальные?
- Чудак-человек. Не все, что считается на штуки, делится поровну, - парировал Старых. - Тут, дорогой мой, все двадцать на всех пятерых - и никак иначе. Правильно, товарищ лейтенант?
- Совершенно точно, - ответил Гудзь.
ПОЗИЦИЯ
Капитан Хорин по-прежнему считал километры, тонны, литры, снаряды, патроны. В знаменателе были люди и танки.
Тогда он знал соотношение: один к двадцати не в нашу пользу. И еще он знал: позади Москва. Последние участники ноябрьского парада на Красной площади завтра утром вступят в бой. Простой расчет был как жестокий приговор: из такого боя мало кто возвращается.
К танкистам пришел Хорин.
- Подвезли боеприпасы, - сказал он. - Их мало. Но вам разрешено взять столько, сколько сможете.
Комбат отвел лейтенанта в сторону.
- Вот, Паша, все, что я могу тебе сделать по дружбе. Не обижайся.
- За что?
- Может, сказал что не так.
- Все было так… Считать научили.
- Я рад. Только помни: не от бедности мы расчетливы. Отвечать умеем - вот и считаем. Забудем считать - погибнем. А пока схожу к артиллеристам. Они с тобой свяжутся. У них остались две гаубицы. Сделают звуковое оформление.
Сопровождаемый автоматчиками капитан зашагал по опушке леса. Он ни разу не обернулся, а уходя, не простился, видимо, не хотел, чтобы в душу друга закралось чувство страха.
Лейтенант Гудзь приказал все лишнее из танка убрать. А лишнее известно - вещмешки, плащ-накидки. Все поснимали с себя портупеи, наганы переложили в комбинезоны, танкисты не любят работать в ремнях - мешают.
Стали грузиться. Подняли сто двадцать пять снарядов - брали преимущественно бронебойные. Татарчук ухитрился втиснуть пятьдесят дисков с патронами для пулеметов. Так еще никогда танк не загружали.
По-прежнему шел мокрый снег. За лесом вспышками взрывов обозначала себя передовая. На малом ходу при тихо работающем двигателе КВ приблизился к переднему краю. Машину окружили пехотинцы. Гудзь выбрался из танка.
- Здравствуйте, товарищи!
- Привет! - ответили из темноты. - Не в Берлин, случайно, путь-дорогу держите?
- В Берлин. И не случайно. А пока нам нужно попасть в Нефедьево.
Раздался сдержанный добродушный смех:
- В Нефедьево? Ну и шутники! Да оно уже у немца в тылу… То-то видим: ползут среди ночи. Вы б еще фары включили.
Веселый и откровенный тон разговора поднимал настроение, и лейтенант Гудзь подумал, что не грех бы переброситься шуткой-прибауткой с пехотой всем членам экипажа.
- Объявите перекур, согреемся немножко, - сказал он механику-водителю Кирину. Голова Кирина в расстегнутом шлемофоне возвышалась над передним люком.
Расчет оказался верным. Танкисты и пехотинцы поговорили о том о сем, да, собственно, ни о чем, а нервное напряжение спало, сознание одиночества стало рассеиваться. Танкисты понимали: завтра утром принимать бой рядом с этими людьми.
Подошел командир стрелковой роты. В сумраке не разобрать, какой он из себя: молод или не очень. Среднего роста, чуть-чуть сутул, а может, это уже была привычка пригибаться.
- Нефедьево, - сказал он глухим, простуженным голосом, - отсюда в двух километрах. Оно действительно в тылу у немца.
- И все-таки нам нужно попасть в Нефедьево, хотя бы на его околицу.
- В деревне полно немецких танков. Подойти не дадут даже в такую темень.
- И все-таки…
Лейтенант Гудзь в который раз мысленно измерял расстояние. Это не полигон, где пристрелян каждый куст. Чтобы выиграть бой, надо бить наверняка, а это значит - в упор или хотя бы на минимальном удалении. Так он и сказал покашливающему в кулак командиру роты. Тот, подумав, ответил:
- У самой деревни речушка. Где берега заболочены, сплошной линии фронта нет. Если танк не завязнет, можно приблизиться. До крайних изб будет еще метров триста.
Из скупого неторопливого объяснения Гудзь понял, что с берега днем хорошо просматривается улица, на которой остановилась немецкая танковая колонна.
- Есть еще мостик. Наши его не успели взорвать, а немцы не дают к нему подойти. Берегут, видимо, для атаки.
Татарчук включил рацию. В наушниках послышался голос Хорина:
- Паша… Паша…
- Сейчас, товарищ пятый.
Лейтенант Гудзь пересел к приемнику.
- Слушаю.
- Как устроился?
- Неважно. Далековато.
- Торопитесь. Поспать надо.
- Перед смертью не спят.
- Шутить будем потом.
До слуха командира экипажа донесся звон курантов. Это в штабе, откуда вел переговоры Хорин, был включен радиоприемник на волну Москвы.
- Полночь?
- Да, Паша. Столица о себе напоминает.
- Спасибо ей.
- Будь на приеме.
- Есть.
Казалось, ничего друг другу не сказали. Но звон курантов, как эхо, щемящей тоской отозвался в сердце. Думал о Москве, а видел Стуфченцы. В эту глухую зимнюю пору село продувают мокрые порывистые ветры. Они сменяются морозами, и тогда дороги, крыши хат, деревья покрываются блестящей коркой - начинается унылое царство гололеда.
Поеживаясь, лейтенант Гудзь снова выбрался из машины, огляделся. Внизу стоял командир роты, разговаривал с Кириным.
Темноту кромсали трассирующие пули. Шел не переставая снег, разбавленный дымом. При такой погоде стрелять мало толку. Деревня совершенно не просматривалась.
- Болото здесь проходимое? - спросил командира роты Гудзь.
- Вчера артиллеристам подкидывали боеприпасы - проскочили.
- На чем?
- На ЗИСах.
- А где их огневые позиции?
- За лесом.
- Связь имеется?
- Держим.