- Ах ты черт! Да ведь ты сидел как раз в этом лагере… - Вайдар вдруг задумывается, в глазах появляется сомнение. Возникшую неловкость он пробует прикрыть шуткой: - Погоди. Я тебе ничего не обещал? Нет? Ну вот и хорошо, что не поторопился. Вот тебе мой ответ: ни в коем случае. И не вздумай считать это очередным проявлением дискриминации, а постарайся вникнуть в мою точку зрения… Они не собираются с фотографической точностью воспроизводить прежнюю обстановку, это никому не нужно. Их цель - создать настроение, дать мощное обобщение. Если ты видел макет, то понимаешь, о чем я говорю. Никаких натуралистических деталей, именно этим Саласпилсский мемориал должен отличаться от других ансамблей на месте бывших концлагерей. У тебя еще есть время? Тогда разреши, и я тебе расскажу одну историю…
Он встает, вынимает из шкафа бутылку, наливает себе и Кристапу по рюмочке коньяка.
- Ну, будь… Так вот, этой весной мы с женой и детьми поехали в гости к старому западногерманскому антифашисту. Во время войны мы два года провоевали в одном подразделении. И вот он повез нас в Дахау. Сам концлагерь переделан теперь в мемориал. Для наглядности оставлено несколько бараков и застенков. Дети наши куда-то отошли, и мы присоединились к экскурсии, которую вел располневший, но еще довольно крепкий мужчина лет под шестьдесят. Он этого не говорил, но по всему было видно, что это бывший узник - с таким знанием дела рассказывал он об ужасах лагеря. Первым он показал нам небольшое, почти пустое помещение в бараке с зарешеченными окнами и двумя дверьми. На одной висела табличка "Айнганг", на другой "Аусганг". Естественно, мы вошли через первую. Гид собрал нас и принялся проникновенно объяснять, что в этом бараке заключенных умертвляли путем так называемого "геникшус" - выстрелом в затылок. Был у них такой изощренный способ убийства. Обреченные ни о чем не подозревали: они не видели ни палачей, ни автоматов, даже не замечали тщательно замаскированной дыры в стене. Палач тоже не видел своей жертвы. Он должен был лишь спускать курок. Вся процедура была продумана до последней мелочи… Вдруг гид прервал свои объяснения на полуслове, гнев исказил его лицо. Я проследил за его взглядом и увидел Марите и Даце, которые, разыскивая нас, вошли через дверь с табличкой "Аусганг".
"Черт бы побрал, как вы осмеливаетесь! - набросился гид на нарушителей порядка. - Читать, что ли, разучились? Марш, назад! Входить нужно через первую дверь!"
Тут он опомнился и, как бы желая смягчить впечатление, добавил спокойнее:
"Если каждый сопляк начнет поступать как ему вздумается, бог знает чем это кончится…"
Жена схватилась за голову, подбежала к детям и, таща их за собой, выбежала из барака. Вышел за ними и я.
Сам не знаю, Кристап, зачем я все это тебе рассказал, может быть, чтобы доказать: авторы Саласпилсского мемориала должны смотреть не только в прошлое, но и в будущее. Впрочем, ты это знаешь лучше меня. Скорее, хотелось поговорить о той колоссальной ответственности, которая ложится на их плечи. Опыта, интуиции, таланта - всего этого недостаточно, нужны огромные знания. Ты должен поэтому начать с азбуки, без страстей. Я знаю, к какому скульптору тебя пошлю! - Видя, что Кристап встает, Вайдар обещает: - И на твои скульптуры я обязательно взгляну, не вздумай их прятать в сундук.
С робостью, едва сдерживая внутренний трепет, Кристап стучит в дверь мастерской известного скульптора. Вайдар, правда, сказал, что он дозвонился старому профессору и тот сам назначил столь поздний час. И все-таки - подобает ли начинать ученичество с ночного посещения?
Никто не откликается. Кристап стучит еще раз, потом открывает дверь и переступает через порог - он кажется ему границей между его грешной жизнью и миром мечты.
