- В Саласпилсе. Я обещал привезти тебя.
- Поехали! - Кристап уже был в дверях.
- Аусмочка! - крикнул Петерис. - Мы сейчас махнем в Саласпилс.
- Я сейчас, - последовал ответ.
- Не надо! - коротко бросил Кристап и хлопнул дверью.
IV
На стоянке несколько легковых машин и два экскурсионных автобуса ждали своих пассажиров. Народ разбрелся кто куда, огромная площадь мемориала выглядела почти безлюдной. Кристап шел неторопливым шагом, стараясь ничем не выдавать своего смятения. В висках неистово пульсировала кровь, голову сжимал какой-то жгут, мысли путались, сшибались, а то и вовсе ускользали недодуманные, неясные.
Но могло ли быть иначе? Он, Кристап, шел навстречу своей Гите, а постичь свершившееся не мог, все это еще не доходило до его сознания. Притом Петерис знал лишь частичку из запутанной послевоенной жизни Гиты: жива, здорова, замужем, все эти годы провела в Швеции, теперь вдруг приехала. Нет, не случайно его собственные чувства именно сегодня прорвали плотину долгого молчания. Подобное с ним случалось не раз. Можно месяцами не вспоминать человека, но вдруг его образ возникает в памяти так зримо, что немедленно садишься за письмо. И почти всегда в таких случаях приходило встречное письмо. Оказывалось, что тот тоже испытывал необъяснимое желание поделиться мыслями. Неужели сегодняшнее излияние чувств вызвала Лигита своей тоской, нацеленным на него немым желанием увидеться?
"Что я делаю, - ругал себя Кристап. - Думаю бог весть о чем, вместо того чтобы разобраться в себе, сосредоточиться". Он столько раз видел эту встречу во сне, что она потеряла для него черты реальности. Тишина, поцелуй - и два обретших друг друга человека, взявшись за руки, идут навстречу какому-то смутному и сладкому счастью, после чего наступает горькое и безотрадное пробуждение. А теперь предстоит говорить с живой женщиной, словами перекинуть мост через бездонную пропасть шириной в двадцать пять лет, между реальным концентрационным лагерем и символическим памятником на его месте. Тут не подойдешь и не скажешь: "Здравствуй, милая, как ты жила все это время?"
Сколько ни напрягал Кристап свой мозг, перенести Гиту в сегодняшний день ему не удавалось. Он не представлял себе, что к ней можно обращаться с обыденными словами. Не мог вообразить, как она выглядит после стольких лет разлуки - стройная или полная, какие у нее волосы, светлые, как раньше, или их коснулась седина? А что, если он не узнает ее, пройдет мимо, приняв за иностранную туристку? Нет, это было невозможно, последнюю встречу он помнил так, будто она произошла вчера.
…Занималось серое осеннее утро, непривычно тихое, без криков, без выстрелов. Это временное затишье не предвещало ничего хорошего.
И точно, когда Кристап вышел из барака, он увидел у ворот толпу детей, выстраивающихся для дороги. Акция высылки, о которой слухи шли так давно, что в нее почти перестали верить, началась. И он едва не проспал ее.
Кристап бросился к детям, врезался в толпу, пробиваясь локтями к Гите, но не успел протолкнуться - первые ряды тронулись в путь. На счастье, рядом оказался маленький Пич. И Кристап сунул ему приготовленный для этого случая сверточек.
Движение вынесло детей по ту сторону колючей проволоки, и эсэсовцы повели их к железнодорожной ветке, где чернел длинный состав товарного поезда.
Пич вьюном протиснулся в середину колонны и зашагал рядом с Гитой. Кристап кинулся вдогонку колонны с внутренней стороны проволочного барьера. Он хотел проводить любимую девушку как можно дальше, крикнуть слова прощания, ободрить. "Мы не договорились, где встретиться, как нам найти друг друга", - с ужасом подумал он. Кристап видел, как она поминутно оглядывается, но не мог ее догнать - между ними был забор. Он разлучил их, казалось, навсегда.
И теперь они встретятся. Из тумана, который некогда поглотил тонкий девичий стан, выйдет Гита.
