– Но не всегда бывает так, поверь мне! Иногда Всевышний отводит тебя из кухни в ванную, и ты там умираешь! – возразил он.
– Значит, мы должны покориться воле Бога. У каждого человека своя судьба. Посмотрим, что ожидает нас, – сказала я.
Отец, до этого крепко сжимавший мою руку в своей, похоже, внезапно поверил в судьбу и медленно разжал свою ладонь. Он хотел взять меня с собой в больницу, где постоянно работал. Он говорил, что только на крыше клиники O.P.D имеется знак Красного Креста, который служит опознавательным знаком. Благодаря этому знаку баасовские истребители Ирака знают, что там – больница и ее, по закону, бомбить нельзя. Отец настаивал на том, что больница является безопасным местом, а поскольку начальник больницы и многие из медперсонала бежали, она нуждается в помощи добровольцев, и я как раз и смогу помогать раненым.
Но я попросила его вместе со мной пойти в мечеть имени Обетованного Махди, и он согласился. Еще в самом начале войны Салман принес для отца форму ополченца-басиджа. Отец ее носил, стирал и снова надевал. Он ходил в этой одежде даже на работу в больницу. Отцу очень шло это обмундирование – оно придавало ему при его высоком росте и густой каштановой шевелюре еще большую мужественность, так что все его боялись и подчинялись ему. Когда он говорил людям, что работает в клинике O.P.D, все думали, что он либо начальник, либо врач высшей категории. Никто не знал, что все красовавшиеся на газонах во дворе клиники цветы и деревья – дело рук этого мужественного и с виду сурового человека.
Наконец мы достигли мечети. Все работавшие в мечети имени Обетованного Махди, знали отца. Они поздоровались с ним, после чего отец прошел в мужскую часть, а я осталась в отделе сестер. Сразу же перед нами поставили несколько мешков фасоли для того, чтобы мы ее перебрали. Мы занялись чисткой фасоли, но, как ни старались, работа никак не заканчивалась. Через несколько часов приехал Сейед и сказал, что из аптек города привезли большое количество медикаментов и приборов, для разбора которых два человека должны прийти в Центр помощи фронту. Этот Центр размещался в школе для детей с ограниченными возможностями, которая находилась на расстоянии одной остановки от нашего дома. На той же машине, которая привезла Сейеда, мы поехали туда вместе с Парваной. Все лекарства были вперемешку раскиданы по мешкам. Я и Парвана, знавшие из лекарств только аспирин и таблетки от простуды, растерянно смотрели на груды незнакомых нам препаратов. Госпожа Аббаси, работавшая там фармацевтом, объяснила нам названия и свойства всех лежавших перед нами лекарств. Мы принялись раскладывать по отдельности препараты первой необходимости для фронта, антибиотики, шприцы и бинты.
В течение двух дней мы основательно изучили и запомнили названия препаратов и их назначение. Мы договорились передать некоторые медикаменты в больницу Красного Полумесяца "Лев и солнце", которая впоследствии была переименована в "Больницу Спасателей".
Приехав в больницу с этим грузом, я стала объяснять госпоже Мукаддам, заведующей одного из отделений, названия и свойства некоторых препаратов. Она окинула меня высокомерным взглядом.
– Ты не похожа на медсестру, – сказала она.
– Почему? Только потому, что на мне нет шляпы и юбки, как на вас? – ответила я.
– Откуда ты знаешь названия препаратов? – спросила она.
– У вас научилась, – скромно ответила я.
Я слышала, что в этой больнице на представителей губернатора смотрят как на шпионов или членов групп зачистки. Поэтому, желая попасть на работу в больницу, решила вести себя учтиво. А говорить красиво и убедительно я умела. И вскоре госпожа Мукаддам раскрыла мне свои объятия. Я поцеловала ее и стала упрашивать разрешить мне работать в отделении. "Я буду делать все, что вы мне скажете, только позвольте мне остаться рядом с вами. Если хотите, я буду даже подметать палаты. Я не буду обращать внимания на вашу шляпу и юбку, а вы не обращайте внимания на мое макнаэ и плащ", – сказала я.
Госпожа Мукаддам никого не пускала в отделение. Девушкам в хиджабе она говорила: "Отделение должно оставаться стерильным. Вы можете занести инфекцию на своих макнаэ, плащах и брюках". Но, несмотря на это, она согласилась оставить меня в отделении, чтобы я помогала принимать раненых. Я была очень рада, что устроилась работать в больницу. Находясь здесь, я была ближе к приюту и могла при подходящем случае навестить приютских детей. Я очень по ним скучала. Дети передавали мне свои послания через Сейеда.
