На улице не было ни души. Не было и намека на присутствие детей, их ссоры и игры. Сильный запах пороха перебивал любые другие запахи. Дверь нашего дома, как и двери других домов, была открыта. Я зашла внутрь. Я знала, что в это время отца не будет дома. Дом был пустым и тихим. Велосипед Али, который пользовался большим спросом и за который дрались все соседские мальчишки, бесхозно валялся во дворе. Я приклеила свое послание на треснутую стену комнаты. От сильных взрывов стекла дома тоже были в сплошных трещинах. Молчание терзало мне душу. Казалось, что в этом доме уже много лет никто не живет. Неужели всего несколько дней назад я вместе со своими братьями и сестрой смеялась в этом доме? Отсутствие матери, чья фотография, подобно изображению прекрасного цветка, висела на стене столовой, которую мне никогда не приходилось видеть без нее, было невыносимо. Вместо запаха еды в столовой пахло гарью. Гостиная покрылась пылью, и только фотография отца с его величественным образом по-прежнему висела на стене. С какой бы стороны я ни смотрела на фотографию, глаза отца оставались неизменно благородными, следящими за мной и не спускавшими с меня взгляда. Я так соскучилась по отцу! До каких пор мне надо было ждать, чтобы Салман придумал какую-нибудь историю, подтверждавшую неизбежность моего возвращения из Тегерана домой, в Абадан?
Я пошла в кладовую и собрала последние припасы: рис, сахар, растительное масло, муку, горох, фасоль, чечевицу и т. д. Вместо того, чтобы вернуться в мечеть и перебрать там чечевицу, я уселась напротив фотографии отца и начала перебирать ее прямо тут.
Время прихода отца еще не настало, но вдруг я увидела, что он стоит рядом со мной! Несколько секунд мы оба были в оцепенении, поскольку никак не ожидали увидеть друг друга. Я была безмерно рада видеть его, а он, казалось, был огорчен этой встречей. Отец удивленно спросил меня: "Ты что здесь делаешь? Для чего ты здесь? Как Карим мог оставить тебя? Как Рахим мог оставить тебя? С кем ты приехала? Сколько дней ты уже в Абадане? Где ты бываешь?"
Отец устроил мне такой допрос, что я не успевала отвечать ему. Я смотрела на него смущенными глазами. Когда я рассказала ему, чем занималась последние дни в мечети и какую работу проделала, он обрадовался. Он планировал построить на улице баррикады из мешков с гравием. Отец потребовал, чтобы я каждый вечер, без исключений и при любых обстоятельствах, приходила домой.
Поэтому я пообещала ему, что ночью буду приходить домой для ночевки и отдыха. Получалось, что я дала два разных обещания: одно – Салману, второе – отцу. Продукты питания, собранные у соседей, я положила в несколько пакетов и переправила их в мечеть.
На следующую ночь, согласно обещанию, данному мной отцу, я пришла домой. Я увидела, что отец построил небольшую и компактную траншею-землянку на улице, неподалеку от нашего дома. При виде этого сооружения, призванного служить укрытием во время уличных боев, я вспомнила могилы, в которые мы добровольно укладывались с целью преодоления страха смерти. Отец положил внутри землянки одеяло и маленькую подушку. Потолком служила сетка, которая должна была предотвратить проникновение внутрь землянки всяких насекомых, ящериц и прочих вредителей. При виде этой землянки, сделанной руками моего отца, на моем лице расплылась улыбка умиления, и я сказала: "Отец, это вовсе не землянка, это – королевские покои!" Он обнял меня, поцеловал в лоб и сказал: "Разве ты – не королева? Ты королева твоего отца!"
Я никогда не забуду ласковое и доброе лицо отца, его большие, покрытые мозолями от постоянной и тяжелой работы руки, которыми он гладил в тот вечер мою голову. И я с искренней любовью в сердце поцеловала эти ласковые и заботливые руки.
Я вспомнила о том, что мне надо было оставить для Салмана послание, согласно нашему уговору.
Я снова написала на клочке бумаги "Я жива" и приклеила его к треснувшей стене гостиной. Звуки разрывавшихся снарядов ни на секунду не смолкали. Языки пламени, беспощадно сжигавшие город и поднимавшиеся вверх, заставили отступить темноту ночи и залили недобрым светом все вокруг. Город изнемог от пронзительного свиста неприятельских мин и снарядов.