Неожиданно для себя Кристап бросился бежать.
Люди оглянулись - что за спешка в этом краю покоя и молчаливого поклонения?
Но Кристап уже не бежал. Он увидел одинокую женскую фигурку на том месте, где в те времена стоял детский барак, и устремился туда. Он ступал осторожно, словно перед ним было видение, которое могло исчезнуть.
Лигита смотрела на крохотный цветок, распустившийся на кусте дикого шиповника.
Кристап остановился. Он не знал, что делать со своими дрожащими руками. Потом присел на корточки перед Лигитой и еле слыхано произнес:
- Ты!..
- Кристап… Милый… - прошептала Лигита и опустилась рядом с ним на землю.
И опять тишина разбросала их. Каждый из своей дали искал слова, которые заполнили бы пропасть времени.
- Вот какая ты стала, моя маленькая Гита, - сказал наконец Кристап.
- Неужто можно еще узнать? - спросила Лигита. - Мне кажется, что сегодня я еще раз прожила свою жизнь.
- И встретила меня на том самом месте! - Кристап виновато посмотрел на свои пустые руки.
Угадав его мысль, Лигита сказала:
- Последний раз ты мне сюда принес вереск, единственные цветы, которые росли в этом проклятом углу.
- А теперь ни за что не хотят расти!
Кристап охотно ухватился за нейтральную тему и принялся рассказывать:
- Каких мучений натерпелись создатели ансамбля. Два года подряд высаживали вереск на площади вокруг скульптур, пока не убедились, что он растет лишь в естественных условиях. Пришлось посеять траву… Почему ты мне не написала? - говорил он быстро и не очень связно. - Я бы встретил тебя с великолепными цветами, а не так, как…
- Я понятия не имела! Мне сказали, что все…
- Да, Пич рассказывал. Мне тоже не могло прийти в голову, что ты жива… и не едешь домой…
- Но я приехала! Мы встретились. Ведь это главное, правда, Кристап?
Он дотронулся до ее руки, бережно взял в ладонь ее тонкие пальцы, хотел было их погладить, но не осмелился.
- Да, вычеркнуть эти годы невозможно, - вздохнула Лигита. - Кругом могилы…
- Таков наш век.
- Чересчур жестокий век!
- Не только. Верно, никогда еще человек не поднимался на такую нравственную высоту, как в эти страшные годы.
- Поэтому во всем мире и поставлено столько памятников, которые напоминают, напоминают, напоминают… Захочешь, не забудешь.
- А ты хочешь?
- Я помню все, Кристап, - ответила Лигита. - И все мерзкое, что так старалась вычеркнуть из памяти, тоже помню. Мне кажется, что это было вчера. - Комок в горле мешал ей говорить. - А вот мы снова вместе… Кристап, если бы ты знал, какое это счастье - видеть тебя… Живого… и такого мужественного… Ты совсем не постарел.
- Ты тоже не изменилась, - молвил Кристап. - Только стала еще красивей.
Лигита зарделась, как девушка.
- Помоги мне встать, - попросила она.
Взявшись за руки, они медленно побрели к соснам.
- Мы их посадили вскоре после войны! Гляди, какие большие выросли. - Кристап с удивлением посмотрел на вечнозеленые деревья и задумчиво добавил: - Мы тоже…
- Так быстро проходит время, - согласилась Лигита и вдруг замерла, до ее сознания снова дошли ритмические удары метронома.
- Пойдем, - предложил Кристап и показал рукой на черную стену, напоминающую, что здесь проходила граница между жизнью и смертью, - оттуда просматривается весь ансамбль.
Гулко стуча каблуками, они поднялись в мрачный, длинный коридор. Кристап подвел ее к зарешеченному окну и показал на скульптуры, опоясанные Дорогой страданий.