Моя работа в больнице заключалась в том, что я должна была сначала осмотреть раненых, поступавших в приемное отделение, затем – зарегистрировать их данные. Чтобы подготовить раненых к промыванию ран и перевязкам, мне приходилось разрезать их одежду ножницами.
Больница была похожа на что угодно, кроме больницы. Была ужасная суматоха. Люди доставляли сюда раненых на любом транспорте, плакали, причитали, били себя в грудь и по голове, а некоторые, будучи не в силах смотреть на страдания и безнадежное состояние своих близких, падали в обморок. Вид крови, которая в больнице была повсюду, искалеченные тела раненых терзали сердце каждого из нас. Весь больничный персонал, включая руководство, врачей, медсестер и охранников, работал на грани нервного срыва. На пункте сдачи донорской крови при больнице круглые сутки было столпотворение. Звуки сирен машин "скорой помощи" сливались воедино с воем сигнала воздушной тревоги. Во время воздушных атак отключалось электричество, поэтому почти все время работал электрогенератор, предназначенный для экстренных случаев. Количество коек в палатах не соответствовало реальному числу раненых. Людей приходилось размещать в коридорах и постоянно проверять, живы они или уже нет. Мы едва успевали перемещать тела погибших в морг. Городское кладбище не могло вместить столько умерших. В больнице не было специальной машины для перевозки трупов на кладбище, а машины "скорой помощи" предпочитали возить раненых. Город оказался завален трупами. Дети, потерявшие родителей во время бомбежек, с плачем слонялись по городу. Люди не умели воевать.
Я делала все, что могла, чтобы остаться работать в отделении. Я сразу протирала полы там, где проливалась кровь. Каждому, кто был близок к тому, чтобы потерять сознание, я давала воды. Я плакала и в то же время утешала других. Мне приходилось видеть столько людей с оторванными конечностями, что через каждые несколько минут я щупала свои ноги. Я боялась, что война отнимет у меня ноги. В разгар этой суматохи в приемное отделение вошел солидный мужчина в белом халате, который, вынужденно используя повышенный тон, спешно выгнал абсолютно всех толпившихся здесь людей, кроме раненых. Я испугалась, что меня тоже выгонят как "постороннюю", быстро забежала в комнату медперсонала, схватила висевший там большой белый халат и надела его на себя. Не обратив внимания на нагрудную карточку с именем на халате, я схватила швабру и быстро начала протирать полы в тех местах, где они были запачканы кровью, после чего со шваброй в руках прошла мимо этого грозного врача и скрылась от его глаз в безопасных внутрибольничных коридорах. Обучение, которое я прошла на курсах спасателей, включало только оказание первой медицинской помощи, навыки перевязки и умение делать инъекции. Этого, разумеется, было недостаточно для объемов той трагедии, с которой мы имели дело. Поэтому я, под предлогом необходимости подмести и протереть полы, стояла рядом с медсестрами, которые готовили раненых для отправки в операционные залы и промывали им раны, и умоляла их допустить меня к этим процедурам со словами: "Клянусь, я могу это делать, у вас ведь имеются более важные дела". В то же время я не хотела выпускать из рук свой веник, потому что он был моим разрешением на то, чтобы остаться в больнице. С веником в руке я зашла в операционную вместе с одним раненым. Увидев эту картину, медсестра, находящаяся в операционной, закричала: "Зачем ты принесла сюда этот грязный веник? Выйди отсюда! И почему на тебе халат доктора?!" И тут только я поняла, что я наделала: я помыла полы во всем отделении, будучи одетой в халат врача.
До двадцать первого числа я не имела возможности повидаться с детьми из приюта. Я боялась, что если я не буду постоянно находиться на глазах у медсестер, они забудут мое лицо, и я не смогу больше вернуться в отделение.
Война поставила сотрудников больницы перед выбором: они могли закрыть глаза на всё происходящее, чтобы не видеть ужаса трагедии, заткнуть уши, чтобы не слышать криков и стонов, и предпочесть бегство от трудностей, придумав какое-нибудь оправдание для своей совести. Или же, как сделали многие, подобно ангелам остаться у изголовья раненых и стать для них живительным бальзамом и спасением.
Как-то ко мне пришла Фатима Неджати, постучала в дверь отделения и спросила: "Ты не хочешь увидеть детей? Насиба очень часто спрашивает о тебе".