Желая хоть как-то отвлечь меня от этой наводящей ужас атмосферы, взрывов и огня, отец стал рассказывать мне о других войнах, об истории, поэзии и литературе. Как всегда с приходом осени, отец распускал шерстяные жакеты, связанные им в прошлые годы, и заново вязал из собранной пряжи жакеты и прочие вещи новых фасонов. Он связал для меня жакет персикового цвета и, не взглянув даже на итог своей работы, сказал: "Все люди видят в своей жизни одну войну. Я же видел две – я видел и войну 1941 года и вижу войну с Ираком".
По соседству с нами еще несколько человек построили в своих дворах землянки. Они каждый день собирались вокруг отца и, поскольку он обладал приятным голосом с минорным тембром, в один из вечеров его попросили: "Машди, так тоскливо на душе! Почитай нам файез, пусть хоть немного станет легче!" Отец ответил: "Сейчас не время для файеза. И потом, звуки взрывов этих снарядов сами по себе являются файезом. У меня нет настроения ничего читать". Однако настоятельные просьбы соседских мужчин все же возымели результат, и в конце концов он согласился. "Я буду читать эти стихи для моей дочери, чтобы она уснула, а вы тоже слушайте", – сказал отец. Сквозь свист и взрывы падавших снарядов начал звучать его красивый меланхоличный голос…
На двенадцатый день после начала войны я вновь отправилась в мечеть имени Обетованного Махди в надежде на то, что война сегодня закончится. Господин Мохаммад Бахши, представитель губернатора, обратился в мечеть с просьбой выделить оттуда семь человек из резервного штаба для оказания помощи в хозяйстве "Дейри фарм", но не сказал, для каких именно работ требуются люди. Я знала, что "Дейри фарм" было большим агропромышленным комплексом по разведению крупного рогатого скота; хозяйство располагало обширными территориями, из которых несколько десятков гектаров занимала люцерна. "Дейри фарм" снабжала необходимыми кормами для скота все остальные скотоводческие фермы. Внутри комплекса имелся также развлекательный центр. Я никогда не видела "Дейри фарм" вблизи. Это было полностью механизированное фермерское хозяйство, обеспечивавшее пастеризированным молоком всех сотрудников Нефтяной компании в Абадане, Ахвазе, Харке и Гачсаране. В те дни любая работа для нас означала служение Всевышнему. Нам приходилось работать в разных местах. Но опыта работы на скотоводческой ферме у нас еще не было.
Мы сели в пикап, в котором сидели еще несколько арабоязычных крестьянок, и двинулись в путь. По дороге Марьям Фарханиан сказала: "Всех отправляют на фронт, а нас – в коровник!"
Марьям, которая сама по национальности была арабкой, спросила женщин-арабок: "Для чего нас везут в коровник?". Я возразила ей: "Марьям, ты не опускай так низко уровень "Дейри Фарм", к твоему сведению, это – крупный промышленный и животноводческий комплекс". ""Дейри Фарм" – иностранное его название, – с отвращением произнесла Марьям, – а по-нашему – коровник".
Наконец мы доехали до места назначения и, влекомые любопытством, вошли внутрь. Как выяснилось, руководители этого животноводческого комплекса сразу же после начала войны бросили на произвол судьбы хозяйство, в котором содержалось около пятисот голов племенных коров голландской и немецкой пород, каждая из которых весила тонну. Этот комплекс принадлежал Нефтеперерабатывающему заводу Абадана. "Дейри фарм" считался ценным национальным достоянием и теперь находился в зоне абсолютной досягаемости для иракской армии. Некоторые из рогатых питомцев этого хозяйства были убиты попаданием в них шранпельных снарядов, другие подлежали закланию после получения необходимых разрешений и согласно требованиям шариата. Некоторые животные проявляли такую степень агрессии и страха, что к ним невозможно было приблизиться. По правде говоря, в самом начале, когда я смотрела в глаза этим коровам, я тоже боялась, пока постепенно не привыкла к ним, следуя советам женщин-арабок, и только тогда смогла подойти к животным. Одна из арабок объяснила нам, что раньше этих коров доили при помощи современных модернизированных аппаратов, теперь же электричество отсутствует, возможности использовать доильные аппараты нет, поэтому их необходимо доить вручную. Каждая из коров ежедневно давала от пятидесяти до восьмидесяти литров молока.
Крупные племенные коровы смиренно стояли и ждали, когда мы их подоим. И мы, следуя указаниям арабских крестьянок, которые занимались традиционным скотоводством, до заката смогли вернуться в мечеть с десятью бочками молока, а утром приготовили на завтрак солдатам вкуснейшую рисовую кашу. Молоко было таким жирным, что мы в течение нескольких дней снимали с него сливки.