Кристап часто ездил в Саласпилс. Не только в дни поминовения погибших или на экскурсии с гостями. Здесь, когда был в неладах с самим с собой, он обретал душевную ясность, здесь обдумывал свои замыслы. Саласпилс связывал единым узлом его прошлую жизнь и его дело. И хотя он прекрасно сознавал, что на этой площади каждый куст, каждая травинка выросли из человеческого пота и крови, он не переставал восхищаться скупыми средствами, которыми авторы мемориала добились этой потрясающей по своей мощи выразительности. Он ходил, смотрел - здесь рождались импульсы и для его собственной работы - и каждый раз задавался вопросом, где же проходит неуловимая граница, что разделяет добротное ремесло и истинное искусство. Он любил наблюдать за посетителями, узнавать, что они здесь чувствуют, следить за работой мысли.
Кристап взглянул на Лигиту. Ее застывшее лицо ничего не выражало. Внезапно мелькнула кощунственная мысль: заприметил бы он ее в толпе экскурсантов, хотел бы заговорить с ней, познакомиться, если бы сегодня увидел впервые, если бы она не была страницей его биографии, неотъемлемой и, быть может, лучшей частью его жизни? Узнал бы он на этом прекрасном, ухоженном лице ту неповторимость, что двадцать семь лет тому назад заставила его влюбиться в девочку и тосковать по ней все эти годы?
Напрасно было искать ответа на этот вопрос в ее внешности. И тогда в лагере Кристап прельстился не миловидным личиком, не тоненькой фигуркой. Его поразило безграничное доверие, которое излучали ее глаза. То был характер, личность, складывающаяся из мельчайших черточек, коим нет числа. Что стало с ней в чужой среде? Какая она теперь, Гита? Что скрывается за гладкой бархатистой кожей? Что она испытывает в Саласпилсе после стольких лет разлуки?
- Ну, что скажешь? - не выдержал он.
- Боюсь, что обычные слова тут неуместны. Нравится - не нравится, красиво - не красиво, какое это имеет значение? Тут все истинно, это единственное, что я могу сказать наверняка.
- Я хотел знать, как ты тут себя чувствуешь?
- Пока еще не в своей тарелке. Наверно, так чувствует себя космонавт, который после путешествия по галактикам возвращается на Землю и обнаруживает, что пролетело столетие, изменилось до неузнаваемости все, о чем мечталось в дороге.
- Неужели ты думала, что увидишь довоенную Ригу, Саласпилс с бараками?
- Не совсем так, конечно. Видишь ли, мы эту четверть века прожили в разных измерениях, я не знаю еще, хватит ли у меня сил…
Она обернулась. У подножия памятника Матери пионеры возлагали цветы. Лигита проводила их долгим взглядом.
- Что могут они испытывать у чужих могил? - молвила она про себя. - Они же не видели, как у женщин отнимают детей. У меня до сих пор это стоит перед глазами. А ты, Кристап? Ты это помнишь?
Кристап кивнул. Как часто бывает после долгой разлуки, им обоим гораздо легче было вспоминать о давнем, чем бросаться очертя голову в то неведомое, что принесла с собой их встреча.
* * *
В центре площади, покрытой жидкой грязью, карающим перстом возвышается сторожевая вышка с пулеметами.
С колючей проволоки падают капли дождя. Вдали за оградой нескончаемая людская вереница медленно тянется вдоль насыпи. Из лагеря не разобрать, что там творится, слышно только, как воздух сотрясают автоматные очереди.
На площади месят грязь сотни ног. Тяжело отрываются от липкой жижи и снова опускаются в глину. Неизвестно зачем и для чего.
По земле катится дорожный каток, в который впряжено двенадцать узников.
К небу вздымаются клубы черного дыма.
Не смолкают выстрелы.
Будни Саласпилса, они должны уничтожить в человеке все человеческое, превратить его в тупую скотину. Но каким-то чудом даже здесь ему удается оставаться человеком.
…Над заснеженным лагерем летают редкие белые хлопья. Чуть в стороне от детского барака - сарая, сколоченного из досок, - стоит девушка-подросток в лохмотьях. У нее коротко стриженные волосы, впалые щеки, глаза перепуганного до смерти ребенка.
Девушка отчаянно плачет. У ее ног валяется опрокинутая миска. Содержимое вылилось в снег. Девушка смотрит на серую лужицу и не может решиться - отказаться от еды или поднять хоть одну рыбью голову. Голод раскаленными клещами терзает внутренности, и в то же время к горлу подступает тошнота.