Я вышла из отделения и побежала к детям, которые играли во дворе приюта. Я заметила, что в этом месте дети чувствовали себя по-особенному и уходили в свой мир. Взрослые при звуках сигнала воздушной тревоги бежали в окопы и бомбоубежища, дети же, наоборот, выбегали во двор и с криками "Ура!" целились во вражеские бомбардировщики из самодельных луков. Жизнь и смерть были для них одного цвета. У некоторых из детей, однако, был грустный и безучастный вид. Я подумала, что они, вероятно, беспокоятся о своих близких и спросила, почему у них на лицах печаль. Один мальчик ответил: "Не везет нам. В этом году, когда, наконец, нам купили школьную форму, книги и тетради и мы приготовились, подобно детям, у которых есть родители, пойти в школу, надев новые ботинки и новую выглаженную одежду, чтобы утереть нос богатеньким сынкам и покрасоваться перед ними, с неба и земли льются камни и огонь".
Несмотря ни на что, они каждый день надевали свою новую обувь и школьную форму, брали в руки портфели и целыми днями бегали по двору. То, что в этой критической обстановке они находились в городе, не могло не вызывать тревогу и беспокойство за них. Их любимый "дядя Сейед" был единственным, кто остался рядом с ними в Абадане. Я поговорила с Сейедом, чтобы он вывез детей из города. Благодаря Красному Полумесяцу и хлопотам Сейеда этим ребятам доставалась хоть какая-то еда. Чтобы решить вопрос об эвакуации приютских детей в безопасное место, мы с Сейедом отправились к брату Салахшуру в администрацию губернатора. По дороге на каждом шагу мы видели свидетельства внезапного свирепого вторжения войны в людские жизни, признаки того, что эта война застала их врасплох. С каждым днем проблемы горожан становились все более многочисленными: отсутствие электричества, воды, голод, страх, болезни, одиночество и ужас. Владельцы магазинов продавали свои товары по минимальным ценам, а иногда отдавали их даром. Но за хлебом и бензином всегда выстраивались очереди, которые доводили людей до полной потери самообладания.
Когда мы приехали в администрацию губернатора, господин Батманкелич, погруженный в заботы о безопасности города, рассказал нам, что группа бессовестных мародеров по ночам грабит магазины и дома и без того несчастных людей. Губернатор работал круглые сутки, стремясь сохранить жизни горожан и обеспечить целость и сохранность их имущества. Ему казалось, что война вот-вот закончится, и он пытался как можно скорее заменить разбитые окна и отремонтировать треснувшие от бомбежек стены городских домов.
Брат Салахшур, выслушав с тревогой наши доводы касательно эвакуации детей в безопасное место, сказал: "Вы, вероятно, знаете, что начальник Управления образования Абадана господин Салехи и несколько его сотрудников погибли смертью мучеников. Многие из школ разрушены. Даже если война закончится до конца текущего месяца, школы откроются с опозданием. Так что будет лучше, если мы для начала согласуем вопрос о размещении этих детей с каким-нибудь детским домом или организацией, чтобы кто-то принял на себя ответственность за них, и затем мы отправим их туда".
После серии переговоров с различными организациями, наконец, удалось договориться с приютом города Шираз, согласившимся принять детей при условии, что их воспитатели будут постоянно находиться с ними. Поскольку в городе действовало правило подвергать выезжавшие из города машины досмотру, мне, Сейеду и другим нашим спутникам выдали специальные письма в качестве приказов о командировке.
Дети, радостные, одетые в ту самую новую школьную форму, держа в руках свои портфели и выданные им большие пакеты с пижамами и одеждой, сели в автобус. Из сестер в качестве постоянных воспитателей детей в Ширазе с нами поехали Шамси Бахрами, Парвана Ака-Назари, Фатима Неджати, Ашраф Шокухиан, Сейеда Зинат Салехи, а из братьев – Ахмад Рафии и Али Салехпур. Как только дети зашли в автобус, они начали ругаться друг с другом за право сесть у окошка. При посредничестве дяди Сейеда они, наконец, условились, что будут сидеть у окна по очереди: до города Махшахр – одни, а оттуда до Шираза – другие. Некоторые из мальчиков взяли с собой свои луки и грозились сбить стрелами иракские "МиГи". Брат Сейед и Рафии сели рядом с двумя мальчишками, напоминавшими боевых петушков, а мы – рядом с девочками, и все двинулись в путь.