Некоторые из коров были беременны и скоро должны были дать потомство. Брат Джафар Мадани Задеган вывел их из загона и перегнал в какой-то гараж поблизости от остановки номер двенадцать. Доильный аппарат починили и подключили к электрогенератору. Было занятно, что коровы, которые пугались и сторонились нас, когда мы хотели их подоить вручную, при звуках доильного аппарата сами выстраивались в ряд. После того, как остановка номер двенадцать подверглась нападению иракских баасовцев, коров перевели на поле городского стадиона.
Прошел еще один день. С каждым днем состояние Абадана становилось все более плачевным. Город тонул в гигантских облаках густого дыма, образовавшегося в результате горения огромных нефтяных цистерн – национального капитала. У каждого, кто работал в мечети, родственники находились на фронте, и от них не было никаких вестей. Казалось, что сигнал воздушной тревоги, ставший неизменным атрибутом нашей жизни, с каждым днем становился все более зловещим, а его монотонность и долгота – все более невыносимыми. Тревога и беспокойство не оставляли нас ни на минуту.
Замужние женщины при виде братьев, приезжавших с фронта за едой, с нетерпением и надеждой спрашивали о своих спутниках жизни. Регулярно кому-то из сестер вместо весточки о здоровье супруга сообщали о его мученической гибели. Всё вокруг имело печальный и удручающий вид, однако терпение и стойкость сестер перед происходившими на фронте событиями и новостями, приходящими оттуда, были достойны восхваления.
Я удивлялась, как можно обладать такой выдержкой, чтобы, услышав весть о смерти самого близкого человека на свете, не забиться в рыданиях. Война поистине была горькой и изнуряющей.
Как-то в мечети я беседовала с сестрой Дашти. Я сказала ей: "С тех пор, как я поехала в Тегеран в лагерь Манзария, я очень похудела. Думаю, я вешу сейчас меньше сорока килограммов. Вся одежда стала велика мне, а брюки просто спадают. Хорошо бы найти булавку, чтобы их закрепить".
У нас не было никакой личной жизни. Всё вышло из устоявшихся, естественных и привычных рамок. Родной дом находился совсем близко, но в те дни был как никогда далеко. Я уже давно искала возможность заглянуть домой, чтобы узнать, как отец и мои братья, заодно прихватить булавку и, конечно, выполнить в очередной раз обещание, данное Салману. Я написала на клочке бумаги "я жива" и отправилась домой.
Отец время от времени заглядывал домой. Мы держали несколько кур, которые несли яйца с двумя желтками. Отец регулярно собирал яйца, относил их в клинику O.P.D, где он работал, и раздавал эти яйца и молоко раненым, чтобы они окрепли и быстрее поправились.
Я была в дороге, как вдруг по карманному радио, которое я постоянно прикрепляла к уху, раздался сигнал тревоги, вслед за которым последовал еще более устрашающий и нестерпимый звук. Я упала на землю, закрыв руками уши и прижав голову к груди. После прекращения сигнала воздушной атаки и пролета "МиГов" в воздухе по направлению к нашей улице остался шлейф белого дыма. Я быстро поднялась и побежала к дому. Но чем быстрее я бежала, тем дальше, казалось, становился дом. Я двигалась, не чуя под собой ног, напрягала глаза, чтобы быстрее увидеть наш дом, но… его уже не было! Не было ни двери, ни стен. Двор превратился в большую яму. Вокруг пахло смертью. Я ощущала во рту терпкость и вяжущую кислоту и с трудом глотала слюну. Дом, где жила Зари, тоже был полностью разрушен.
Из состояния оцепенения меня вывел голос отца, который послышался из того места, где раньше была наша столовая. Я не верила своим глазам. Я обняла отца и спросила: "Ты в порядке? Ты не ранен?!" Он и сам не верил, что невредим; он думал, что наверняка ранен, но в состоянии стресса не чувствует этого. То, что осталось от стен дома, какая-то мебель – всё было изрешечено осколками снарядов. Я провела по голове отца рукой – она стала мокрой. В тревоге я медленно посмотрела на свою руку и с облегчением убедилась, что это – не кровь, а мыльная пена. Я стала целовать его голову и лицо, которые были покрыты пылью, сажей и мыльной пеной, и благодарила Всевышнего. Отец сердито произнес: "Всевышний миловал! Самолеты без конца прилетают, бомбят и улетают обратно! Я был в ванной. Только намылил голову и открыл душ, как увидел, что вода в резервуаре закончилась. Я оделся, взял кастрюлю, чтобы принести воды из сада и помыть голову, как вдруг услышал звуки приближающихся истребителей. Я прикрыл голову кастрюлей и укрылся в углу столовой".