Вот он в мастерской, которой суждено через много лет стать его вторым домом. Но сейчас он стесняется выказать любопытство, рассматривать будущее место работы. К тому же его внимание сразу привлекает личность хозяина.
Аугуст Бруверис широк в плечах, несмотря на свои пятьдесят лет, с завидной ловкостью лазает по лесам, поправляя кое-что на лице громадной глиняной женщины, спускается вниз, чтобы взглянуть на скульптуру глазами зрителя, и снова карабкается вверх.
Звучит музыка. Она отдается в высоких сводах, отражается от голых стен, в которые вмонтированы стереофонические динамики. Эффект поразительный - кажется, в мастерской собрались музыканты большого оркестра и каждый из них играет на нескольких инструментах.
Необыкновенна и сама незаконченная статуя. Голова вырастает из неотесанной глыбы, едва обозначена гордая прямая осанка.
Кристап уже наслышан, что Бруверис работает над фигурой женщины-патриотки. Скульптура должна символизировать решимость до последнего вздоха сражаться за свободу и счастье детей. В основе замысла лежит реальный случай, героический поступок двух молодых воспитательниц. Начало войны застало их в пионерлагере для детей командиров Красной Армии. Они отказались выдать детей оккупантам и сами, повторив подвиг знаменитого польского педагога Януша Корчака, добровольно сопровождали их на смерть.
Заметив Кристапа, скульптор пытается сверху перекричать мощные аккорды симфонии Шостаковича, посвященной героям Ленинградской блокады:
- Ну, студент, как нравится?.. Сделайте немножко потише, если не хватает воздуха в легких, только не выключайте.
Кристап послушно поворачивает рукоятку радиоприемника и снова поднимает глаза на изваяние. Оно очень велико, в мастерской не хватает места, чтобы, отступив, увидеть его целиком.
- Мне кажется, вам удалось передать суть, - робко говорит Кристап. - Я видел матерей, у которых гитлеровцы вырывали из рук детей…
- Я говорю о музыке, - обрывает Кристапа скульптор. - Ваше мнение о неоконченной работе меня не интересует. Вы курите?
Кристап не знает, принять слова мастера за шутку или обидеться. Он кивает головой.
- Тогда выньте из кармана моего пальто сигары и зажигалку… Нет, нет же, в левом кармане… Наконец-то! И поднимайтесь наверх!
Кристап поднимается по лестнице, устраивается на покачивающейся перекладине рядом со скульптором. Облокотившись о плечо женщины, Бруверис выпускает пышный дымок и дружески заявляет:
- За четвертинкой я вас гонять не стану, не бойтесь. Я не из породы старых мастеров. Но учить буду. Это точно. И если не любите музыку, то лучше сразу распрощаемся.
- Я не могу поручиться, что понимаю музыку, - признается Кристап. - Но знакомые вещи слушаю с большим удовольствием.
- Как и положено человеку с неразработанным слухом, - полупрезрительно усмехается Бруверис. - Тогда зарубите себе на носу: музыку нужно не понимать, а чувствовать, как любое произведение искусства. И я хочу добиться, чтобы люди, которые смотрят на мою скульптуру, чувствовали то же, что и я, слушая Ленинградскую симфонию Шостаковича! Второе дыхание. Оно появляется в наивысший момент отчаяния. Слышите? - Он напевает несколько тактов простуженным, охрипшим голосом и прислушивается. - Нет, все-таки это не совсем то, что мне надо. Подождите, подождите, сейчас покажу, чего я хочу добиться.
Точно моряк по трапу, Бруверис быстро соскальзывает вниз, ставит другую пластинку. В помещении звучит финал Девятой симфонии Бетховена.
- Этого ты не ожидал, верно я говорю? - довольно улыбается скульптор. - Но приглядись, приглядись! Пошевели мозгами как следует! Скажи, разве это не единственно верное решение темы? Люди должны стать братьями, только тогда воцарится мир, согласие, радость, которой Бетховен посвятил эту музыку. Грош цена памятнику, если он будет только напоминать о былом и никуда не звать. Ты бывал в каком-нибудь лагере, скажем в Саласпилсе? - он не позволяет Кристапу ответить. - Сейчас, а не во время оккупации… Так вот, постарайся представить эту скульптуру на фоне леса, особенно летним утром, когда она выступает из тумана и вместе с окружающей природой создает неделимое единство. Это вам не традиционное искусство ваяния, а музыкально-архитектоническое. Понял?