Спустя некоторое время Сейед сказал: "Возможно, дорожная полиция не разрешит нам выехать из города. Нам лучше сначала заехать в администрацию губернатора, взять разрешение на выезд машины в Шираз, а также немного денег и продуктов, чтобы было, чем поужинать".
Буквально за несколько минут до нашего появления на автотрассе иракская артиллерия подвергла ее массированным обстрелам. Мы с трудом пересекли этот развороченный участок дороги.
Побывав в администрации, мы продолжили свой путь с пакетом хлеба и четырьмя кругами сыра на сто двадцать детей, которых мы разместили в четырех автобусах. Дети воспринимали бомбежки города, снаряды, летящие по нему, окопы и баррикады на улицах как захватывающий приключенческий фильм. Они с интересом смотрели сцены, разворачивавшиеся на их глазах. В течение всего пути они просили хлеб, сыр, воду или просились в туалет. Поэтому весь заготовленный на ужин провиант ушел на перекусы в дороге, и мы были вынуждены снова купить на ужин для детей горячий хлеб и несколько кругов сыра. Каждый раз, когда автобус заезжал в ямы и ухабы на трассе, дети, дурачась, начинали беспорядочно трястись и наклоняться из стороны в сторону с большей, чем это мог делать автобус, турбулентностью; они стукались головами и хохотали во все горло. Время от времени то с одной, то с другой стороны автобуса раздавались голоса каких-то животных, имитируемые детьми.
Доехав до города Махшахр, водитель, у которого разболелась голова от шума и криков детей, остановил машину возле заправки и вышел из автобуса, чтобы подышать воздухом. В это время в автобус зашел попрошайка. Он молился за здоровье детей и говорил: "Да станете вы благоденственны! Подайте ради Всевышнего!"
Каждый, к кому подходил нищий с этими словами, говорил: "Иди к другому!". Дети стали подшучивать над ним и громко смеялись. Каждый считал своим долгом что-нибудь сказать этому нищему. Один говорил: "Нищий к нищему, милость – ко Всевышнему". Другой говорил: "Пока не дашь что-нибудь, ничего не получишь".
А когда несчастный попрошайка, наконец, вышел из автобуса, он понял, что кто-то из детей вытащил у него из кармана деньги, и мы целый час разбирались и ругались с нищим. В конце концов мы заставили Сухраба, делом рук которого было это карманное воровство, отставить шутки и вернуть деньги их хозяину. Кроме того, нам пришлось заплатить пострадавшему нищему компенсацию за потерянный из-за нас час его "работы", и после этого мы двинулись дальше в путь. Утром мы приехали в Шираз.
Для детей всё было ново: климат, лица, среда, говор. Приют Шираза с полной готовностью принял наших питомцев, предусмотрев место для их временного проживания. А я каждую минуту настороженно слушала новости о войне, южном и западном фронте. У меня не было намерения оставаться в Ширазе после размещения там приютских детей. Я прощалась с ребятами. В это время ко мне подошел Сейед и, помявшись немного, спросил: "Госпожа Масуме, можно вручить вам одну бумагу?" – "Какую бумагу?" – спросила я. "У меня был к вам разговор, но не было возможности поговорить с вами наедине", – ответил он.
Я взяла письмо и попрощалась с Сейедом. Я в последний раз обняла детей и поцеловала их. Однако это прощание было не навсегда. Я хотела одну ночь провести в мавзолее Шах-Чераг. В момент прощания Насиба спросила меня: "Когда ты вернешься?" – "Не знаю, – ответила я, – знаю только, что иду в Шах-Чераг и, вероятно, пробуду там до утра".
Когда я вошла в мавзолей Шах-Чераг, я увидела там многих из тех жителей Абадана и Хоррамшахра, у которых война отняла всё. Удрученные тяжелыми, сокрушительными мыслями и переживаниями, они сидели или лежали внутри двора в изорванных одеждах, с небольшими котомками с предметами первой необходимости – единственным жалким достоянием всей их жизни. С каждым часом количество этих несчастных, оставшихся без крыши над головой, увеличивалось. Люди, которые еще несколько дней назад имели дом, имущество, деньги, в одночасье лишились всего, и теперь им больше нечего было терять. Мне стало жалко моих земляков, мой город и саму себя. Передо мной были семьи, которые не имели никаких финансовых возможностей или места, где могли бы жить, поэтому от безысходности они нашли убежище в Шах-Чераге. Они сидели, обхватив колени руками, а на их лицах застыло выражение муки, усталости и бессилия.