На кастрюле, спасшей отцу жизнь, виднелись два следа от попавших в нее осколков снарядов. Один осколок вошел в кастрюлю с одной стороны и вышел с другой. Сила удара была такова, что кастрюлю отбросило в сторону на несколько метров. Отец поднял кастрюлю, огляделся по сторонам и сказал: "Правду говорят, что жизнь человека – в руках Всевышнего. Посмотри сюда!"
Ванная была полностью разрушена. Сад, особенно место у фонтана, явившийся эпицентром бомбежки, тоже был развален. Отец взял меня за руку и сказал: "Мы должны немедленно покинуть это место. Иракцы, зная, что люди собираются здесь, обязательно вернутся сюда снова".
Иракские "МиГи" продолжали полосовать небо над городом, подвергая единовременным массированным бомбардировкам промышленные и военные объекты, а также нефтяные хранилища. Под бомбами баасовцев гибли беззащитные мирные жители. Отец взял мою руку, и мы побежали с ним по одной, затем по второй улице, но не знали, где найти укрытие. "Королевская" землянка отца не была больше безопасным местом.
Мы бежали. Одна моя рука была в руке отца, а другой я придерживала брюки, чтобы они не упали. Я вспомнила, что вообще-то приходила домой, чтобы взять булавку. Я хотела вернуться за булавкой, но отец не разрешал мне это, несмотря на все мои просьбы и заверения о том, что у меня в доме важное дело. Он то и дело повторял: "Беги, пока хватит дыхания".
– Отец, у меня очень важное дело! – снова сказала я.
– Сейчас важнее осторожность, – возразил он – Наш дом и вся округа находятся сейчас под огнем иракцев.
Не отпуская рук, мы присели на корточки и стали озираться по сторонам. Отец с комом в горле сказал:
– Вчера я смог поспать не более часа. За это время мне приснилось, будто бы я потерял камень от моего кольца "Шараф-аш-Шамс". Я очень долго искал, но не мог найти его. Я подумал, разве может человек не найти что-то, что потерял в своем же доме? Девочка моя, я прошу тебя, если дело, которое у тебя в доме, не очень важное, давай не пойдем, – подождем пару часов, пока наша округа не станет безопасной.
– Отец, но мое дело действительно очень важное! – ответила я.
В конце концов отец уступил моим просьбам, и мы направились в сторону дома, не отпуская рук. Я вспомнила о навевающей грусть манере, с которой отец читал минорный стих "Не уходи без меня".
Было ощущение, будто отец привязал мою руку к своей цепями. Мы крадучись пробирались мимо разрушенных стен разных домов к остаткам нашего жилища. Когда мы пришли туда, я сразу попыталась понять, где можно найти булавку в этом полуразрушенном доме, лишившемся стен и дверей. Я вспомнила, что в гостиной мать всегда держала наготове одеяла для гостей. Она обертывала эти одеяла простынями и закрепляла большими английскими булавками. Одеяла были в пыли и в дырках от попавших в них осколков снарядов. Но булавки оставались на месте, и я незамедлительно сняла с одного одеяла нужную мне вещь. Увидев это, отец сердито спросил: "Это и было твоим "важным делом"?! По-твоему, твоя жизнь не стоит того, чтобы беречь ее? Стоило из-за такой ерунды возвращаться и подвергать себя опасности?"
Я разглядывала наш полуразрушенный дом. Он на мгновение показался мне совершенно чужим, не тем, который был для меня убежищем, с которым меня связывало столько детских воспоминаний. В моей душе возникло удивительное щемящее чувство ностальгии. Мне хотелось остаться дома, но крик отца вернул меня к действительности: "Крепче держи свою булавку! Смотри, не потеряй ее! Неужели эта штука важнее и ценнее твоей собственной жизни?!"
На полпути я вспомнила об обещании, данном Салману. Третье мое письмо все еще лежало у меня в кармане, но, к сожалению, в доме больше не было окон, к стеклу которых я могла бы приклеить свое послание.
– Отец, разве только что ты не испытал на себе, как Всевышний вывел тебя из ванной, надел тебе на голову железную шапку и оставил тебя в живых посреди всех этих крушений и бедствий? – сказала я.