Подходит парень, по виду года на три старше девушки, поколебавшись, отдает ей свою похлебку.
Девушка хочет поблагодарить, но слезы душат ее, она не может выговорить ни слова. Руки ее по-прежнему дрожат. С отвращением она проглатывает ложку так называемого супа, затем мотает головой и протягивает миску парню.
- Ты, наверное, тут первый день? - спрашивает он.
Девушка кивает.
- Придется привыкать, - поучает парень. - Иначе ты быстро скапустишься.
Девушка еще раз бросает взгляд на миску и решительно отказывается.
- Не могу. Спасибо.
- Я тоже не хочу. Но больные получают только полпорции… - парень не берет миску, обратно. - Так что отнеси это лагерному врачу и скажи, что тебя послал Кристап.
- А меня зовут Лигита. Просто Гита, - доверчиво сообщает девушка.
Кристап невольно улыбается.
- Ты заслужила еще одного совета. Никогда не стой без работы, как сейчас. Двигайся, делай вид, что торопишься… Беги хоть на месте… А лучше всего держись ближе к своей маме.
- Она осталась в Шкиротаве. - Гита опускает голову. - Сказали, повезут в Германию на работу.
- А отец?
- Папу расстреляли за то, что прятал партизан… А тебя за что посадили?
- Меня? - усмехается Кристап. - За то, что язык распускал.
- Команде, обслуживающей аэродром Спилве, собраться у ворот! - раздается приказ.
Кристап мигом поворачивается.
- Ты вернешься? - останавливает его девушка.
Кристап пожимает плечами. Такой вопрос может задать только новичок. Но он не хочет огорчать свою новую подругу и обещает:
- Через неделю… А ты сходи к врачу, слышишь, Гита… И не стесняйся, это старый друг нашей семьи… И помни, здесь главное - выжить.
Он убегает, но, перед тем как скрыться из виду, еще раз напоминает:
- К врачу, Гита! Поняла?
Девушка уже не выглядит несчастным заморышем. В глазах у нее вспыхивает искорка надежды.
…Прошла неделя. В лучах апрельского солнца тает снег. Во все стороны текут ручьи, струится талая вода.
Солнце скользит над крышами бараков, над роем заключенных, которые тоже спешат во все стороны, но подобно ранним муравьям жмутся к теплу и заветрине. Одни таскают носилки с песком и высыпают его в кучу, другие берут песок из этой кучи и тащат обратно.
Неподвижны среди общей кутерьмы только два человека - Гита, она не сводит глаз с лагерных ворот, и молодой цыган. Он сидит на солнышке у больничного барака, опершись подбородком на колени, и тянет про себя грустную песню. Тягучий мотив поминутно прерывает злобный лай собак.
- Опять ждешь? - спрашивает он, не поворачивая к девушке головы.
Гита молча кивает.
- Ну жди, - вздыхает парень. - Я вот не думал, что дождусь весны. А поди ж ты. Потом будет лето, в Елгаву на праздник съедется вся моя родня, будут танцевать, петь и снова танцевать. - Его монотонная речь снова перерастает в песню, исполненную раздирающей душу тоски.
Но Гита не слышит. У ворот какое-то оживление! Появляются первые ряды возвращающейся из Спилве трудовой колонны. Заключенные проходят в ворота, колонна замирает.
- Всем раздеться!
Пришельцы сбрасывают верхнюю одежду, выстраиваются полуголые во дворе.
Их не спешат проверять - пусть подождут, подрожат от волнения и стужи.
Кристап стоит в первом ряду, как и все, подняв руки. Тем не менее он чем-то от всех отличается. Быть может, тем, как он бережно держит над головой варежки? Нет, скорее, выражением, в его глазах, как ни странно, ожидание счастья. Нечто подобное светится в лице Гиты. Перелетев широкую площадь, их взгляды встречаются.