- Ясно, - несмело отвечает Кристап. - Вы хотите добиться усиления выразительности монументальными средствами. Поэтому соединили элементы разных видов искусства…
- Ни черта ты не понял, - вздыхает Бруверис. - Но сперва условимся, если хочешь со мной сотрудничать, никогда не разговаривай, как на собрании, и давай перейдем на "ты". А теперь, как говорят наши классики, "за работу, товарищи, народ ждет от нас искусства, достойного нашей великой эпохи!".
…Прошел год. Кристапу выделен собственный уголок в так называемой творческой лаборатории, где создаются отдельные детали фигур. Здесь он лепит на досуге свою первую самостоятельную работу - голову "Лагерной девушки". Рядом с монументом женщины, накрытом мокрыми простынями, она кажется крошечной.
Руки Кристапа осторожно поглаживают серую глину. Его движения медлительны, работа сделана, осталось лишь выровнять кое-какие шероховатости.
К стереофонической радиоле - величайшему богатству и гордости Брувериса - он по-прежнему не смеет притронуться и поэтому поставил рядом портативный магнитофон. Звучит все тот же гимн радости, без которого немыслима эта мастерская.
Услышав за спиной шаги, Кристап хочет прикрыть головку тряпкой, но не успевает - скульптор останавливает его руку.
- Сегодня ты мне наконец покажешь свою нелегальную самодеятельность, - добродушно ворчит Бруверис. - Терпеть не могу эти подпольные штучки. Искусство не боится публичности…
Он критически разглядывает головку, отступает на несколько шагов, недовольно морщится.
- Типичный Микеланджело из Задвинья! Хочешь под вывеской искусства увековечить своего внебрачного ребенка? Или довоенный роман? Не пойдет! - Заметив выражение лица Кристапа, меняет тон. - Охотно верю, что она так выглядела, но карточки для паспорта можно заказывать у фотографа на базаре.
- Каждое обобщение строится на конкретном жизненном материале, - чуть заметно усмехается Кристап. - Цитирую единственный авторитет, который ты признаешь, - тебя самого!
- Что-что, а подлизаться умеешь… - Бруверис бросает окурок и каблуком растирает его о глиняный пол. - В искусстве, однако, важно не внешнее сходство, а характер, пойми ты наконец!
Кристап не намерен уступать.
- А что по этому случаю говорит твой возлюбленный Бетховен? - задиристо спрашивает он, кивнув на магнитофон. - Вспомни: "главный признак настоящего человека - не сдаваться назло всем трудностям и преградам".
- "Радость через страдание" - знаю, как же… - Бруверис задумчиво смотрит на девичью головку. Он поглощен музыкой. Ритмическим покачиванием как бы подталкивает зарождающиеся звуки. Постепенно черты его смягчаются.
- А знаешь, все-таки звучит! - объявляет он окончательный приговор. - И почти без диссонансов. Да! А теперь выключай свою шарманку. Я этого скрежета не переношу. Не музыка, а черт те что, как будто вода хлещет в железную раковину… И все-таки надо будет переделать. Ты не учел фактуру материала, а также угол зрения.
- Можно? - раздается в дверях.
Незаметно для обоих в мастерскую вошел Волдемар Калнынь.
Бруверис идет ему навстречу.
- Калнынь из телевидения, - представляется редактор и протягивает ему руку.
Бруверис в ответ что-то невнятно бурчит, но Калнынь не такой человек, чтобы смутиться кислой встречей.
- Уважаемый профессор, - продолжает он как ни в чем не бывало. - Мне поручено ко Дню Победы подготовить передачу о творческих достижениях наших художников, посвященных этой знаменательной дате.
- Слишком рано. Мы еще только ищем. Окончательный вариант пока не готов, - отбрыкивается Бруверис.
- Тем лучше, мастер, общественная мысль придет вам на помощь, - возражает Калнынь, оглядывается и замечает головку девушки. Лишь теперь он узнает Кристапа, который демонстративно уставился в окно.
- Это же Гита! - подойдя поближе, восклицает он. - Ну конечно, Гита! А где она теперь, вам известно? - обращается он к стоящему к нему спиной Кристапу.
- Раз не вернулась из Германии, значит, ее нет в живых, - нехотя отвечает Кристап.
- А может быть, осталась на Западе?
В вопросе Калныня звучит вызов.
Кристап пожимает плечами.
- Откровенно говоря, я не понимаю, какой смысл ворошить прошлое? - не унимается Калнынь.
- Если не ошибаюсь, первым ворошить его начали вы.
- Вот я первым и предлагаю покончить с этим раз и навсегда. Пич мне много чего рассказал, и о лекарствах, и о хлебе. Я понял, что жизнь далеко не так проста, как… Ты мог бы когда-нибудь подняться ко мне. У нас запланирована серия передач о начинающих художниках.
- Спасибо! - холодно отвечает Кристап. - Я приду в тот день, когда смогу предъявить жемчужины.
…Столь же настороженно и неприветливо Кристап ведет себя во время своего знакомства с Аусмой. До этого несколько раз он встречал ее в коридорах академии, видел как-то на общем собрании, даже с удовольствием отметил про себя, что у первокурсницы по классу графики тонкая фигура, красивые длинные ноги. Мелькнула мысль, что было бы неплохо с ней познакомиться. А сейчас он не может отделаться от оскорбительной догадки, что начинающую журналистку подослал к нему Волдемар Калнынь. И когда в довершение всего Аусма вынимает из спортивной сумки тетрадку для эскизов и коробку с углем - ей нужно нарисовать художника за работой, - Кристап становится непростительно груб.
- Вы можете писать про меня что угодно, никто не вправе вам это запретить. Если редактор ваше сочинение пропустит, радуйтесь, я протестовать не буду. Серьезные люди таких статеек все равно не читают. А картинку сразу заметят все, некоторые, может, и узнают… За какие грехи я так наказан? Я не вундеркинд, не гений из сельской самодеятельности. И вас никогда ничем не обижал… Конечно, каждый зарабатывает себе на хлеб как умеет, но на этот раз вам придется подыскать себе другую модель…
С пылу Кристап наговорил бы наверняка еще с три короба, но, подняв глаза на Аусму, он замечает, что по щекам девушки катятся слезы. Она и не пытается их скрыть, дрожащими пальцами запихивает обратно в сумку принадлежности для рисования. Откуда ему знать: девушке представляется, что рухнул мир, пошатнулась вера в святые идеалы.
- Я так надеялась, - шепчет она, - что на этот раз мне удастся написать настоящий портрет художника. Неужели я такая гусыня, что со мной серьезно и разговаривать нельзя…
Он понимает, что надо бы уступить, как-то успокоить зареванную первокурсницу, может быть, даже поцеловать. Но слезы всегда приводят его в бешенство. Он видел сухие глаза женщин, когда у них отнимали самое дорогое, видел, как они молча переносили самые тяжкие унижения. Настоящие люди не дают так легко волю своим чувствам. Он не верит этим слезам.
Кристап оборачивается, решительно выходит из мастерской и, как бы указывая дорогу Аусме, оставляет дверь полуоткрытой.
А потом целых полгода жалеет о своем поступке, потому что никак не может забыть ее глаза.
* * *
Кристап хотел было закончить рассказ остроумным пассажем, изобразив в комичном свете выпускной вечер, на котором их пути перекрестились. Но в последний миг одумался. Стоит ли? Этот отрезок жизни Аусма знала так же хорошо, как и он. Ибо с тех пор они больше не разлучались. Теперь у него не осталось от нее секретов и неизвестно, появятся ли они вновь.
Тишина затягивалась. Аусма боялась заговорить - не хотелось нарушать атмосферу сердечности.