Пальцы в перчатках скользят по груди Кристапа, по спине, прощупывают карманы, отвороты брюк. Теперь заключенный должен сбросить деревянные башмаки, снова просунуть в них ноги, и только после этого он обретает свободу, если можно назвать так право войти в лагерь.
Кристап подходит к Гите, останавливается перед ней в нерешительности, не зная, подать ей руку или обнять ее.
- Смотри, что я тебе принес, - говорит он грубовато и подает девушке варежку.
Гита заглядывает в нее - в варежке сидит темно-серый, почти черный скворец.
- Я назову его Мориц, если ты разрешишь, - радуется Гита.
- Но сперва его нужно вылечить. Я нашел его на аэродромном лугу, еле живой был. Согрел, положил на крыльцо. Гляжу - немного очухался, хочет улететь, а не может. У него что-то с левым крылом неладно.
- Бедняжка! - Лигита целует скворца в макушку. - Как это его угораздило прилететь так рано.
- Наверно, хотел принести радостные вести. - Кристап понижает голос. - Наши начали наступление по всему фронту.
- До Риги еще так далеко, - Гита не питает никаких надежд. - Врач сказал - дизентерия… Он добился, однако, что тебя переведут на работу в больничный барак. Тогда мы будем видеться каждый день, - говорит она и тотчас спохватывается. Здесь каждая личная радость кажется неуместной. - Верно ли, что твой отец может прислать медикаменты? Тут у нас есть больные, для кого это было бы единственным спасением…
Песня цыгана внезапно замирает.
Какое-то время парень сидит неподвижно. В черных глазах отражается отблеск заката и невыносимая смертельная тоска. Вдруг он вскакивает и большими прыжками бросается в сторону леса.
Проволока преграждает ему дорогу.
Но цыган и не пытается лезть под нее. Как слепой он несется прямо на проволоку… Шипы не успевают в него вонзиться. Их опережают выстрелы со сторожевой вышки.
Гита припадает к Кристапу и прячет лицо у него на груди. Кристап отталкивает девушку, высвобождаясь из ее объятий. Забыв о сторожевой вышке, он хочет кинуться на помощь цыгану.
- Не надо! - удерживает его Гита. - Он уже мертв. Отсюда никто не спасется.
- Не говори так, Гита! Никогда! Он же нарочно. А мы с тобой удерем. Только нужно продумать все до конца.
…На зарешеченном окошке больничного барака, отвоевав у мрака крохотный пятачок света, горит слабый огонек. Сквозь щели в барак пробирается ветер, сквозь крышу течет вода, но огонек горит, назло стихиям.
Вдоль стен в три этажа тянутся нары. На них покрытые тряпками больные дети.
Между нарами ходит Гита. В руках у нее кувшин с водой. Она наливает ее в алюминиевый черпак, поит детей.
Вот она присаживается на нары совсем маленького существа. Глаза ребенка лихорадочно блестят.
- Ну как, Пич, лучше? - Она старается вложить в свои слова как можно больше бодрости.
- Лучше! - соглашается мальчик, но боль одерживает верх, и он признается: - Такая резь, будто внутри семь котов царапаются. Тут, - он хочет показать где, но у него нет сил.
- А ты не сдавайся, - Гита вымучивает улыбку. - Если коты царапаются, давай им сдачи. Сейчас получишь лекарства, боль пройдет.
Гита протягивает ему ковшик, но замечает, что малыш забылся сном, и выпивает воду сама.
- Санитар, где доктор? - окликают Кристапа в другом конце барака. Лицо у больного такое же серое, как мешок с соломой, на котором покоится его голова.
- Доктора!.. Позови доктора, - просят больные.
Кристап находит врача в маленькой комнатушке, которую принято называть аптекой. Он сидит на скамеечке, подперев голову руками, смотрит на струи дождя, хлещущие в окно.
- Нужно вынести тех двоих, что у окна, доктор, - говорит Кристап. - Новенький, которого вчера принесли, опять кричит, требует укола.
Врач поворачивается к Кристапу. На лице его отчаяние.
- У нас больше нет ничего, - после тягостной паузы произносит он наконец. - Абсолютно ничего. Сегодня утром комендант забрал все лекарства, которые прислал твой отец.