Кристап поднялся, придирчивым взглядом окинул набросок портрета, отодрал его от штатива, скомкал и бросил в урну для бумаг.
- Не так-то это просто, как вам, братьям графикам, кажется.
- Слышу знакомый мотив: единственные правдивые художники на свете - скульпторы, которых бог создал по своему подобию, ибо наградил даром воспроизводить натуру. Так не все ли равно - я или другая? Главное, чтобы это была скульптура Кристапа Аболтыня.
Кристап испачканными в глине пальцами прижал колбасу к хлебу, вонзил зубы в бутерброд и с удовольствием принялся есть, отхлебывая кофе прямо из кофейника.
Аусма выждала, пока он кончит завтрак, собрала посуду и пошла к дверям.
- Подожди! - крикнул ей вслед Кристап.
Аусма остановилась.
- Кажется, забыл тебе сказать спасибо… - И опять нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно.
- За что? - с вызовом спросила девушка.
- Ну хотя бы за завтрак.
- Да, еда тебе явно не в пользу. - Аусма положила поднос на пол и медленно пошла обратно. - Ты становишься сентиментальным.
- Еще один признак приближающейся старости… Серьезно, Аусма, ты жертвуешь мне столько времени, а у самой дипломная работа ни с места.
- А я-то думала, что ты хочешь меня по-братски поцеловать.
- Это можно. За моральной проповедью воспоследует отпущение грехов, - улыбнулся Кристап и поднялся Аусме навстречу.
Не успел он ее обнять, как дверь мастерской распахнулась и в комнату без стука ввалился Петерис.
- Извините, я был уверен, что тут никого нет, - растерянно проговорил он.
- И поэтому пришел в гости, - сострил Кристап.
- Привет, Петерис! - Аусма протянула ему руку. - Ты явился как раз вовремя. Приглашаем тебя с Ильзе сегодня вечером на бал.
- Сегодня? - озабоченно переспросил Петерис.
- Кристап заключил договор на памятник латышским стрелкам. Перед нами полноправный автор. Надо же это как-то отпраздновать.
- Поздравляю! - сказал Петерис без особого восторга и, заметив на стене эскиз плаката, добавил: - А также и с персональной выставкой. - Он явно хотел еще что-то сказать, но умолк.
Кристап с интересом следил за непривычным поведением друга.
- Ну, что у тебя новенького? - не выдержал он. - Наверняка что-то стряслось, если охотишься за мной с самого утра…
- Ничего особенного… И все-таки… - Петерис все еще не придумал, с чего начать. - Надо бы нам потолковать.
- Аусмочка, ты, кажется, хотела позагорать? - спросил Кристап.
Аусма молча вышла во двор.
- Кофе пить будешь? Если нужны деньги, говори, не стесняйся, все равно у меня за душой ни копейки.
Что-то необъяснимое заставляло его говорить без умолку, тем более что от Петериса по-прежнему нельзя было добиться ни слова. Наконец гость набрался духу и выпалил:
- Сегодня утром в Ригу приехала госпожа Эльвестад.
Кристап не понял.
- Лигита Эльвестад… Наша Гита!
Кристап глубоко вздохнул. Неужто достаточно было выпустить из закоулков памяти стершиеся образы прошлого, чтобы они вдруг обрели плоть и зажили самостоятельной, не зависящей от него жизнью. Но друг не шутил. Белым платочком вытирал он пот с лица и старался не смотреть Кристапу в глаза. Кристап прошелся по мастерской, остановился, взял тряпку и рассеянно принялся сдирать с локтя затвердевшую корку глины.
- Она хочет тебя видеть, - услышал он голос Петериса.
- Ты совершенно в этом уверен?
- Я сам встречал ее в порту.
- Через двадцать пять лет… - медленно произнес Кристап. - Имеет ли право воскреснуть похороненный человек? Скажи мне, Пич! Имеет ли он право?
- Она не знала, что ты жив.
- Так долго ждать и верить может только мать… - каждое слово давалось Кристапу с трудом. - Где же она?